Посвящается нынешнему полнолунию.
***
Все началось тем летом, когда Витька с семьей приехал отдыхать на дачу к бывшему папиному сослуживцу.
Там Витька впервые увидел его дочку Лину. Она сразу остро заинтересовала Витьку, как и всех, кто видел ее.
Лина была натурой пылкой и независимой. Она бредила романтикой, приключениями, и вся ее комната была увешана штурвалами, картами и моделями парусников. Но главное было не это.
Главное — другое. Во-первых, у Лины не было левой руки. Вернее, она была, но только по локоть. Витька знал, что Лине отрубил руку пьяный сосед, когда она пыталась защитить его собаку.
Это было три года назад. Сосед давно мотал срок на зоне, а Лина управлялась одной рукой так ловко, что не нуждалась ни в чьей помощи. Она хозяйничала, плавала, гоняла на велике и лазала по заборам, деревьям и крышам не хуже любого мальчишки. Но Витьку мутило, когда он представлял, как Лина — та самая Лина, которую он видит каждый день — несла в правой руке обрубок левой, поливая траву собственной кровью. Он чувствовал к ней уважение, смешанное с ужасом, и замечал, что когда он говорит с ней, в его голосе сами собой появляются трогательно-почтительные интонации.
Во-вторых, Лина была отчаянно красива. Обрубок руки не портил ее красоты, а наоборот, добавлял к ней каплю какой-то странно-привлекательной горечи. Лина была так красива, что Витька пребывал в полнейшей растерянности. Он никогда не встречал таких созданий и не знал, как с ними вести себя. В свои шестнадцать он насмотрелся, конечно, на красивых девочек и женщин, но впервые оказался в одном доме с существом, от чьего присутствия пробирало в груди.
Его растерянность усугублялась тем, что Лина вела себя совершенно не так, как ведут красавицы: не умела притворяться и капризничать, была типичным «мальчишкой в юбке» и относилась к своей красоте так, будто ее не было вовсе.
Когда-то у нее были золотисто-каштановые волосы — Витька видел их на детских фотографиях. Но когда ей отрубили руку, Лина поседела — вся до последнего волоска, от кончиков до корней. И брови ее поседели, и ресницы тоже. Лицо ее в июльскую жару было, будто с мороза, когда на ресницах и бровях оседает иней.
Ее брили налысо, надеясь, что новые волосы отрастут цветными, но бритая голова вновь и вновь покрывалась сединой. К приезду Витьки Лину не брили уже два года, и ее серебристые локоны отросли до лопаток. Красить их она категорически отказывалась.
Ее седина была совсем не похожа на грубые, грязно-серые космы, какие бывают у стариков. Волосы ее остались тонкими, пушистыми и имели голубовато-мерцающий оттенок, как росистая трава в полнолуние. Вокруг ее головы будто мерцал лунный ореол. Это было очень красиво — так красиво, что захватывало дух. Витька, хоть и бравировал с ней, про себя назвал ее Лунной Феей. На солнце ее волосы сверкали, как снег, а в тени были похожи на серебряную пряжу. Контраст юного лица с невозможным цветом волос бил наповал, и глядя на перламутровые пряди, Витька чувствовал иногда предательскую щекотку в горле.
Серебряные ресницы, брови и лунная шевелюра Лины очень шли к ее бледной, плохо загоравшей коже и к большим голубым глазам. Лина могла бы сойти за блондинку, если бы не фантастически-голубоватый оттенок ее волос, превращавший ее в ангела или фею. Впрочем, по характеру она была скорей чертом, чем ангелом — Витька убедился в этом, как только попытался помочь ей принести стул. Лина терпеть не могла, когда с ней обращались, «как с инвалидом», и любую попытку помощи воспринимала в штыки.
В-третьих... Бывает так, что девушка созревает мгновенно, как на дрожжах, и невозможно сказать, сколько ей лет — тринадцать или двадцать. Лине была школьницей, и у нее была взрослая фигура с тугими выпуклостями, вполне зрелыми и гибкими, и лицо, в чем-то детское, но уже и женское, чувственное, похожее на лики мадонн со старых картин. Упругое тело Лины манило и волновало Витьку, и он украдкой глазел на выпирающую грудь, пытаясь проникнуть взглядом под вырез платья...
Но даже и не это было главное.
Витька не мог точно сказать, в чем тут дело, но он чувствовал в Лине какую-то тайну. Какую-то манящую жуть, которую нельзя было определить и назвать.
То ли все дело было в ее волосах, то ли в отрубленной руке, то ли во всем ее облике — трудно сказать... Но всякий раз, когда голубые глаза Лины глядели на него, Витька чувствовал какой-то холодок — как во сне, когда вот-вот начнутся чудеса.
***
Однажды Витька увидел из своего окна на втором этаже, как Лина пробирается в заросли с книгой в руке. На ней были только трусики и купальник.
Витька тоже был в одних шортах. Стояла жара, хотелось сбросить всю одежду вместе с кожей и бегать «мясом наружу», как говорили в поселке, — но отец Лины был консервативных нравов, и Лине разрешалось ходить без платья только на пляже. И то — от подстилки к воде и обратно. Поэтому раздетая Лина пряталась в зарослях.
Витька смотрел на ее гибкую талию, на ловкое ее тело, смотрел, как она бессознательно-грациозно вертит бедрами, пробираясь в свой тайник, — и вдруг рванул на улицу.
Лина уже успела углубиться в чтение и не заметила его.
— Что читаем? — осведомился Витька, эффектно появляясь из зарослей.
Лина подпрыгнула от неожиданности.
— Шпионишь за мной, да? Не знаю уже, где от вас ото всех прятаться! — крикнула она и покраснела. Витька обиделся:
— Очень нужно!... — и развернулся прочь. Оглянувшись, сказал: — Между прочим, когда в следующий раз будешь выбирать себе логово — выбирай получше. Сверху все видно, как на ладони.
— Да?... А я думала... Вить!..
Витка мстительно не оборачивался.
— Вить! Ви-и-ить!!!
В ее голосе уже звенели интонации, к которым нельзя было остаться равнодушным. Витька обернулся.
— Я читаю — вот, смотри: «Водители фрегатов», Чуковский. Читал?
— Не читал.
— Интересно, хоть и по-детски написано... Вить!
— Ну чего?
— Да ты не стесняйся, иди сюда!
— Странная ты. На людей бросаешься. И не подойдешь к тебе, и не поможешь...
— Вить!... Ну прости меня. Простил? Правда? Ведь правда? — Лина так искренне раскаивалась и улыбалась ему, что Витькины губы сами собой сложились в улыбку. — Ну вот и славно. Давай причаливай, всем места хватит!
Витька примостился рядом. Полуголая Лина была от него на расстоянии вытянутой руки. Она говорила ему:
— Понимаешь, я очень не люблю, когда со мной, как с инвалидом... Я ничем не хуже всех остальных людей!
— Конечно, не хуже, — отвечал Витька, глядя на ее голое бедро. Лина лежала на боку, и оно вздымалось вверх крутым изгибом.
Этот изгиб вгонял Витьку в сладкую дрожь, и он чувствовал, как его писюн предательски набухает. Лина говорила ему что-то, он отвечал ей, перевернувшись на живот, и думал — видела ли она бугор, распиравший его шорты?
— Я смогла бы и в кругосветное!... Я проплываю, между прочим, три километра по реке. Могу сматывать канаты, могу все, что нужно. А тут за меня стулья носят!...
— Ну... а с другой стороны, что плохого в том, чтобы помочь даме? — говорил Витька. Лина даже привстала:
— Да я велосипед через речку спокойно несу, если хочешь знать... Не веришь? А хочешь, поборемся?
— Что-о?!
— Ага, испугался, испугался!
— Ну ладно, только я тоже одной рукой...
— Еще чего! А ну держись! — И Лина налетела на него так, что Витька сразу понял: одной рукой ему не справиться.
Лина действительно была сильной, как пантера. Витька обхватил ее обеими руками — и все равно едва держался на ногах. Тонкое тело Лины, пружинистое и стремительное, яростно валило его, и он чувствовал голой кожей его огонь и силу.
Постепенно их борьба превращалась в нечто совсем иное... Они пыхтели, прижавшись друг к другу, и Витька чувствовал, как голое тело Лины вливает в него странные токи. Его писюн ткнулся Лине в пах, и Витька стал бессознательно толкаться бедрами. Руки его сползли Лине на попу... ноги Лины раздвинулись, и каменный писюн уперся в мягкий холмик под ее трусиками.
Их борьба превратилась в странный танец: обнявшись, уткнувшись друг другу в шеи, они толклись бедрами все яростней и быстрее, не раздеваясь и не говоря ни слова. Лина растопырила ножки, а Витька норовил наподдать писюном ей снизу. Серебряные ее косы растрепались, и Витька чувствовал их запах — тонкий, волнующий, как ночной ветер.
Он чувствовал, что ритм толчков затягивает его в какую-то бездну, и она уже совсем близко, совсем-совсем...
— А что это вы тут делаете?
Линин папа, по всей видимости, уже давно наблюдал за ними.
— Б-б-боремся, — вызывающе ответила Лина, отходя от пунцового Витьки.
— Боретесь? Лина, в каком ты виде? Ты уже взрослая девушка! Как тебе не стыдно? А вы, молодой человек? Вы забыли, что Лина не только девушка, но и инвалид?..
***
Вечером Витька не мог заснуть. Было без двух ночей полнолуние, и матовый свет, заливавший чердак из окна, будоражил Витьку, как волка.
Он спал один, — родители его спали внизу, в комнате. Полежав некоторое время с закрытыми глазами, он стянул трусы и стал гладить свой писюн, вспоминая борьбу с Линой. Сладкие волны разливались по его телу... но вдруг Витька каким-то шестым чувством учуял подвох — и открыл глаза.
Дверь была приоткрыта. К Витькиной кровати приближалась белая фигура... Ужас, сковавший на мгновение Витьку, тут же сменился удивлением — «да это же Лина!» — и Витька едва успел накинуть трусы на торчащий писюн.
Лина вошла в лунный луч, и Витька зажмурился и запыхтел, изображая «спящее дыхание». Внутри у него все напряглось, как в самый волнующий момент кино.
Какое-то время Лина стояла над ним; затем Витька вдруг почувствовал ее пальцы на своем писюне.
Это было так неожиданно, что Витька еле удержался от крика. Рука Лины замерла, и Витька изо всех сил изображал, как крепко он спит.
Прошло еще полминуты, и пальцы Лины поползли по его писюну, ощупывая и изучая его сквозь трусы.
Это было так невозможно и так приятно, что Витька едва сдерживал стон. Сладкая щекотка растеклась по телу, и Витька выгнулся, подставляя Лине хозяйство, ноющее под трусами.
Но Лина вдруг испугалась: невидимая рука мгновенно убралась с трусов, и Витька услышал легкие шаги, а затем и шорох двери.
Полежав некоторое время в тишине, Витька снова спустил трусы. Луна заливала чердак матовым туманом, и Витьке казалось, что лунные волны пронизывают сладостью набухший писюн и все его тело. Пальцы его скользили по писюну все быстрей, быстрей, — и вот уже между ног его лопался огромный радужный пузырь, и Витька скулил, вжавшись в кровать...
***
Днем все было, как обычно: Лина ничем не выдала себя, а Витька тем более. Вечером он снова лежал со спущенными трусами и ласкал писюн, думая о Лине.
И снова приоткрылась дверь, снова раздались легкие шаги... В этот раз нежные пальцы Лины ощупали Витьке не только писюн, но и яйца, и даже сделали попытку приподнять резинку трусов...
Но Лина, видно, сама испугалась собственной смелости — и вскоре Витька снова услышал тихие, пугливые шаги и шорох двери.
Весь день Витька промаялся, чувствуя, что так больше нельзя. Ночная тайна тяготила его, и он не знал, как ему быть. О том, чтобы объясниться с Линой, нельзя было и думать; что же делать?
Витька раздумывал об этом, лежа в постели — и вдруг похолодел от внезапной мысли. Прежде чем сообразил, что делает, он стащил с себя трусы и сбросил их вместе с простыней на пол.
И в тот же момент приоткрылась дверь: вошла Лина...
Витька лежал полностью голый и обливался миллионами стыдно-сладких ручейков. Он был весь на виду у Лины, и ему казалось, что его тело сейчас скукожится от стыда, как сухой листик.
Лина долго стояла над ним, а Витька сходил с ума, ощущая ее взгляд на себе. Внезапно он почувствовал, как Лина трогает его за голый писюн...
Это было так неописуемо-хорошо, что в глазах у Витьки запрыгали искры. Тонкие пальцы Лины скользили по его писюну, щупали, трогали, мяли его со всех сторон, забирались в уголочки под яйцами... Витька с ужасом думал о том, ЧТО ожидает его, — но вдруг неожиданно для себя чихнул.
И открыл глаза.
«Все. Конец» — мелькнуло у него в голове. Лина вскрикнула и отскочила от него.
Минуту они молча смотрели друг на друга, потом Лина стала осторожно пятиться к двери...
— Лина! — шепотом позвал ее Витька.
— Что? — ответила она, помолчав.
— Ты чего?
— Что «чего»?
— Чего не спишь?
— Да так... просто... А ты? Чего притворяешься?
Она снова подходила к голому Витьке. Сердце его стучало, как барабан.
— Что «притворяюсь»?
— Ничего... Ты всегда голый спишь?
— Всегда. То есть... Не всегда. Ты ведь знаешь.
— Что «знаю»?
— Ты же была здесь. Вчера, и позавчера. Я не спал.
Лина закрыла лицо рукой: ей было стыдно.
— Тебе... интересно, да?
— Что «интересно»? — чуть не плача, спросила Лина.
— Ну... Ты знаешь.
Минутку они помолчали. Потом Витька приподнялся и сел на край кровати.
— Знаешь, а так не честно!
— Что «не честно»?
— Я раздетый, а ты?
— Ты что, хочешь, чтобы я тоже разделась?
— Так будет честно, по крайней мере.
Лина помолчала, затем посмотрела на Витьку и стянула с себя ночнушку. Под ней не было ничего.
Она стояла в лунном луче, освещавшем ее тело призрачным матовым светом. Ее груди, пухлые и остроносые, топорщились в разные стороны, отбрасывая тени на гибкий живот. Плавный изгиб ее фигуры, пластика ее плеч, грудей, ног, матовая нагота ее бедер, не расчерченных полоской трусов, были так неописуемо хороши и фантастичны, что Витька вновь ощутил предательскую щекотку в горле. «Мы с Линой голые, совсем голые, — думал он, — так не бывает, не может быть»...
— Ну что, так честнее? — тихо спросила Лина.
— Да... — ответил Витька. Вдруг он увидел, что ее волосы светятся серебристым светом — призрачным, едва заметным, как болотные огни. «Луна отражается», подумал он — и тут же заметил, что светятся и брови, и ресницы, и пушистый треугольник между ног, не освещенный луной. Его вдруг охватил сладкий ужас...
— Честнее будет, если ты ляжешь на кровать, — сказал он.
— Зачем это?
— Я же лежал? Ты смотрела, трогала...
Витька встал. Лина молча глядела на него, затем подошла к кровати и легла.
— Ты... ты тоже будешь смотреть и трогать?
— А что ты думала? Конечно, — сказал Витька, присел на край кровати и, не дыша, тронул пушистый светящийся треугольник. Его пальцы ощутили слабое покалывание... — Ты бьешься током? Почему?
— Током? Не знаю... Я не смогу тебе объяснить.
— Объяснить? Что?
— Неважно. Взялся трогать — так трогай. Или тебе показать, как это делать?
— Покажи.
Лина помолчала, затем протянула руку, раздвинула ноги и положила Витькину ладонь на пухлую влажную щель.
— Вон там... Там у меня то самое, что у тебя. А не там, где волоски...
— Да знаю я. Думаешь, я совсем уже?... А тебе что... приятно так?
— Да. Пожалуй, что да. Даааа!..
Лина подставилась Витьке, раскорячив ножки, и он мял скользкие складочки. Тело ее выгибалось, и Витька видел, что ее волосы светились все ярче. Это было завораживающе прекрасно и необъяснимо, и Витька таял от сладкого ужаса, смешанного с тишиной и лунными потоками, затопившими весь чердак. Он хотел спросить, что это — и не мог, не мог нарушить тишины и невыразимого чувства тайны, которое щекотало его, как перышко, просунутое прямо в сердце.
Лина застонала. От ее кожи в руку шел холодный, щекочущий ветер, Витька чувствовал и впитывал его, и не мог объяснить, что это такое. Его тянуло к Лине, как магнитом; не переставая мять липкие складочки, он нагнулся — и примостился рядом.
Как только он сделал это, как только ощутил бархатное, дрожащее тело Лины, обжегся об него, впитал пронзительный ток ее кожи — его тут же накрыла сладкая волна, и он захлебнулся, растворился в ней...
Забыв обо всем, Витька сгреб Лину, перевернул ее на бок и прижал к себе, стараясь прильнуть каждой клеточкой к ее телу. Лина стонала и стрелялась легкими искрами тока. Все барьеры вдруг отпали, и Витька с Линой обнимались, льнули друг к другу, карабкались друг на друга, тыкались друг в друга носами, макушками и гениталиями. Как-то сам собою, незаметно Витька очутился сверху на Лине...
Он опомнился только тогда, когда она вскрикнула. Его писюн все глубже уходил в тугую мякоть; страстно, до боли, до крика хотелось прободать ее насквозь, и Витька долбил ее бедрами, всаживаясь все глубже, а Лина пищала и извивалась под ним.
— Что ты делаешь? Что ты делаешь? Что мы делаем? Это же... Аааа!... — кричали ее непослушные губы. Витька видел, что вся она светилась призрачным светом, как светлячок — не только волосы, но и глаза, и губы, и вся ее кожа. Он и сам светился точно так же; он чувствовал в себе этот свет — сладко-холодный и щекочущий; он уже знал, что это луна, что она в Лине, и через нее — в нем.
Он понимал, конечно, что он делает с Линой — понимал каким-то задворком мозга, бубнившим, как забытый телевизор, который никто не смотрит. Понимал — и вдавливался бедрами в Лину, и беспощадно буравил ее, и скоро вплыл в нее до основания и толкал ее внутри, в хлюпающей мякоти, узкой, эластичной, обтянувшей его писюн сладкой ловушкой по всей длине.
Это было так удивительно хорошо, что Витька хрипел и рычал, танцуя на Лине.
— Тебе больно? — спрашивал он сквозь хрип.
— Да. Было больно. Но ничего, это ничего... — шептала ему Лина, и он видел, что сейчас в ней не боль, а совсем другое, сладкое и большое, как океан. Оно закипало где-то там, внутри Лины, где толкался его писюн, и пронизывало Витьку наслаждением, невыносимым, как щекотка.
— Ааааа, как хорошо, Лина, как хорошо, — шептал он, ускоряя толчки, и Лина двигалась с ним, обхватив его обеими ногами и рукой, — и даже обрубок левой руки пытался обнять его.
Она пыхтела и стонала все громче, и сквозь стон с ее губ рвался бессвязный шепот: — аааа, Вить, глубже, глубже... пожала-а-а-алуйста, глубже, плотней, аааа! Еще, еще, миленький мой, славный, моя лапуся, мое счастье, мой пусенок, чудо мое, зайка, еще, еще... аааааа!... — Она бессознательно называла Витьку всеми ласкательными, какие слышала от покойной матери, и Витька, яростно долбивший ее письку, вдруг сошел с ума от нежности и прильнул к ее губам.
Ему показалось, что он провалился в радужное море. Писюн, утопающий во вспоротой мякоти, нежные, влажные губы Лины, их близость и сладость, невозможные слова, которые она говорила ему, пробрали Витьку до костей, и он лихорадочно обцеловывал Лину, вылизывал ей губы, сосал их, как леденцы, чувствуя, как его неудержимо несет к финишу.
Лина вдавила рукой его попу в себя, сжала его своими сильными ногами, как клещами, и умоляла его:
— Глубже, Витенька, глубже, родненький мой, зайка, ну пожалуйста, глубже, глу-у-у-убже! Ааа! АААААААА!..
Рука ее с силой впилась в Витькину попу, губы кусали его рот, бедра приподняли Витьку над кроватью... Она кричала, и Витька кричал вместе с ней, обжигаясь своим и ее наслаждением. Оно было таким острым, что хотелось убежать от него, схорониться в тайном уголочке, — но это было нельзя, и когда писюн его набух бомбой, Витька успел подумать: «вот Оно...»
Дальше было, как во сне, когда сознание видит вещи, не успевая называть и отмечать их. Содрогаясь от ослепительных толчков в Лине, Витька видел, как по ее волосам бегут стайки голубых искр. Он видел, что их тела полыхают вспышками, выхватывающими из темноты искаженное лицо Лины... Полыхание нарастало — и вдруг слилось с лунным лучом, пронзившим их из окна; Витька ощутил, как сквозь каждую клетку его тела льется холодный ток, смешиваясь с огнем, кипевшим в яйцах.
Этот момент совпал с пронзительным визгом Лины, и Витька вдруг понял, что его, Витьки, уже нет, и нет Лины, а есть единый ком холодного лунного огня, кипящего там, между ног. Все это отпечаталось в Витькином сознании оттисками, отрывочными и бессвязными, как след сновидения в памяти. Мелькнула мысль, что он, Витька, сошел с ума, — и тут же исчезла, растворившись в леденящем блаженстве.
... Они излились друг в друга до последней капли. Свечение понемногу гасло, и холодный ток в их телах замещался понемногу томным, усталым теплом.
Лунный луч по-прежнему пронизывал их, и Витька вдруг заметил, что их кожа стала серебряной.
— Что это? — спросил он, как только смог говорить.
— Ааааа... — отозвалась Лина. — Это луна. МОЯ луна.
— ТВОЯ?..
— Да... Она была с нами, ты чувствовал?
— Как это, Лин?
— Я не знаю, Вить... Я честно не знаю — и сама не понимаю.
— Это какая-то тайна, да?
— Да.
— Расскажи мне! Пожалуйста!
— Я не знаю, как это рассказать...
Лина прижала Витьку к себе. Помолчав, она продолжила:
— Хорошо... Я расскажу тебе. Только тебе. Дружбаны не поверят, мамы давно нет, а отец... Он странный у меня. Неважно... Слушай. В тот день, когда мне... в общем, когда дед Савельич хотел зарубить собаку, а я... В общем, тогда было полнолуние. Как сейчас. И... понимаешь... в ТОТ момент... Я плохо помню это, мне было очень больно, ну... так же больно, как сейчас было хорошо, понимаешь?... Так вот... Когда меня пронзила боль, вместе с ней меня пронзил лунный луч. Он вошел в меня вместе с болью, понимаешь? Я не знаю, что это. Я никому не говорила об этом. И мои волосы... это не просто седина, как думают. Отец брил их, а они отрастали прямо под бритвой.
Витька лежал на Лине, уткнувшись ей в шею, и растворялся в новом, опустошающем чувстве невесомости, наполнявшем его, как губку. Он не чувствовал веса, не чувствовал своего тела, и ему казалось, что они с Линой парят где-то рядом с луной.
Открыв глаза, чтобы рассмотреть ее удивительные волосы, Витька вдруг вскрикнул:
— Лин!... Смотри!
Они действительно парили в лунном луче, приподнявшись на метр над кроватью. Сладкий ужас — тот самый, знакомый ему — наполнил Витьку...
— Но как же?... Этого не может быть! Не может быть... — шептал он, обнимая Лину. Его «не может быть» будто прибавили им веса, и они с Линой мягко опустились на кровать.
— Не может быть? — странным голосом отозвалась Лина. — Я уже летала. Одна. Тоже в полнолуние. Сначала летала во сне, а потом проснулась... И увидела, что я — под потолком. Я чуть не умерла тогда... Я упала и больно ушиблась. Но потом летала опять...
— Но как это может быть, Лина?
— Я не знаю. Раньше я боялась этого, страшно боялась, оно было для меня как тайное проклятие. А потом, где-то год назад, я стала изучать... Я еще почти ничего не знаю.
— Кто же ты, Лина? Кем ты стала тогда, в ту ночь?
— Не знаю. Может быть. .. может быть, я стала колдуньей.
— Колдуньей? Колдовства не бывает!
— Не бывает? — таким же странным голосом отозвалась Лина — и вдруг приподнялась под Витькой и крепко сжала его.
В этот самый момент открылась дверь, и в лунном луче показался профиль Лининого отца.
— Лина! Лина!!! — громко крикнул он. Он был в ярости.
«Молчи и не шевелись!» — услышал Витька голос Лины, ясный и требовательный, хоть и видел, что она не раскрывала губ. Он подчинился, застыв единым изваянием с ней, и старался не дышать.
Лунный луч освещал их не хуже прожектора, и не заметить их было просто невозможно. Но Витька ясно видел, что взгляд Лининого отца, острый, как бритва, проходит сквозь них, как сквозь пустоту.
— Спит пацан... — сказал он, будто оправдываясь перед кем-то. — Нет, она не проведет меня, не проведет... — бормотал он, уходя прочь.
Закрылась дверь, и бормотание затихло.
Несколько секунд Витька с Линой сидели в оцепенении. Потом Лина шевельнулась, вздохнула, провела рукой по Витькиному плечу и спросила:
— Ну как? Говоришь, не бывает колдовства?
— Ты что, сделала нас невидимыми? — потрясенно спросил Витька.
— Вроде того, — ответила Лина. — Это еще что! Вот весной, когда писали контрошу по физике, я не подготовилась, потому что ухаживала за одной девочкой. Она... ты ее не знаешь. Она была сильно больна. Так вот: я дала нашей Кире Степанне пустую тетрадку, и она поставила мне там жирную «5», и в журнале тоже. Еще и похвалила перед всем классом! Вот это колдовство, а?
— А девочку ты тоже...
— Чуть-чуть. Я не знаю, сколько помогла я, сколько лекарства, но она поправилась, хоть врачи приговорили ее...
— Слушай, Лин!
— А?
— А давай... давай полетаем! Раз ты умеешь! И я с тобой тоже! Давай?
— Я боялась. Боялась одна. А сейчас... Но...
— Что «но»?
— Тут нет никаких правил... Короче: это опасно. Я не могу объяснить тебе. Я сама еще не все чувствую, а что чувствую — не понимаю.
— Все равно! Давай, Лин!
— Хорошо. Закрой глаза.
Витька зажмурился, чувствуя, как тело его снова теряет вес. Он вдруг вспомнил, как летал во сне: нужно просто устремиться вверх, и тогда...
— Вить! СМОТРИ!..
Витька открыл глаза. Они с Линой парили над кроватью.
— Ух!... Попробуй вперед!... — шепнула Лина, и сама подалась к окну. — Не бойся! Можешь отпустить меня, я тебя держу.
Они подлетели к окну. Лина улыбнулась Витьке — и вылетела прочь с чердака. Захлебнувшись сладким ужасом и восторгом, Витька вылетел вслед за ней.
— Ааааа! Ииииии! Вот это даааа! — визжала Лина, танцуя в лунном луче. — Я еще никогда так не летала. Виииить! Как здоооорово!... Эгегееее!
— Эгегегееее! — подхватил Витька, и они принялись восторженно орать, отлетая прочь от дачи.
— Перебудим всех!..
— Ничего! Никто не услышит! Эгегеееее!..
Они летели, обжигаясь о прохладу ночи, а вслед им лаяли собаки. Голая Лина, купающаяся в лунном свете, была умопомрачительно красива, и Витька подлетел к ней.
— Что?
— Ты очень красивая, Лин. Я... я даже не могу сказать тебе...
— А ты не словами скажи. Скажи...
И вдруг Витька ощутил, что Лина понимает его без слов. Он будто почувствовал ее в себе, внутри — и это было так здорово, что у него закружилась голова. Черная ночная бездна под ним и сверкающий лунный океан сверху опрокинули его, и он врезался на лету в Лину.
— Ай! Чего дерешься?... Ооооу! — Лина взвыла, потому что Витька обнял ее и стал ласкать прямо в воздухе.
Он ласкал ее лихорадочно, будто торопился объясниться в любви каждой ее клеточке. Он слюнявил ей соски, бодал ее пухлые груди, облизывал ее, как ласковый пес, спускаясь все ниже, и наконец прильнул губами к тому месту, которое недавно горело под ударами его писюна. Лина растопырилась пошире...
— Ааааа!... Ты что? Тебе не противно?
— А тебе?
— Мне? Ааааа! Витюся, миленький, зайчик мой... Я умираю!... Еще, еще так, еще...
Она танцевала в серебристом мареве, а Витька пролизывал ее насквозь большим мягким языком, горящим от соли. Вскоре Лина выгнулась — и вдруг, обхватив ногами Витьку, взмыла вверх. Ее раздирал крик. У Витьки екнуло в груди, но он крепко держал ее за бедра и старательно работал языком, исторгая из Лины все новые и новые счастливые вопли.
— Аааааооооуу! — Лина смеялась от счастья и наслаждения, и смех ее был серебристым, как луна. Из ее складочек брызгало тягучими каплями, стекавшими по Витькиному лицу, как мед, — и сам Витька брызгался серебряными звездочками, вылетавшими из его писюна...
Они летали высоко — там, где было холодно и ветрено, — и Лина сама стала холодной, как ветер. Изнемогая от наслаждения, она смеялась звонким прохладным смехом, — и вдруг Витька увидел, что сквозь нее просвечивает луна.
— Лина! Ты прозрачная! — крикнул она.
— Аааооооууу... Что? Возвр... возвращаемся назад, — заплетающимся языком прохрипела Лина. — Я же говорила, что это опасно!
Витька оглянулся, но вокруг не было ни домов, ни огней, никаких ориентиров — только лунное марево, и сверху — луна, большая, серебряная, как призрачный глаз.
— Закрой глаза и держись за меня! — крикнула Лина. Витька ухватился за ее ноги — и почувствовал, что они мягкие, как паралон.
— Лина! — хотел было крикнуть он — и не смог раскрыть рта.
Каким-то тайным чувством он понял, что нужно думать, будто ноги Лины — обычные, твердые, из мяса и костей. Они и впрямь будто бы отвердели, и через минуту он услышал в себе голос Лины:
— Ну вот... Все в порядке.
Витька открыл глаза. Они парили над их дачей, возле чердачного окна. Лина влетела туда, и Витька вслед на ней. Лина упала на кровать, Витька тоже — и вдруг он ощутил смертельную, пьянящую усталость. Она навалилась на него и придавила, как свинцовая гора...
— Я же говорила: это опасно. Могли и не выбраться... — слышал он голос Лины, уходящий в туман, и затем уже не помнил ничего.
Во сне он входил писюном в мягкую, нежную Лину — и снова и снова изливался в нее тягучей струйкой блаженства, и вылизывал ей личико, и говорил ей такие же интимные и невозможные слова, как она ему, — и было хорошо, смертельно хорошо, и почему-то очень грустно...
Продолжение следует.
br
***
Все началось тем летом, когда Витька с семьей приехал отдыхать на дачу к бывшему папиному сослуживцу.
Там Витька впервые увидел его дочку Лину. Она сразу остро заинтересовала Витьку, как и всех, кто видел ее.
Лина была натурой пылкой и независимой. Она бредила романтикой, приключениями, и вся ее комната была увешана штурвалами, картами и моделями парусников. Но главное было не это.
Главное — другое. Во-первых, у Лины не было левой руки. Вернее, она была, но только по локоть. Витька знал, что Лине отрубил руку пьяный сосед, когда она пыталась защитить его собаку.
Это было три года назад. Сосед давно мотал срок на зоне, а Лина управлялась одной рукой так ловко, что не нуждалась ни в чьей помощи. Она хозяйничала, плавала, гоняла на велике и лазала по заборам, деревьям и крышам не хуже любого мальчишки. Но Витьку мутило, когда он представлял, как Лина — та самая Лина, которую он видит каждый день — несла в правой руке обрубок левой, поливая траву собственной кровью. Он чувствовал к ней уважение, смешанное с ужасом, и замечал, что когда он говорит с ней, в его голосе сами собой появляются трогательно-почтительные интонации.
Во-вторых, Лина была отчаянно красива. Обрубок руки не портил ее красоты, а наоборот, добавлял к ней каплю какой-то странно-привлекательной горечи. Лина была так красива, что Витька пребывал в полнейшей растерянности. Он никогда не встречал таких созданий и не знал, как с ними вести себя. В свои шестнадцать он насмотрелся, конечно, на красивых девочек и женщин, но впервые оказался в одном доме с существом, от чьего присутствия пробирало в груди.
Его растерянность усугублялась тем, что Лина вела себя совершенно не так, как ведут красавицы: не умела притворяться и капризничать, была типичным «мальчишкой в юбке» и относилась к своей красоте так, будто ее не было вовсе.
Когда-то у нее были золотисто-каштановые волосы — Витька видел их на детских фотографиях. Но когда ей отрубили руку, Лина поседела — вся до последнего волоска, от кончиков до корней. И брови ее поседели, и ресницы тоже. Лицо ее в июльскую жару было, будто с мороза, когда на ресницах и бровях оседает иней.
Ее брили налысо, надеясь, что новые волосы отрастут цветными, но бритая голова вновь и вновь покрывалась сединой. К приезду Витьки Лину не брили уже два года, и ее серебристые локоны отросли до лопаток. Красить их она категорически отказывалась.
Ее седина была совсем не похожа на грубые, грязно-серые космы, какие бывают у стариков. Волосы ее остались тонкими, пушистыми и имели голубовато-мерцающий оттенок, как росистая трава в полнолуние. Вокруг ее головы будто мерцал лунный ореол. Это было очень красиво — так красиво, что захватывало дух. Витька, хоть и бравировал с ней, про себя назвал ее Лунной Феей. На солнце ее волосы сверкали, как снег, а в тени были похожи на серебряную пряжу. Контраст юного лица с невозможным цветом волос бил наповал, и глядя на перламутровые пряди, Витька чувствовал иногда предательскую щекотку в горле.
Серебряные ресницы, брови и лунная шевелюра Лины очень шли к ее бледной, плохо загоравшей коже и к большим голубым глазам. Лина могла бы сойти за блондинку, если бы не фантастически-голубоватый оттенок ее волос, превращавший ее в ангела или фею. Впрочем, по характеру она была скорей чертом, чем ангелом — Витька убедился в этом, как только попытался помочь ей принести стул. Лина терпеть не могла, когда с ней обращались, «как с инвалидом», и любую попытку помощи воспринимала в штыки.
В-третьих... Бывает так, что девушка созревает мгновенно, как на дрожжах, и невозможно сказать, сколько ей лет — тринадцать или двадцать. Лине была школьницей, и у нее была взрослая фигура с тугими выпуклостями, вполне зрелыми и гибкими, и лицо, в чем-то детское, но уже и женское, чувственное, похожее на лики мадонн со старых картин. Упругое тело Лины манило и волновало Витьку, и он украдкой глазел на выпирающую грудь, пытаясь проникнуть взглядом под вырез платья...
Но даже и не это было главное.
Витька не мог точно сказать, в чем тут дело, но он чувствовал в Лине какую-то тайну. Какую-то манящую жуть, которую нельзя было определить и назвать.
То ли все дело было в ее волосах, то ли в отрубленной руке, то ли во всем ее облике — трудно сказать... Но всякий раз, когда голубые глаза Лины глядели на него, Витька чувствовал какой-то холодок — как во сне, когда вот-вот начнутся чудеса.
***
Однажды Витька увидел из своего окна на втором этаже, как Лина пробирается в заросли с книгой в руке. На ней были только трусики и купальник.
Витька тоже был в одних шортах. Стояла жара, хотелось сбросить всю одежду вместе с кожей и бегать «мясом наружу», как говорили в поселке, — но отец Лины был консервативных нравов, и Лине разрешалось ходить без платья только на пляже. И то — от подстилки к воде и обратно. Поэтому раздетая Лина пряталась в зарослях.
Витька смотрел на ее гибкую талию, на ловкое ее тело, смотрел, как она бессознательно-грациозно вертит бедрами, пробираясь в свой тайник, — и вдруг рванул на улицу.
Лина уже успела углубиться в чтение и не заметила его.
— Что читаем? — осведомился Витька, эффектно появляясь из зарослей.
Лина подпрыгнула от неожиданности.
— Шпионишь за мной, да? Не знаю уже, где от вас ото всех прятаться! — крикнула она и покраснела. Витька обиделся:
— Очень нужно!... — и развернулся прочь. Оглянувшись, сказал: — Между прочим, когда в следующий раз будешь выбирать себе логово — выбирай получше. Сверху все видно, как на ладони.
— Да?... А я думала... Вить!..
Витка мстительно не оборачивался.
— Вить! Ви-и-ить!!!
В ее голосе уже звенели интонации, к которым нельзя было остаться равнодушным. Витька обернулся.
— Я читаю — вот, смотри: «Водители фрегатов», Чуковский. Читал?
— Не читал.
— Интересно, хоть и по-детски написано... Вить!
— Ну чего?
— Да ты не стесняйся, иди сюда!
— Странная ты. На людей бросаешься. И не подойдешь к тебе, и не поможешь...
— Вить!... Ну прости меня. Простил? Правда? Ведь правда? — Лина так искренне раскаивалась и улыбалась ему, что Витькины губы сами собой сложились в улыбку. — Ну вот и славно. Давай причаливай, всем места хватит!
Витька примостился рядом. Полуголая Лина была от него на расстоянии вытянутой руки. Она говорила ему:
— Понимаешь, я очень не люблю, когда со мной, как с инвалидом... Я ничем не хуже всех остальных людей!
— Конечно, не хуже, — отвечал Витька, глядя на ее голое бедро. Лина лежала на боку, и оно вздымалось вверх крутым изгибом.
Этот изгиб вгонял Витьку в сладкую дрожь, и он чувствовал, как его писюн предательски набухает. Лина говорила ему что-то, он отвечал ей, перевернувшись на живот, и думал — видела ли она бугор, распиравший его шорты?
— Я смогла бы и в кругосветное!... Я проплываю, между прочим, три километра по реке. Могу сматывать канаты, могу все, что нужно. А тут за меня стулья носят!...
— Ну... а с другой стороны, что плохого в том, чтобы помочь даме? — говорил Витька. Лина даже привстала:
— Да я велосипед через речку спокойно несу, если хочешь знать... Не веришь? А хочешь, поборемся?
— Что-о?!
— Ага, испугался, испугался!
— Ну ладно, только я тоже одной рукой...
— Еще чего! А ну держись! — И Лина налетела на него так, что Витька сразу понял: одной рукой ему не справиться.
Лина действительно была сильной, как пантера. Витька обхватил ее обеими руками — и все равно едва держался на ногах. Тонкое тело Лины, пружинистое и стремительное, яростно валило его, и он чувствовал голой кожей его огонь и силу.
Постепенно их борьба превращалась в нечто совсем иное... Они пыхтели, прижавшись друг к другу, и Витька чувствовал, как голое тело Лины вливает в него странные токи. Его писюн ткнулся Лине в пах, и Витька стал бессознательно толкаться бедрами. Руки его сползли Лине на попу... ноги Лины раздвинулись, и каменный писюн уперся в мягкий холмик под ее трусиками.
Их борьба превратилась в странный танец: обнявшись, уткнувшись друг другу в шеи, они толклись бедрами все яростней и быстрее, не раздеваясь и не говоря ни слова. Лина растопырила ножки, а Витька норовил наподдать писюном ей снизу. Серебряные ее косы растрепались, и Витька чувствовал их запах — тонкий, волнующий, как ночной ветер.
Он чувствовал, что ритм толчков затягивает его в какую-то бездну, и она уже совсем близко, совсем-совсем...
— А что это вы тут делаете?
Линин папа, по всей видимости, уже давно наблюдал за ними.
— Б-б-боремся, — вызывающе ответила Лина, отходя от пунцового Витьки.
— Боретесь? Лина, в каком ты виде? Ты уже взрослая девушка! Как тебе не стыдно? А вы, молодой человек? Вы забыли, что Лина не только девушка, но и инвалид?..
***
Вечером Витька не мог заснуть. Было без двух ночей полнолуние, и матовый свет, заливавший чердак из окна, будоражил Витьку, как волка.
Он спал один, — родители его спали внизу, в комнате. Полежав некоторое время с закрытыми глазами, он стянул трусы и стал гладить свой писюн, вспоминая борьбу с Линой. Сладкие волны разливались по его телу... но вдруг Витька каким-то шестым чувством учуял подвох — и открыл глаза.
Дверь была приоткрыта. К Витькиной кровати приближалась белая фигура... Ужас, сковавший на мгновение Витьку, тут же сменился удивлением — «да это же Лина!» — и Витька едва успел накинуть трусы на торчащий писюн.
Лина вошла в лунный луч, и Витька зажмурился и запыхтел, изображая «спящее дыхание». Внутри у него все напряглось, как в самый волнующий момент кино.
Какое-то время Лина стояла над ним; затем Витька вдруг почувствовал ее пальцы на своем писюне.
Это было так неожиданно, что Витька еле удержался от крика. Рука Лины замерла, и Витька изо всех сил изображал, как крепко он спит.
Прошло еще полминуты, и пальцы Лины поползли по его писюну, ощупывая и изучая его сквозь трусы.
Это было так невозможно и так приятно, что Витька едва сдерживал стон. Сладкая щекотка растеклась по телу, и Витька выгнулся, подставляя Лине хозяйство, ноющее под трусами.
Но Лина вдруг испугалась: невидимая рука мгновенно убралась с трусов, и Витька услышал легкие шаги, а затем и шорох двери.
Полежав некоторое время в тишине, Витька снова спустил трусы. Луна заливала чердак матовым туманом, и Витьке казалось, что лунные волны пронизывают сладостью набухший писюн и все его тело. Пальцы его скользили по писюну все быстрей, быстрей, — и вот уже между ног его лопался огромный радужный пузырь, и Витька скулил, вжавшись в кровать...
***
Днем все было, как обычно: Лина ничем не выдала себя, а Витька тем более. Вечером он снова лежал со спущенными трусами и ласкал писюн, думая о Лине.
И снова приоткрылась дверь, снова раздались легкие шаги... В этот раз нежные пальцы Лины ощупали Витьке не только писюн, но и яйца, и даже сделали попытку приподнять резинку трусов...
Но Лина, видно, сама испугалась собственной смелости — и вскоре Витька снова услышал тихие, пугливые шаги и шорох двери.
Весь день Витька промаялся, чувствуя, что так больше нельзя. Ночная тайна тяготила его, и он не знал, как ему быть. О том, чтобы объясниться с Линой, нельзя было и думать; что же делать?
Витька раздумывал об этом, лежа в постели — и вдруг похолодел от внезапной мысли. Прежде чем сообразил, что делает, он стащил с себя трусы и сбросил их вместе с простыней на пол.
И в тот же момент приоткрылась дверь: вошла Лина...
Витька лежал полностью голый и обливался миллионами стыдно-сладких ручейков. Он был весь на виду у Лины, и ему казалось, что его тело сейчас скукожится от стыда, как сухой листик.
Лина долго стояла над ним, а Витька сходил с ума, ощущая ее взгляд на себе. Внезапно он почувствовал, как Лина трогает его за голый писюн...
Это было так неописуемо-хорошо, что в глазах у Витьки запрыгали искры. Тонкие пальцы Лины скользили по его писюну, щупали, трогали, мяли его со всех сторон, забирались в уголочки под яйцами... Витька с ужасом думал о том, ЧТО ожидает его, — но вдруг неожиданно для себя чихнул.
И открыл глаза.
«Все. Конец» — мелькнуло у него в голове. Лина вскрикнула и отскочила от него.
Минуту они молча смотрели друг на друга, потом Лина стала осторожно пятиться к двери...
— Лина! — шепотом позвал ее Витька.
— Что? — ответила она, помолчав.
— Ты чего?
— Что «чего»?
— Чего не спишь?
— Да так... просто... А ты? Чего притворяешься?
Она снова подходила к голому Витьке. Сердце его стучало, как барабан.
— Что «притворяюсь»?
— Ничего... Ты всегда голый спишь?
— Всегда. То есть... Не всегда. Ты ведь знаешь.
— Что «знаю»?
— Ты же была здесь. Вчера, и позавчера. Я не спал.
Лина закрыла лицо рукой: ей было стыдно.
— Тебе... интересно, да?
— Что «интересно»? — чуть не плача, спросила Лина.
— Ну... Ты знаешь.
Минутку они помолчали. Потом Витька приподнялся и сел на край кровати.
— Знаешь, а так не честно!
— Что «не честно»?
— Я раздетый, а ты?
— Ты что, хочешь, чтобы я тоже разделась?
— Так будет честно, по крайней мере.
Лина помолчала, затем посмотрела на Витьку и стянула с себя ночнушку. Под ней не было ничего.
Она стояла в лунном луче, освещавшем ее тело призрачным матовым светом. Ее груди, пухлые и остроносые, топорщились в разные стороны, отбрасывая тени на гибкий живот. Плавный изгиб ее фигуры, пластика ее плеч, грудей, ног, матовая нагота ее бедер, не расчерченных полоской трусов, были так неописуемо хороши и фантастичны, что Витька вновь ощутил предательскую щекотку в горле. «Мы с Линой голые, совсем голые, — думал он, — так не бывает, не может быть»...
— Ну что, так честнее? — тихо спросила Лина.
— Да... — ответил Витька. Вдруг он увидел, что ее волосы светятся серебристым светом — призрачным, едва заметным, как болотные огни. «Луна отражается», подумал он — и тут же заметил, что светятся и брови, и ресницы, и пушистый треугольник между ног, не освещенный луной. Его вдруг охватил сладкий ужас...
— Честнее будет, если ты ляжешь на кровать, — сказал он.
— Зачем это?
— Я же лежал? Ты смотрела, трогала...
Витька встал. Лина молча глядела на него, затем подошла к кровати и легла.
— Ты... ты тоже будешь смотреть и трогать?
— А что ты думала? Конечно, — сказал Витька, присел на край кровати и, не дыша, тронул пушистый светящийся треугольник. Его пальцы ощутили слабое покалывание... — Ты бьешься током? Почему?
— Током? Не знаю... Я не смогу тебе объяснить.
— Объяснить? Что?
— Неважно. Взялся трогать — так трогай. Или тебе показать, как это делать?
— Покажи.
Лина помолчала, затем протянула руку, раздвинула ноги и положила Витькину ладонь на пухлую влажную щель.
— Вон там... Там у меня то самое, что у тебя. А не там, где волоски...
— Да знаю я. Думаешь, я совсем уже?... А тебе что... приятно так?
— Да. Пожалуй, что да. Даааа!..
Лина подставилась Витьке, раскорячив ножки, и он мял скользкие складочки. Тело ее выгибалось, и Витька видел, что ее волосы светились все ярче. Это было завораживающе прекрасно и необъяснимо, и Витька таял от сладкого ужаса, смешанного с тишиной и лунными потоками, затопившими весь чердак. Он хотел спросить, что это — и не мог, не мог нарушить тишины и невыразимого чувства тайны, которое щекотало его, как перышко, просунутое прямо в сердце.
Лина застонала. От ее кожи в руку шел холодный, щекочущий ветер, Витька чувствовал и впитывал его, и не мог объяснить, что это такое. Его тянуло к Лине, как магнитом; не переставая мять липкие складочки, он нагнулся — и примостился рядом.
Как только он сделал это, как только ощутил бархатное, дрожащее тело Лины, обжегся об него, впитал пронзительный ток ее кожи — его тут же накрыла сладкая волна, и он захлебнулся, растворился в ней...
Забыв обо всем, Витька сгреб Лину, перевернул ее на бок и прижал к себе, стараясь прильнуть каждой клеточкой к ее телу. Лина стонала и стрелялась легкими искрами тока. Все барьеры вдруг отпали, и Витька с Линой обнимались, льнули друг к другу, карабкались друг на друга, тыкались друг в друга носами, макушками и гениталиями. Как-то сам собою, незаметно Витька очутился сверху на Лине...
Он опомнился только тогда, когда она вскрикнула. Его писюн все глубже уходил в тугую мякоть; страстно, до боли, до крика хотелось прободать ее насквозь, и Витька долбил ее бедрами, всаживаясь все глубже, а Лина пищала и извивалась под ним.
— Что ты делаешь? Что ты делаешь? Что мы делаем? Это же... Аааа!... — кричали ее непослушные губы. Витька видел, что вся она светилась призрачным светом, как светлячок — не только волосы, но и глаза, и губы, и вся ее кожа. Он и сам светился точно так же; он чувствовал в себе этот свет — сладко-холодный и щекочущий; он уже знал, что это луна, что она в Лине, и через нее — в нем.
Он понимал, конечно, что он делает с Линой — понимал каким-то задворком мозга, бубнившим, как забытый телевизор, который никто не смотрит. Понимал — и вдавливался бедрами в Лину, и беспощадно буравил ее, и скоро вплыл в нее до основания и толкал ее внутри, в хлюпающей мякоти, узкой, эластичной, обтянувшей его писюн сладкой ловушкой по всей длине.
Это было так удивительно хорошо, что Витька хрипел и рычал, танцуя на Лине.
— Тебе больно? — спрашивал он сквозь хрип.
— Да. Было больно. Но ничего, это ничего... — шептала ему Лина, и он видел, что сейчас в ней не боль, а совсем другое, сладкое и большое, как океан. Оно закипало где-то там, внутри Лины, где толкался его писюн, и пронизывало Витьку наслаждением, невыносимым, как щекотка.
— Ааааа, как хорошо, Лина, как хорошо, — шептал он, ускоряя толчки, и Лина двигалась с ним, обхватив его обеими ногами и рукой, — и даже обрубок левой руки пытался обнять его.
Она пыхтела и стонала все громче, и сквозь стон с ее губ рвался бессвязный шепот: — аааа, Вить, глубже, глубже... пожала-а-а-алуйста, глубже, плотней, аааа! Еще, еще, миленький мой, славный, моя лапуся, мое счастье, мой пусенок, чудо мое, зайка, еще, еще... аааааа!... — Она бессознательно называла Витьку всеми ласкательными, какие слышала от покойной матери, и Витька, яростно долбивший ее письку, вдруг сошел с ума от нежности и прильнул к ее губам.
Ему показалось, что он провалился в радужное море. Писюн, утопающий во вспоротой мякоти, нежные, влажные губы Лины, их близость и сладость, невозможные слова, которые она говорила ему, пробрали Витьку до костей, и он лихорадочно обцеловывал Лину, вылизывал ей губы, сосал их, как леденцы, чувствуя, как его неудержимо несет к финишу.
Лина вдавила рукой его попу в себя, сжала его своими сильными ногами, как клещами, и умоляла его:
— Глубже, Витенька, глубже, родненький мой, зайка, ну пожалуйста, глубже, глу-у-у-убже! Ааа! АААААААА!..
Рука ее с силой впилась в Витькину попу, губы кусали его рот, бедра приподняли Витьку над кроватью... Она кричала, и Витька кричал вместе с ней, обжигаясь своим и ее наслаждением. Оно было таким острым, что хотелось убежать от него, схорониться в тайном уголочке, — но это было нельзя, и когда писюн его набух бомбой, Витька успел подумать: «вот Оно...»
Дальше было, как во сне, когда сознание видит вещи, не успевая называть и отмечать их. Содрогаясь от ослепительных толчков в Лине, Витька видел, как по ее волосам бегут стайки голубых искр. Он видел, что их тела полыхают вспышками, выхватывающими из темноты искаженное лицо Лины... Полыхание нарастало — и вдруг слилось с лунным лучом, пронзившим их из окна; Витька ощутил, как сквозь каждую клетку его тела льется холодный ток, смешиваясь с огнем, кипевшим в яйцах.
Этот момент совпал с пронзительным визгом Лины, и Витька вдруг понял, что его, Витьки, уже нет, и нет Лины, а есть единый ком холодного лунного огня, кипящего там, между ног. Все это отпечаталось в Витькином сознании оттисками, отрывочными и бессвязными, как след сновидения в памяти. Мелькнула мысль, что он, Витька, сошел с ума, — и тут же исчезла, растворившись в леденящем блаженстве.
... Они излились друг в друга до последней капли. Свечение понемногу гасло, и холодный ток в их телах замещался понемногу томным, усталым теплом.
Лунный луч по-прежнему пронизывал их, и Витька вдруг заметил, что их кожа стала серебряной.
— Что это? — спросил он, как только смог говорить.
— Ааааа... — отозвалась Лина. — Это луна. МОЯ луна.
— ТВОЯ?..
— Да... Она была с нами, ты чувствовал?
— Как это, Лин?
— Я не знаю, Вить... Я честно не знаю — и сама не понимаю.
— Это какая-то тайна, да?
— Да.
— Расскажи мне! Пожалуйста!
— Я не знаю, как это рассказать...
Лина прижала Витьку к себе. Помолчав, она продолжила:
— Хорошо... Я расскажу тебе. Только тебе. Дружбаны не поверят, мамы давно нет, а отец... Он странный у меня. Неважно... Слушай. В тот день, когда мне... в общем, когда дед Савельич хотел зарубить собаку, а я... В общем, тогда было полнолуние. Как сейчас. И... понимаешь... в ТОТ момент... Я плохо помню это, мне было очень больно, ну... так же больно, как сейчас было хорошо, понимаешь?... Так вот... Когда меня пронзила боль, вместе с ней меня пронзил лунный луч. Он вошел в меня вместе с болью, понимаешь? Я не знаю, что это. Я никому не говорила об этом. И мои волосы... это не просто седина, как думают. Отец брил их, а они отрастали прямо под бритвой.
Витька лежал на Лине, уткнувшись ей в шею, и растворялся в новом, опустошающем чувстве невесомости, наполнявшем его, как губку. Он не чувствовал веса, не чувствовал своего тела, и ему казалось, что они с Линой парят где-то рядом с луной.
Открыв глаза, чтобы рассмотреть ее удивительные волосы, Витька вдруг вскрикнул:
— Лин!... Смотри!
Они действительно парили в лунном луче, приподнявшись на метр над кроватью. Сладкий ужас — тот самый, знакомый ему — наполнил Витьку...
— Но как же?... Этого не может быть! Не может быть... — шептал он, обнимая Лину. Его «не может быть» будто прибавили им веса, и они с Линой мягко опустились на кровать.
— Не может быть? — странным голосом отозвалась Лина. — Я уже летала. Одна. Тоже в полнолуние. Сначала летала во сне, а потом проснулась... И увидела, что я — под потолком. Я чуть не умерла тогда... Я упала и больно ушиблась. Но потом летала опять...
— Но как это может быть, Лина?
— Я не знаю. Раньше я боялась этого, страшно боялась, оно было для меня как тайное проклятие. А потом, где-то год назад, я стала изучать... Я еще почти ничего не знаю.
— Кто же ты, Лина? Кем ты стала тогда, в ту ночь?
— Не знаю. Может быть. .. может быть, я стала колдуньей.
— Колдуньей? Колдовства не бывает!
— Не бывает? — таким же странным голосом отозвалась Лина — и вдруг приподнялась под Витькой и крепко сжала его.
В этот самый момент открылась дверь, и в лунном луче показался профиль Лининого отца.
— Лина! Лина!!! — громко крикнул он. Он был в ярости.
«Молчи и не шевелись!» — услышал Витька голос Лины, ясный и требовательный, хоть и видел, что она не раскрывала губ. Он подчинился, застыв единым изваянием с ней, и старался не дышать.
Лунный луч освещал их не хуже прожектора, и не заметить их было просто невозможно. Но Витька ясно видел, что взгляд Лининого отца, острый, как бритва, проходит сквозь них, как сквозь пустоту.
— Спит пацан... — сказал он, будто оправдываясь перед кем-то. — Нет, она не проведет меня, не проведет... — бормотал он, уходя прочь.
Закрылась дверь, и бормотание затихло.
Несколько секунд Витька с Линой сидели в оцепенении. Потом Лина шевельнулась, вздохнула, провела рукой по Витькиному плечу и спросила:
— Ну как? Говоришь, не бывает колдовства?
— Ты что, сделала нас невидимыми? — потрясенно спросил Витька.
— Вроде того, — ответила Лина. — Это еще что! Вот весной, когда писали контрошу по физике, я не подготовилась, потому что ухаживала за одной девочкой. Она... ты ее не знаешь. Она была сильно больна. Так вот: я дала нашей Кире Степанне пустую тетрадку, и она поставила мне там жирную «5», и в журнале тоже. Еще и похвалила перед всем классом! Вот это колдовство, а?
— А девочку ты тоже...
— Чуть-чуть. Я не знаю, сколько помогла я, сколько лекарства, но она поправилась, хоть врачи приговорили ее...
— Слушай, Лин!
— А?
— А давай... давай полетаем! Раз ты умеешь! И я с тобой тоже! Давай?
— Я боялась. Боялась одна. А сейчас... Но...
— Что «но»?
— Тут нет никаких правил... Короче: это опасно. Я не могу объяснить тебе. Я сама еще не все чувствую, а что чувствую — не понимаю.
— Все равно! Давай, Лин!
— Хорошо. Закрой глаза.
Витька зажмурился, чувствуя, как тело его снова теряет вес. Он вдруг вспомнил, как летал во сне: нужно просто устремиться вверх, и тогда...
— Вить! СМОТРИ!..
Витька открыл глаза. Они с Линой парили над кроватью.
— Ух!... Попробуй вперед!... — шепнула Лина, и сама подалась к окну. — Не бойся! Можешь отпустить меня, я тебя держу.
Они подлетели к окну. Лина улыбнулась Витьке — и вылетела прочь с чердака. Захлебнувшись сладким ужасом и восторгом, Витька вылетел вслед за ней.
— Ааааа! Ииииии! Вот это даааа! — визжала Лина, танцуя в лунном луче. — Я еще никогда так не летала. Виииить! Как здоооорово!... Эгегееее!
— Эгегегееее! — подхватил Витька, и они принялись восторженно орать, отлетая прочь от дачи.
— Перебудим всех!..
— Ничего! Никто не услышит! Эгегеееее!..
Они летели, обжигаясь о прохладу ночи, а вслед им лаяли собаки. Голая Лина, купающаяся в лунном свете, была умопомрачительно красива, и Витька подлетел к ней.
— Что?
— Ты очень красивая, Лин. Я... я даже не могу сказать тебе...
— А ты не словами скажи. Скажи...
И вдруг Витька ощутил, что Лина понимает его без слов. Он будто почувствовал ее в себе, внутри — и это было так здорово, что у него закружилась голова. Черная ночная бездна под ним и сверкающий лунный океан сверху опрокинули его, и он врезался на лету в Лину.
— Ай! Чего дерешься?... Ооооу! — Лина взвыла, потому что Витька обнял ее и стал ласкать прямо в воздухе.
Он ласкал ее лихорадочно, будто торопился объясниться в любви каждой ее клеточке. Он слюнявил ей соски, бодал ее пухлые груди, облизывал ее, как ласковый пес, спускаясь все ниже, и наконец прильнул губами к тому месту, которое недавно горело под ударами его писюна. Лина растопырилась пошире...
— Ааааа!... Ты что? Тебе не противно?
— А тебе?
— Мне? Ааааа! Витюся, миленький, зайчик мой... Я умираю!... Еще, еще так, еще...
Она танцевала в серебристом мареве, а Витька пролизывал ее насквозь большим мягким языком, горящим от соли. Вскоре Лина выгнулась — и вдруг, обхватив ногами Витьку, взмыла вверх. Ее раздирал крик. У Витьки екнуло в груди, но он крепко держал ее за бедра и старательно работал языком, исторгая из Лины все новые и новые счастливые вопли.
— Аааааооооуу! — Лина смеялась от счастья и наслаждения, и смех ее был серебристым, как луна. Из ее складочек брызгало тягучими каплями, стекавшими по Витькиному лицу, как мед, — и сам Витька брызгался серебряными звездочками, вылетавшими из его писюна...
Они летали высоко — там, где было холодно и ветрено, — и Лина сама стала холодной, как ветер. Изнемогая от наслаждения, она смеялась звонким прохладным смехом, — и вдруг Витька увидел, что сквозь нее просвечивает луна.
— Лина! Ты прозрачная! — крикнул она.
— Аааооооууу... Что? Возвр... возвращаемся назад, — заплетающимся языком прохрипела Лина. — Я же говорила, что это опасно!
Витька оглянулся, но вокруг не было ни домов, ни огней, никаких ориентиров — только лунное марево, и сверху — луна, большая, серебряная, как призрачный глаз.
— Закрой глаза и держись за меня! — крикнула Лина. Витька ухватился за ее ноги — и почувствовал, что они мягкие, как паралон.
— Лина! — хотел было крикнуть он — и не смог раскрыть рта.
Каким-то тайным чувством он понял, что нужно думать, будто ноги Лины — обычные, твердые, из мяса и костей. Они и впрямь будто бы отвердели, и через минуту он услышал в себе голос Лины:
— Ну вот... Все в порядке.
Витька открыл глаза. Они парили над их дачей, возле чердачного окна. Лина влетела туда, и Витька вслед на ней. Лина упала на кровать, Витька тоже — и вдруг он ощутил смертельную, пьянящую усталость. Она навалилась на него и придавила, как свинцовая гора...
— Я же говорила: это опасно. Могли и не выбраться... — слышал он голос Лины, уходящий в туман, и затем уже не помнил ничего.
Во сне он входил писюном в мягкую, нежную Лину — и снова и снова изливался в нее тягучей струйкой блаженства, и вылизывал ей личико, и говорил ей такие же интимные и невозможные слова, как она ему, — и было хорошо, смертельно хорошо, и почему-то очень грустно...
Продолжение следует.
br
