Продолжаем серию эротической фантастики. Дорогие дамы, посвящается вам ;) И снова прошу прощения за то, что секс будет не сразу, а ближе к концу первой части. Зато во второй его будет много :)
***
В Маруджо, нынешнем курорте, а в недавнем прошлом — сонном городишке на юге Италии, близ Таранто, всякий уличный мальчишка расскажет вам легенду про Атранио и Камиллю, местных святых.
Атранио и Камилля стали своеобразным брендом городка. Восьмого марта, в день их поминовения, во всех церквях города звонят в колокола, к храмам выстраиваются длинные очереди новобрачных, желающих обвенчаться именно в этот день, и женихи в миллионный раз пересказывают невестам историю любви Атранио и Камилли, обросшую толстым слоем мистики.
Эта история, загадочная и жестокая, трогает сердце каждого приезжего. Местные жители привыкли к ней, как к надтреснутому колоколу местного Дуомо, — а мы попробуем очистить ее от мифов и представить, как документальный фильм.
***
Марк Афраний, в прошлом примипил (*старший офицерский чин — прим. ав) Македонского легиона, сосланный в глухомань за убийство пьяного легионера, в последнее время сам не отлипал от чаши с вином.
Зверь-вояка, проливший столько дакийской крови, что ее хватило бы наполнить все ванны Рима, Афраний считал себя человеком хладнокровным и бесчувственным, и имел на то основания. У легионеров он заслужил полупочтительное, полузлобное прозвище «Ледяной Тесак», и сам втайне гордился им. Но служба, которую ему приходилось нести здесь, в глуши, была не по душе ему.
Афраний знал, конечно, что христиане хуже варваров, что они расшатывают власть великого кесаря Диоклетиана, и потому подлежат безжалостному уничтожению, если будут упорствовать в лживой вере своей; он не мог не знать этой истины и не следовать ей. Но...
Афрания мутило от сотен распятых тел, и мутило тем сильнее, чем больше он презирал свою службу. Бой с даками — одно дело, и совсем другое — ежедневное убийство без опасности, без риска, убийство свысока. Внутренний голос, потопляемый Афранием в вине, все громче твердил ему, что его роль — роль труса. Его подчиненные упивались безнаказанностью, и Афраний ненавидел их за это, взыскуя с них малейшую провинность розгами и ночными дозорами.
Сам Афраний втайне не верил ни в каких богов, ни в римских, ни в варварских, а верил только в свой ум и силу. Но это было не его дело, его дело — выполнять приказы, и Афраний выполнял, все чаще думая о смерти в бою, как о блаженной, навсегда утраченной мечте.
Ранее Афраний общался с винным кратером (*большая чаша — прим. ав) только по ночам, являясь на службу собранным и бесстрастным. Но в последнее время его все чаще стали видеть с красным носом. Стражники перешептывались за его спиной, испуганно замолкая при первом его приближении. Афраний знал это, но ему было все равно. «Неужели я раскис в этой смрадной дыре настолько, — спрашивал он себя, — что утратил всякую силу духа?»
Он знал, что пьянство растлевает ум. Все чаще его преследовал странный холодок в груди, гадкий и тошнотворный, и все чаще у него кружилась голова, как у дряхлого деда.
***
Он скрывал сам от себя причину своего смятения, хоть и отлично понимал ее.
От пыток и казней обычных христиан его мутило, но не более, и к плебсу и рабам, составлявшим основную их массу, он не мог относиться, как к равным себе. Но недавно ситуация изменилась: в его казематы поступил пленник иного рода — Камилла Плацидия, шестнадцатилетняя дочь местного патриция Киллиана Камилла Плацидия.
Разумеется, арест Камиллы был следствием интриг против ее семьи, и не будь у ее отца врагов, никто не тронул бы Камиллу, молись она хоть ночному горшку, — но она действительно была христианкой. А это означало самое худшее, потому что христиане никогда не отрекались от своей веры, — и даже намного более страшное и невыносимое, чем просто конец.
Афраний встречал Камиллу несколько раз. Однажды она вышла из носилок на городской площади, подошла к фонтану, — и Афраний застыл, как статуя, уставившись на высокую девочку-девушку, легкую и стремительную, как струя прозрачной воды. Она нагнулась, и уголок ткани, откинувшись вниз, приоткрыл кончик груди с тугим соском...
В другой раз он решился заговорить с ней, негодуя на себя, что боится черных глаз Камиллы сильней, чем дакийского копья. Он презирал патрицианок, считал их безмозглыми неженками — так оно и было, конечно, — и боялся вновь убедиться в этом. Но первый же ответ убедил его в обратном:
— Не повредит ли домашнему цветку свежий воздух? Не боится ли госпожа обветрить нос?
— Чей нос, господин вояка? Из нас двоих слово «боится» больше подходит вам, ибо я спокойна, а вы дрожите, будто беседуете с тигром.
Бесстрастный Афраний задохнуся, но сумел взять себя в руки:
— А вы сравнитесь с любым тигром! Вы столь же кусачи — но только словами. Я не привык воевать словами. Меч привычней мне...
— Да, слово не меч, за рукоятку его не схватишь. Непривычная и странная вещь — слово, не правда ли? Особенно для вояки...
Их пикировка словно счищала с ума Афрания многолетний налет пыли. Камилла была умна, образованна, а Афраний тосковал по изощренной беседе, как по риску и отваге прежних битв.
Единственный человек, с которым Афраний мог быть собой — трезво и ясно мыслящим циником, не строящим иллюзий — жил неподалеку, но с некоторых пор их разделяла пропасть. Это был Гай Грациан, обедневший всадник и любитель древних свитков. Когда-то, еще при Галлиене (*римский император — прим. ав), он попал в опалу, и жизнь его висела на волоске. И тогда Афраний, преданный пес кесаря, совершил тяжкий грех. Он укрыл старого друга в своем доме, а легионеров направил на ложный след. Тогда же он и порвал с Грацианом навсегда, объявив ему, что не желает более разговаривать с врагом кесаря.
Грациан тогда покидал его с тяжким чувством: с благодарностью за сохраненную жизнь и с горечью за погибшую дружбу. Он сказал тогда, что Афраний, когда впадет в опалу (он так и сказал — «когда», а не «если»), всегда сможет рассчитывать на его помощь. Афраний не ответил ему... После убийства Галлиена Грациан обосновался неподалеку от места ссылки Афрания, живя в уединенной вилле, — но они более не виделись ни разу.
... Беседы с Камиллой ограничивались случайными встречами. Афраний ждал их, как хорошей погоды. Он не знал, был ли он интересен Камилле, прочитавшей столько трактатов, сколько не снилось и Грациану. Он не знал ничего, кроме того, что Камилла — единственный в этой глуши ум, равный ему, что она невыносимо хороша, что у нее сверкающие агатовые глаза, от которых режет в сердце, и что никаких надежд на большее, чем случайные встречи, у него нет.
Время от времени к нему приводили окрестных девушек — большегрудых, печальных и пугливых. Иногда их сопровождала мать или свекровь. Афраний возлегал на ложе, а девушка, раздевшись догола, лизала его фаллос. Иногда мать показывала ей, как это делать, иногда они лизали его фаллос вдвоем — и головку и яйца. Потом девушка, сморщившись от стыда и презрения к себе, седлала его, надевалась на его фаллос и раскачивалась на нем, а мать помогала ей, лаская Афранию яйца и анус. Девушки редко изливались семенем, чаще всего Афраний первым впрыскивал в них порцию огненной жидкости, наслаждаясь сладким девичьим лоном — фаллос окунался в него, как в мягкий персик. Иногда, если девушка была красива, Афраний ласкал ее, целовал ей соски, обнимал, прижимал к себе, воображая, что это Камилла... Затем девушка уходила, получив свой сестерций. На улице ее ждал возлюбленный, она отдавала ему выручку, рассказывала о впечатлениях — и они шли домой, обнявшись, а Афраний смотрел на них из окна, думая о Камилле...
И вот Камилла — в его казематах. Камилла, ЕГО Камилла...
***
Как и все легионеры, Афраний привык к мукам и к смерти, как к воздуху. Они были связаны для него с войной, с походами, а в последнее время — и с казематами. Но жизнь людей, которых он видел вокруг себя — обычная жизнь с ее бытом, с привычками и мелочами — не сочеталась в его уме с пыткой и кровью. И вот Камилла, нежная, юная Камилла, почти ребенок, обречена на мучения, при одной мысли о которых вино просилось прочь из желудка.
Он не решался зайти к ней. Впервые он ясно сознавал, что трусит, что не сможет не только говорить с ней, но и смотреть в ее агатовые глаза, — и презирал себя, и глушил презрение тройными порциями вина. Он знал также, что не нарушит свой долг, а значит — Камилла обречена.
Но... все-таки он не выдержал. Все-таки он спустился к ней, когда узнал, что ей предстоит пройти первый этап: бичевание ремнями. Это было всего лишь очень больно, но не смертельно и даже не увечно. Конечно же, Камилла не отречется от своей веры — и тогда ее ждет то, о чем нельзя и думать. Нужно было сказать ей об этом, пока не поздно.
Известие о грядущем бичевании Камиллы окунуло Афрания в гадкий холодок. Отгоняя звон в ушах, он увидел тогда перевернутую комнату и осознал, что был в минутном обмороке...
Когда вечером Афраний вошел к ней в камеру и увидел ее — он не смог сдержать крика.
Во-первых, он впервые увидел Камиллу обнаженной.
Она висела, привязанная к крестовидной перекладине, и распущенные ее волосы обвивали ее тело до самых ног. Ее фигура стекала вниз плавным изгибом, как волна. Талия была не толще ноги любого легионера, но бедра налились уже сочной силой, распиравшей их вширь, и на срамных губках вился густой пушок; груди топорщились упругими плодами, соски — маленькими пухлыми бутонами...
Это было самое тонкое и гибкое тело на свете, почти уже зрелое для любви, но такое трогательное, что возбуждало не похоть, а умиление — как и все полудетское, полувзрослое, только-только распускающееся к жизни.
... И это нежнейшее из тел было покрыто густыми кровоподтеками — сверху донизу, от плавных ножек до плеч. Лиловые полосы и ссадины пестрили на коже Камиллы, как на шкуре зебры. Афраний видел все, что угодно, — но увидев распятую Камиллу, голую и исхлестанную, снова ощутил гадкий холодок в груди.
Измученные глаза Камиллы, увидев Афрания, все же оживились. Она была удивлена:
— Вы? — услышал Афраний слабый голос. — В таком виде, господин вояка, я, кажется, еще не беседовала с вами...
Она находила в себе силы для иронии, хоть губы ее едва шевелились. Голос ее был надорван криком и звучал, как надтреснутый колокольчик.
— ... Бьюсь об заклад: недавно вы были готовы... ну, скажем, съесть всухомятку все диалоги Платона... для того, чтобы увидеть меня в таком виде. Не так ли? А я умерла бы со стыда... но сейчас мне, пожалуй, не до стыда. Правда, косметика, которой меня разукрасили ваши геркулесы, вряд ли вам по душе... Я, кстати, была удивлена, узнав у них, что вы — местный кесарь...
— Камилла!..
Афраний пробыл у нее три часа. Он убеждал ее, молил, требовал, тряс ее за избитые плечи, кусал губы и ругался так, что урчало в животе. Под конец он рассказал ей, ЧТО ждет ее, запинаясь и холодея от собственных слов. Камилла слушала, и в ее глазах проступал ужас.
Наконец, когда Афраний выдохся и замолчал, она сказала:
— Вот как... Значит, вот как...
Губы не слушались ее. Афраний видел, что она смертельно напугана, до дрожи, до обморока, — и взмолился:
— Отрекись от своего бога, Камилла! Поклонись старым добрым римским богам, пока еще не поздно!
— ... Ммм... — Губы Камиллы пытались что-то произнести, и Афраний скорее понял, чем услышал — «нет». Через мгновение Камилла овладела собой — и тихо, внятно сказала:
— Нет, Афраний. Я знаю: вам непонятно это. Я... я не виню вас. Я... Скоро я умру, и поэтому можно говорить все, что думаешь. Вы хороший человек. Я была рада встречам с вами. Я думала о вас, и много. Сейчас вы не понимаете меня, но у вас острый ум, доброе сердце, и когда-нибудь вы поймете. Когда-нибудь вы присоединитесь к свету веры Христовой, потому что этот свет — и в вас...
Изрыгая проклятия, Афраний бросился прочь из камеры. Это было самое страшное: агитация стражей закона. Камилла наверняка говорила точно так же и с «геркулесами»...
Он бежал, не взвидя света, и на бегу почувствовал то, что уже было раньше: гадкий холодок расточился по телу, ударил в голову... Афраний упал. Глаза застилал красный туман, в ушах звенело... «Что со мной, еби меня сатир? И почему она сказала, что у меня доброе сердце? Еби ее мать тысяча сатиров в рот, и в зад, и прямо в сраные ее потроха...»
В тот вечер он напился, как свинья, а затем жестоко выебал юную, ни в чем не повинную крестьянскую девочку, проданную отцом — и в узкое, неспелое еще лоно, и в попку, едва не лопнувшую от его мясистого фаллоса. Девочка плакала, хоть и излилась семенем от нестерпимой полноты в кишках, — а пьяный Афраний, не отпуская ее, мял рукой ее истерзанное лоно, исторгая из него новые и новые потоки. И девочка изливалась и второй, и третий раз, и хрипела, потрясенная своей любовной казнью, а Афраний все мучил и мучил ее, называя Камиллой, хоть она была Децией, и думая, что же ему делать.
***
Он не сделал ничего. В его силах было остановить пытку, но для этого нужны были веские основания, вроде покаяния осужденной, приказа легата или самого кесаря, — а лгать Афраний не мог. Ему до сих пор снился кошмар — как он, Афраний, стоит перед самим кесарем, и кесарь спрашивает у него, глядя ему в глаза: «Марк Терций Максимилиан Афраний, где твой друг, предатель Грациан?»
Если христиан из рабов и плебса полагалось просто распинать, как воров и убийц, то христиан из патрициев надлежало мучить до тех пор, пока они не отрекутся от своей веры или не умрут. Распятие было слишком позорной смертью для благородного сословия, — увечье считалось куда более достойной мукой. В частности, женщинам надлежало отрезать части тела. Сегодня пришел черед Камиллы, и Афраний знал, что ей уже отрезали уши, потом отрежут нос, потом нижнюю губу, потом...
Этот день — 9 марта 1042 года (*292 года н. э. по нашему календарю — прим. ав) — стал самым страшным днем в жизни Афрания. Весь этот день Афраний проплавал в липком красном тумане. Он не мог ничего есть, и всякий глоток вина выблевывался обратно. Афраний пытался взять себя в руки, отрешиться от страстей, как завещал великий Сенека, но не мог думать ни о чем, кроме окровавленного туловища Камиллы. Зайти к ней казалось ему страшнее, чем попасть в плен к дакам, обматывающим кишки пленников вокруг их головы, — но Афрания болезненно тянуло туда, как преступника на место преступления.
В полдень он не выдержал и подошел к ее камере, — и бежал прочь, содрогнувшись от звериного вопля Камиллы, разрезаемой заживо, и потом полчаса держал голову под ледяной струей фонтана. Но вечером ноги сами привели его к камере. Трясущимися руками он открыл дверь — и стиснул зубы, чтобы не заорать. На перекладине висела окровавленная туша без ушей, без носа, без нижней губы, без грудей, без срамных губ, без пальцев на руках и на ногах. Глаза у туши были закрыты, но кровавые круги, зиявшие на месте грудей, вздымались кверху: то, что было недавно Камиллой, все еще не желало умирать.
Афраний почувствовал, как багровый туман всасывает его в себя. Он упал, сжав голову руками, и бился головой об пол. В клубах тумана, застилавшего белый свет, ему вдруг явилась нелепая мысль, и Афраний ухватился за нее с надеждой сумасшедшего. «Слушай меня, бог Камиллы, — кричал он, — если ты действительно умеешь делать чудеса, как про тебя говорят — верни ее! Она отдала тебе свою красоту и жизнь — исцели ее, верни ей тело, верни ее! Верни ее!...»
Он молил запретного христианского бога, угрожал ему, заискивал перед ним, пока не затих на полу, и ум его не утонул в ватной тьме.
***
Он очнулся в своей комнате. Первые мгновения он сидел в неподвижности, но тут же вскочил — и побежал к казематам, хватаясь за стены.
Открывая дверь проклятой камеры, он знал, что сейчас умрет или сойдет с ума — но, войдя туда, остолбенел.
Перед ним на перекладине висела голая Камилла, живая, невредимая — и даже не исполосанная ремнями.
Застывший Афраний смотрел на нее, раскрыв рот, а потом ринулся к ней — и, забыв обо всем на свете, стал щупать, обнимать, целовать и облизывать ее. Камилла, связанная и безмерно удивленная, не могла сопротивляться, а Афраний ничего не слышал и не видел, кроме ее нежного и гибкого тела, целого, не изувеченного — и даже почти не исцарпанного.
Понемногу он успокаивался. Камилла не могла не откликнуться на его порыв, хоть и не понимала ничего. Она клонила голову к Афранию, — и тогда он отвязал ее от креста, и она рухнула к его ногам.
Он прижимал ее к себе, мял и гладил ее, не соображая, что делает. Прелесть голой Камиллы, обессиленной, но неописуемо желанной, дурманила ему голову; уже Афраний целовал пухлый сосок, вынуждая Камиллу выгибать грудь и отталкивать его слабыми руками. «Нет, не надо...», стонала Камилла, чувствуя, как тело ее против воли обвивает Афрания, как лиана, — «Нет! Афраний... АФРАНИЙ!!!»
Вздрогнув, он остановился. Камилла тяжело дышала в его объятиях. Полуоткрытые губы ее дрожали.
— Нет, Афраний... Не потому, что я... что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне... Ты видишь и сам, не так ли?... Афраний, мы... Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше... наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу...
— «Наше»? Ты сказала «наше»? — крикнул вдруг Афраний.
— Да... А что, разве не видно? — тихо спросила Камилла. Афраний боялся вздохнуть, не веря своим ушам, — а Камилла в подтверждение своих слов вдруг обняла Афрания и чмокнула его в щетину.
— К чему скрывать? — тихо сказала она.
Вдруг Афраний ВСПОМНИЛ. И понял...
— Камилла! Ты говоришь — «угодно твоему богу»?! Ты знаешь, что сделал твой бог? Ты помнишь, какой ты была вчера, девятого марта?
— Вчера? Вчера было седьмое марта... или я уже потеряла счет дням?
— СЕДЬМОЕ?! Что... Еби меня сатир!
Афрания вдруг переполнил мистический ужас. Он упал на колени.
— Афраний! Что с тобой?
— Камилла! Камилла! Ты права, и твой бог прав! Вы правы, а я дурак! Я глупец! Я жалкий, ничтожный варвар! Беги, Камилла, беги, стражники режутся в кости, они не увидят тебя, беги! — причитал Афраний, позабыв, что Камилла совершенно голая. Гадкий холодок снова растекался по его жилам. — Беги! А мне незачем жить! Какой позор, Камилла! Вся жизнь — сатиру в зад! Вся жизнь!..
— Афраний!!!
Но было поздно. Афраний достал меч, воткнул в земляной пол и, оттолкнув Камиллу, бросился на острие.
Его пронзила черная молния, слившаяся с воплем Камиллы. Молния мгновенно разлилась по телу, окутывая его ватным туманом, и тело переставало существовать, отходя в никуда.
Ум Афрания, плавающий в тошнотворном тумане, стал вдруг подниматься кверху, к потолку камеры — и Афраний, не чувствуя уже ни боли, ни своего тела, видел, как Камилла рыдает и бьется над скорченной фигурой, плавающей в луже крови.
Он видел это сквозь багровую завесу — как сон, отходящий все дальше в туман; он видел, как рыдающая Камилла встала на колени, сложила ладони и запрокинула голову кверху, не видя его; он услышал ее голос — издалека, будто сквозь глухую стену:
— Господи! Верни его, как ты вернул Лазаря! Прости ему неразумный грех его — и верни! Верни его...
Сквозь туман он увидел, как глаза Камиллы закрылись, и она упала ничком. Ее распластанное тело еще вертелось перед ним некоторое время; затем Афрания поглотил туман, и не стало ничего...
***
Когда он очнулся — он снова был в своей комнате. Стены освещал белесый молочный свет: было утро.
Афраний лежал на полу, боясь шевельнуться. Все-таки он встал, кряхтя, на вялые, непослушные ноги.
«Камилла... Камилла... голая... невредимая... я умер... она любит меня... она не против... она умрет... Камилла... Камилла... христианский бог... чудо... я дурак... Камилла...» — носилось в его голове. Мысли и образы перепутались в ней безо всякой связи, и Афраний подумал, что сходит с ума.
Были ли кровавая туша на кресте и черная молния в его теле пьяным бредом, или же явью, — он не знал этого. Его смертно тянуло в камеру к Камилле — и, хоть он и боялся вновь увидеть изуродованную тушу, ноги снова привели его к камере. Закрыв глаза, Афраний вошел, замер на пороге...
— Приветствую вас, господин вояка! А знаете, я ведь даже и рада вас видеть! — услышал он слабый голос.
Открыв глаза, он увидел Камиллу на кресте — голую, целую и невредимую.
Подбежав к ней, он отвязал ее, осторожно поддержал ее обессиленное тело, усалил к себе на колени — и без лишних слов прильнул к ее губам.
Он уже знал, что она не помнит его самоубийства; что на дворе снова, в третий раз — утро 8 марта, — силой христианского бога, винных паров или чего угодно еще... И он не хотел тратить время на слова и выяснения.
Камилла была изумлена; но ласки Афрания были нежными, совсем не грубыми и не насильными, страстными, заботливо-требовательными, — он ласкал ее, как ребенка, возбуждаясь при этом до безумия; и Камилла очень скоро начала отвечать Афранию. Она стала легонько целовать его, покусывать ему губы и нос, жалить его кончиком языка, а затем и лизать плашмя, как кошка котенка, обвивать его руками и ногами, и вьющейся своей гривой, и всем телом...
Они опомнились, когда Афраний уже тыкался вздыбленным бивнем в бедро Камиллы, а его рука с силой мяла складки ее липкого лона, истекающего медом. Камилла, извиваясь в его объятиях, как угорь, все же отталкивала его, с детским ужасом глядя на огромный фаллос:
— Нет, Афраний... АФРАНИЙ!!! — кричала она сквозь стон. Агатовые ее глаза стали совершенно сумасшедшими, губы дрожали... — Афраний! Не потому, что я... что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне... Ты видишь и сам, не так ли? Афраний, мы... Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше...
— «... Чтобы наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу» — продолжил Афраний, помнивший этот монолог наизусть. — Так?
— Так. — Камилла удивленно смотрела на него. — Ты и сам все знаешь. Я... я хочу этого. Марк!... Я хочу быть твоей. Да... Я мечтала, чтобы мы были мужем и женой, как заповедал Христос. Глупо стыдиться, глупо бояться говорить это — ТЕПЕРЬ. Ведь мне осталось жить всего несколько дней...
— Нет! Камилла, нет! Нет! Но я не понимаю...
— Если мы сделаем ЭТО сейчас... Это будет грех, понимаешь? А так мы... мы будем вместе и после смерти. Тогда не страшно и умирать. Ты не понимаешь, Марк Афраний, честный мой вояка, ты... но ты же умен! Ты умен, ты должен понять...
Афраний действительно мало что понимал — кроме того, что хочет голую Камиллу до одури, и Камилла любит его, и все это не сон... Но он понимал, что христианский бог вернул ему Камиллу, и что с богом, который запросто вертит временем, как рулем галеры, лучше сохранять хорошие отношения. Мысль о том, что этот бог снова может отобрать у него Камиллу — хотя бы и после смерти — была невыносима для него.
— Объясни мне, Камилла, и я пойму. Я сделаю все, как ты скажешь, и как хочет твой бог. Объясни мне...
Вскоре стражник был послан за христианским пастырем, служившим тайные обряды в городке, а другой стражник — за бочкой воды и амфорой вина.
Стражники, не раз сеченные по приказу Афрания, не задавали лишних вопросов и делали то, что им прикажут. Пастыря — дряхлого старика, до смерти перепуганного — привели через полчаса. Он потребовал, чтобы голой Камилле прикрыли срамоту, а Афраний, напротив, разделся догола. Афраний обмотал Камиллу своей тогой, снял тунику, залез ногами в бочонок, и пастырь крестил его; затем он заставил Афрания одеться, поставил его рядом с Камиллой, возложил свои иссохшие руки им на головы и произнес какие-то молитвы, смысла которых Афраний не понял.
Камилла плакала, Афраний ждал конца обряда — в душе его смешались нетерпение и трепет перед могуществом бога, в чью юрисдикцию он, Афраний, теперь переходил. Под конец старец поднес к губам Афрания и Камиллы амфору с вином, тихо и торжественно объявил их мужем и женой — и был отпущен восвояси.
***
Хлопнула дверь — и воцарилась тишина. Афраний и Камилла стояли друг перед другом. Камилла смотрела на Афрания своими агатовыми глазами — изумленно, недоверчиво, как он смотрел на нее, ожившую из кровавой туши. По щекам ее текли слезы. Вдруг она кинулась ему на шею, стиснула его, сколько было сил, и бессвязно зашептала:
— Мой муж... Муж и жена... Мой, мой... Теперь навеки... Теперь не страшно... Я не могла вынести, что умру и не увижу тебя в раю. Я думала о тебе каждую минуту... Как ты узнал? Ведь я скрывала. Я стыдилась... Это Бог подсказал тебе!..
Афраний, пьяный от нежданных признаний Камиллы, вдруг сорвал с нее ткань, приподнял ее легкое тело за ягодицы — и напялил на фаллос, торчащий из-под его туники. Фаллос уперся во влажное лоно — и сразу вплыл в мякоть до половины.
Камилла вскрикнула.
— Тише, Камилла, тише, девочка, — шептал Афраний, мягко насаживая ее на себя, — потерпи немного. Пусть это будет последняя твоя пытка, пусть у тебя больше не будет пыток, — приговаривал он, вдавливая пружинистые бедра Камиллы себе в пах. Он чувствовал, как его фаллос вгрызался все глубже во влажную мякоть, раздвигая упругие стенки, — и наконец окунулся полностью, и Камилла наделась на него до основания.
Она висела на нем, надетая на его фаллос, как ножны на меч, крепко обнимала его руками, зарывалась личиком в его шею и жалась к нему всем телом. Длинные ее ножки обвивали Афрания, как стебли. Афраний крепко держал ее за ягодицы, и сама она крепко держалась за него, и дрожала от плача, боли и любви, и понемногу двигала бедрами, осваивая твердый фаллос в себе...
Они простояли так минут десять, а то и больше. Вначале они бормотали друг другу какие-то глупости, потом замолкли и только дышали друг другу в уши, прислушиваясь к тому, что кипело в них. Афраний хотел Камиллу до безумия, и фаллос его, облепленный мякотью вспоротого лона, кричал и рвался от сладости... но Афраний оттягивал и оттягивал самое главное.
Наконец оттягивать было более нельзя. Камилла начинала скакать на нем, проталкивая тугую плоть дальше, глубже в себя — и Афраний осторожно снял ее с фаллоса. Раздался чмокающий звук, и на пол упали капли крови.
— Вот и все, Камилла, — говорил Афраний, бережно опуская ее на пол. — Вот и все. Вот так это бывает. Вначале боль и кровь, — а потом...
И он прильнул к ее соску.
Афраний заплатил за ее тело слишком дорогую цену, чтобы не насладиться каждым его изгибом и клочком. Он сдерживался до последнего — и молил своего нового бога, как молил когда-то Приапа, чтобы тот помог ему обуздать свое семя. Он сдерживал потоки, рвущиеся из яиц — и вылизывал каждую ложбинку Камиллы, прожигал языком ей груди, вымывал ей рот, жадно всасывал губы, мочки ушей и соски, отвердевшие, как камушки; массировал пальцем сморщенное колечко ануса, до последней капельки слизывал девственную кровь ее лона...
Камилла билась под его языком. Афраний целовался с ее лоном, как только что — с губами: покусывал складочки, окунал язык в соленую глубину, играл с клитором — и Камилла переполнялась бурным блаженством, щедрым, как весенний ливень. Камилла плакала и смеялась, и улыбалась, и выла, и ерошила жесткий ежик Афрания, прилипшего к ее лону, и обнимала его длинными ножками, вымазанными в красной пыли... Вихрь, охвативший ее тело, был сладким и отчаянным; каждый клочок ее тела смеялся, изнемогал от счастья, и Камилла сама смеялась, глотая слезы... Ей хотелось лопнуть и излиться этой радостью, стать радужным ливнем, растаять без остатка — и она тужилась, тужилась, раскрываясь навстречу Афранию и счастливой щекотке, заливавшей ее, как сладкое вино...
— Иииииыыыыыыыы! — изо рта Камиллы, скошенного в отчаянной улыбке, вырвался глухой хрип. — ИЫЫЫ! ЫЫЫ! ЫЫЫ! — изнемогала она; и тогда Афраний ухватил ее ножки, задрал их вверх, накинул себе на плечи — и окунул свой голодный кол в мякоть, вспоротую и подготовленную для главного. (*Ноги на плечах — типичная поза античного секса, — прим. ав)
Камилла сгорала, умирала и шептала сквозь хрип — «Марк! Ты убил меня? Ты убил?... « — а Афраний ритмично сновал в ней, не думая ни о чем, кроме того, что он ебет Камиллу, свою Камиллу, и ничего в жизни больше нет и не может быть. Сладкая щекотка, распиравшая его, вытеснила все мысли из головы. Афраний был сатиром, Приапом, горящим сгустком семени, изливаясь в матку Камиллы, как туча изливается на сухие поля.
Они с Камиллой еще долго танцевали, сплавившись так плотно, что уже не понимали, где он, а где она. И потом, когда оплодотворенная Камилла чувствовала, как в ее матке растекается радужный океан, а тело теряет вес и становится прозрачным, как воздух, — потом они долго еще лежали, и Афраний дышал Камилле в ухо...
Продолжение следует.
***
В Маруджо, нынешнем курорте, а в недавнем прошлом — сонном городишке на юге Италии, близ Таранто, всякий уличный мальчишка расскажет вам легенду про Атранио и Камиллю, местных святых.
Атранио и Камилля стали своеобразным брендом городка. Восьмого марта, в день их поминовения, во всех церквях города звонят в колокола, к храмам выстраиваются длинные очереди новобрачных, желающих обвенчаться именно в этот день, и женихи в миллионный раз пересказывают невестам историю любви Атранио и Камилли, обросшую толстым слоем мистики.
Эта история, загадочная и жестокая, трогает сердце каждого приезжего. Местные жители привыкли к ней, как к надтреснутому колоколу местного Дуомо, — а мы попробуем очистить ее от мифов и представить, как документальный фильм.
***
Марк Афраний, в прошлом примипил (*старший офицерский чин — прим. ав) Македонского легиона, сосланный в глухомань за убийство пьяного легионера, в последнее время сам не отлипал от чаши с вином.
Зверь-вояка, проливший столько дакийской крови, что ее хватило бы наполнить все ванны Рима, Афраний считал себя человеком хладнокровным и бесчувственным, и имел на то основания. У легионеров он заслужил полупочтительное, полузлобное прозвище «Ледяной Тесак», и сам втайне гордился им. Но служба, которую ему приходилось нести здесь, в глуши, была не по душе ему.
Афраний знал, конечно, что христиане хуже варваров, что они расшатывают власть великого кесаря Диоклетиана, и потому подлежат безжалостному уничтожению, если будут упорствовать в лживой вере своей; он не мог не знать этой истины и не следовать ей. Но...
Афрания мутило от сотен распятых тел, и мутило тем сильнее, чем больше он презирал свою службу. Бой с даками — одно дело, и совсем другое — ежедневное убийство без опасности, без риска, убийство свысока. Внутренний голос, потопляемый Афранием в вине, все громче твердил ему, что его роль — роль труса. Его подчиненные упивались безнаказанностью, и Афраний ненавидел их за это, взыскуя с них малейшую провинность розгами и ночными дозорами.
Сам Афраний втайне не верил ни в каких богов, ни в римских, ни в варварских, а верил только в свой ум и силу. Но это было не его дело, его дело — выполнять приказы, и Афраний выполнял, все чаще думая о смерти в бою, как о блаженной, навсегда утраченной мечте.
Ранее Афраний общался с винным кратером (*большая чаша — прим. ав) только по ночам, являясь на службу собранным и бесстрастным. Но в последнее время его все чаще стали видеть с красным носом. Стражники перешептывались за его спиной, испуганно замолкая при первом его приближении. Афраний знал это, но ему было все равно. «Неужели я раскис в этой смрадной дыре настолько, — спрашивал он себя, — что утратил всякую силу духа?»
Он знал, что пьянство растлевает ум. Все чаще его преследовал странный холодок в груди, гадкий и тошнотворный, и все чаще у него кружилась голова, как у дряхлого деда.
***
Он скрывал сам от себя причину своего смятения, хоть и отлично понимал ее.
От пыток и казней обычных христиан его мутило, но не более, и к плебсу и рабам, составлявшим основную их массу, он не мог относиться, как к равным себе. Но недавно ситуация изменилась: в его казематы поступил пленник иного рода — Камилла Плацидия, шестнадцатилетняя дочь местного патриция Киллиана Камилла Плацидия.
Разумеется, арест Камиллы был следствием интриг против ее семьи, и не будь у ее отца врагов, никто не тронул бы Камиллу, молись она хоть ночному горшку, — но она действительно была христианкой. А это означало самое худшее, потому что христиане никогда не отрекались от своей веры, — и даже намного более страшное и невыносимое, чем просто конец.
Афраний встречал Камиллу несколько раз. Однажды она вышла из носилок на городской площади, подошла к фонтану, — и Афраний застыл, как статуя, уставившись на высокую девочку-девушку, легкую и стремительную, как струя прозрачной воды. Она нагнулась, и уголок ткани, откинувшись вниз, приоткрыл кончик груди с тугим соском...
В другой раз он решился заговорить с ней, негодуя на себя, что боится черных глаз Камиллы сильней, чем дакийского копья. Он презирал патрицианок, считал их безмозглыми неженками — так оно и было, конечно, — и боялся вновь убедиться в этом. Но первый же ответ убедил его в обратном:
— Не повредит ли домашнему цветку свежий воздух? Не боится ли госпожа обветрить нос?
— Чей нос, господин вояка? Из нас двоих слово «боится» больше подходит вам, ибо я спокойна, а вы дрожите, будто беседуете с тигром.
Бесстрастный Афраний задохнуся, но сумел взять себя в руки:
— А вы сравнитесь с любым тигром! Вы столь же кусачи — но только словами. Я не привык воевать словами. Меч привычней мне...
— Да, слово не меч, за рукоятку его не схватишь. Непривычная и странная вещь — слово, не правда ли? Особенно для вояки...
Их пикировка словно счищала с ума Афрания многолетний налет пыли. Камилла была умна, образованна, а Афраний тосковал по изощренной беседе, как по риску и отваге прежних битв.
Единственный человек, с которым Афраний мог быть собой — трезво и ясно мыслящим циником, не строящим иллюзий — жил неподалеку, но с некоторых пор их разделяла пропасть. Это был Гай Грациан, обедневший всадник и любитель древних свитков. Когда-то, еще при Галлиене (*римский император — прим. ав), он попал в опалу, и жизнь его висела на волоске. И тогда Афраний, преданный пес кесаря, совершил тяжкий грех. Он укрыл старого друга в своем доме, а легионеров направил на ложный след. Тогда же он и порвал с Грацианом навсегда, объявив ему, что не желает более разговаривать с врагом кесаря.
Грациан тогда покидал его с тяжким чувством: с благодарностью за сохраненную жизнь и с горечью за погибшую дружбу. Он сказал тогда, что Афраний, когда впадет в опалу (он так и сказал — «когда», а не «если»), всегда сможет рассчитывать на его помощь. Афраний не ответил ему... После убийства Галлиена Грациан обосновался неподалеку от места ссылки Афрания, живя в уединенной вилле, — но они более не виделись ни разу.
... Беседы с Камиллой ограничивались случайными встречами. Афраний ждал их, как хорошей погоды. Он не знал, был ли он интересен Камилле, прочитавшей столько трактатов, сколько не снилось и Грациану. Он не знал ничего, кроме того, что Камилла — единственный в этой глуши ум, равный ему, что она невыносимо хороша, что у нее сверкающие агатовые глаза, от которых режет в сердце, и что никаких надежд на большее, чем случайные встречи, у него нет.
Время от времени к нему приводили окрестных девушек — большегрудых, печальных и пугливых. Иногда их сопровождала мать или свекровь. Афраний возлегал на ложе, а девушка, раздевшись догола, лизала его фаллос. Иногда мать показывала ей, как это делать, иногда они лизали его фаллос вдвоем — и головку и яйца. Потом девушка, сморщившись от стыда и презрения к себе, седлала его, надевалась на его фаллос и раскачивалась на нем, а мать помогала ей, лаская Афранию яйца и анус. Девушки редко изливались семенем, чаще всего Афраний первым впрыскивал в них порцию огненной жидкости, наслаждаясь сладким девичьим лоном — фаллос окунался в него, как в мягкий персик. Иногда, если девушка была красива, Афраний ласкал ее, целовал ей соски, обнимал, прижимал к себе, воображая, что это Камилла... Затем девушка уходила, получив свой сестерций. На улице ее ждал возлюбленный, она отдавала ему выручку, рассказывала о впечатлениях — и они шли домой, обнявшись, а Афраний смотрел на них из окна, думая о Камилле...
И вот Камилла — в его казематах. Камилла, ЕГО Камилла...
***
Как и все легионеры, Афраний привык к мукам и к смерти, как к воздуху. Они были связаны для него с войной, с походами, а в последнее время — и с казематами. Но жизнь людей, которых он видел вокруг себя — обычная жизнь с ее бытом, с привычками и мелочами — не сочеталась в его уме с пыткой и кровью. И вот Камилла, нежная, юная Камилла, почти ребенок, обречена на мучения, при одной мысли о которых вино просилось прочь из желудка.
Он не решался зайти к ней. Впервые он ясно сознавал, что трусит, что не сможет не только говорить с ней, но и смотреть в ее агатовые глаза, — и презирал себя, и глушил презрение тройными порциями вина. Он знал также, что не нарушит свой долг, а значит — Камилла обречена.
Но... все-таки он не выдержал. Все-таки он спустился к ней, когда узнал, что ей предстоит пройти первый этап: бичевание ремнями. Это было всего лишь очень больно, но не смертельно и даже не увечно. Конечно же, Камилла не отречется от своей веры — и тогда ее ждет то, о чем нельзя и думать. Нужно было сказать ей об этом, пока не поздно.
Известие о грядущем бичевании Камиллы окунуло Афрания в гадкий холодок. Отгоняя звон в ушах, он увидел тогда перевернутую комнату и осознал, что был в минутном обмороке...
Когда вечером Афраний вошел к ней в камеру и увидел ее — он не смог сдержать крика.
Во-первых, он впервые увидел Камиллу обнаженной.
Она висела, привязанная к крестовидной перекладине, и распущенные ее волосы обвивали ее тело до самых ног. Ее фигура стекала вниз плавным изгибом, как волна. Талия была не толще ноги любого легионера, но бедра налились уже сочной силой, распиравшей их вширь, и на срамных губках вился густой пушок; груди топорщились упругими плодами, соски — маленькими пухлыми бутонами...
Это было самое тонкое и гибкое тело на свете, почти уже зрелое для любви, но такое трогательное, что возбуждало не похоть, а умиление — как и все полудетское, полувзрослое, только-только распускающееся к жизни.
... И это нежнейшее из тел было покрыто густыми кровоподтеками — сверху донизу, от плавных ножек до плеч. Лиловые полосы и ссадины пестрили на коже Камиллы, как на шкуре зебры. Афраний видел все, что угодно, — но увидев распятую Камиллу, голую и исхлестанную, снова ощутил гадкий холодок в груди.
Измученные глаза Камиллы, увидев Афрания, все же оживились. Она была удивлена:
— Вы? — услышал Афраний слабый голос. — В таком виде, господин вояка, я, кажется, еще не беседовала с вами...
Она находила в себе силы для иронии, хоть губы ее едва шевелились. Голос ее был надорван криком и звучал, как надтреснутый колокольчик.
— ... Бьюсь об заклад: недавно вы были готовы... ну, скажем, съесть всухомятку все диалоги Платона... для того, чтобы увидеть меня в таком виде. Не так ли? А я умерла бы со стыда... но сейчас мне, пожалуй, не до стыда. Правда, косметика, которой меня разукрасили ваши геркулесы, вряд ли вам по душе... Я, кстати, была удивлена, узнав у них, что вы — местный кесарь...
— Камилла!..
Афраний пробыл у нее три часа. Он убеждал ее, молил, требовал, тряс ее за избитые плечи, кусал губы и ругался так, что урчало в животе. Под конец он рассказал ей, ЧТО ждет ее, запинаясь и холодея от собственных слов. Камилла слушала, и в ее глазах проступал ужас.
Наконец, когда Афраний выдохся и замолчал, она сказала:
— Вот как... Значит, вот как...
Губы не слушались ее. Афраний видел, что она смертельно напугана, до дрожи, до обморока, — и взмолился:
— Отрекись от своего бога, Камилла! Поклонись старым добрым римским богам, пока еще не поздно!
— ... Ммм... — Губы Камиллы пытались что-то произнести, и Афраний скорее понял, чем услышал — «нет». Через мгновение Камилла овладела собой — и тихо, внятно сказала:
— Нет, Афраний. Я знаю: вам непонятно это. Я... я не виню вас. Я... Скоро я умру, и поэтому можно говорить все, что думаешь. Вы хороший человек. Я была рада встречам с вами. Я думала о вас, и много. Сейчас вы не понимаете меня, но у вас острый ум, доброе сердце, и когда-нибудь вы поймете. Когда-нибудь вы присоединитесь к свету веры Христовой, потому что этот свет — и в вас...
Изрыгая проклятия, Афраний бросился прочь из камеры. Это было самое страшное: агитация стражей закона. Камилла наверняка говорила точно так же и с «геркулесами»...
Он бежал, не взвидя света, и на бегу почувствовал то, что уже было раньше: гадкий холодок расточился по телу, ударил в голову... Афраний упал. Глаза застилал красный туман, в ушах звенело... «Что со мной, еби меня сатир? И почему она сказала, что у меня доброе сердце? Еби ее мать тысяча сатиров в рот, и в зад, и прямо в сраные ее потроха...»
В тот вечер он напился, как свинья, а затем жестоко выебал юную, ни в чем не повинную крестьянскую девочку, проданную отцом — и в узкое, неспелое еще лоно, и в попку, едва не лопнувшую от его мясистого фаллоса. Девочка плакала, хоть и излилась семенем от нестерпимой полноты в кишках, — а пьяный Афраний, не отпуская ее, мял рукой ее истерзанное лоно, исторгая из него новые и новые потоки. И девочка изливалась и второй, и третий раз, и хрипела, потрясенная своей любовной казнью, а Афраний все мучил и мучил ее, называя Камиллой, хоть она была Децией, и думая, что же ему делать.
***
Он не сделал ничего. В его силах было остановить пытку, но для этого нужны были веские основания, вроде покаяния осужденной, приказа легата или самого кесаря, — а лгать Афраний не мог. Ему до сих пор снился кошмар — как он, Афраний, стоит перед самим кесарем, и кесарь спрашивает у него, глядя ему в глаза: «Марк Терций Максимилиан Афраний, где твой друг, предатель Грациан?»
Если христиан из рабов и плебса полагалось просто распинать, как воров и убийц, то христиан из патрициев надлежало мучить до тех пор, пока они не отрекутся от своей веры или не умрут. Распятие было слишком позорной смертью для благородного сословия, — увечье считалось куда более достойной мукой. В частности, женщинам надлежало отрезать части тела. Сегодня пришел черед Камиллы, и Афраний знал, что ей уже отрезали уши, потом отрежут нос, потом нижнюю губу, потом...
Этот день — 9 марта 1042 года (*292 года н. э. по нашему календарю — прим. ав) — стал самым страшным днем в жизни Афрания. Весь этот день Афраний проплавал в липком красном тумане. Он не мог ничего есть, и всякий глоток вина выблевывался обратно. Афраний пытался взять себя в руки, отрешиться от страстей, как завещал великий Сенека, но не мог думать ни о чем, кроме окровавленного туловища Камиллы. Зайти к ней казалось ему страшнее, чем попасть в плен к дакам, обматывающим кишки пленников вокруг их головы, — но Афрания болезненно тянуло туда, как преступника на место преступления.
В полдень он не выдержал и подошел к ее камере, — и бежал прочь, содрогнувшись от звериного вопля Камиллы, разрезаемой заживо, и потом полчаса держал голову под ледяной струей фонтана. Но вечером ноги сами привели его к камере. Трясущимися руками он открыл дверь — и стиснул зубы, чтобы не заорать. На перекладине висела окровавленная туша без ушей, без носа, без нижней губы, без грудей, без срамных губ, без пальцев на руках и на ногах. Глаза у туши были закрыты, но кровавые круги, зиявшие на месте грудей, вздымались кверху: то, что было недавно Камиллой, все еще не желало умирать.
Афраний почувствовал, как багровый туман всасывает его в себя. Он упал, сжав голову руками, и бился головой об пол. В клубах тумана, застилавшего белый свет, ему вдруг явилась нелепая мысль, и Афраний ухватился за нее с надеждой сумасшедшего. «Слушай меня, бог Камиллы, — кричал он, — если ты действительно умеешь делать чудеса, как про тебя говорят — верни ее! Она отдала тебе свою красоту и жизнь — исцели ее, верни ей тело, верни ее! Верни ее!...»
Он молил запретного христианского бога, угрожал ему, заискивал перед ним, пока не затих на полу, и ум его не утонул в ватной тьме.
***
Он очнулся в своей комнате. Первые мгновения он сидел в неподвижности, но тут же вскочил — и побежал к казематам, хватаясь за стены.
Открывая дверь проклятой камеры, он знал, что сейчас умрет или сойдет с ума — но, войдя туда, остолбенел.
Перед ним на перекладине висела голая Камилла, живая, невредимая — и даже не исполосанная ремнями.
Застывший Афраний смотрел на нее, раскрыв рот, а потом ринулся к ней — и, забыв обо всем на свете, стал щупать, обнимать, целовать и облизывать ее. Камилла, связанная и безмерно удивленная, не могла сопротивляться, а Афраний ничего не слышал и не видел, кроме ее нежного и гибкого тела, целого, не изувеченного — и даже почти не исцарпанного.
Понемногу он успокаивался. Камилла не могла не откликнуться на его порыв, хоть и не понимала ничего. Она клонила голову к Афранию, — и тогда он отвязал ее от креста, и она рухнула к его ногам.
Он прижимал ее к себе, мял и гладил ее, не соображая, что делает. Прелесть голой Камиллы, обессиленной, но неописуемо желанной, дурманила ему голову; уже Афраний целовал пухлый сосок, вынуждая Камиллу выгибать грудь и отталкивать его слабыми руками. «Нет, не надо...», стонала Камилла, чувствуя, как тело ее против воли обвивает Афрания, как лиана, — «Нет! Афраний... АФРАНИЙ!!!»
Вздрогнув, он остановился. Камилла тяжело дышала в его объятиях. Полуоткрытые губы ее дрожали.
— Нет, Афраний... Не потому, что я... что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне... Ты видишь и сам, не так ли?... Афраний, мы... Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше... наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу...
— «Наше»? Ты сказала «наше»? — крикнул вдруг Афраний.
— Да... А что, разве не видно? — тихо спросила Камилла. Афраний боялся вздохнуть, не веря своим ушам, — а Камилла в подтверждение своих слов вдруг обняла Афрания и чмокнула его в щетину.
— К чему скрывать? — тихо сказала она.
Вдруг Афраний ВСПОМНИЛ. И понял...
— Камилла! Ты говоришь — «угодно твоему богу»?! Ты знаешь, что сделал твой бог? Ты помнишь, какой ты была вчера, девятого марта?
— Вчера? Вчера было седьмое марта... или я уже потеряла счет дням?
— СЕДЬМОЕ?! Что... Еби меня сатир!
Афрания вдруг переполнил мистический ужас. Он упал на колени.
— Афраний! Что с тобой?
— Камилла! Камилла! Ты права, и твой бог прав! Вы правы, а я дурак! Я глупец! Я жалкий, ничтожный варвар! Беги, Камилла, беги, стражники режутся в кости, они не увидят тебя, беги! — причитал Афраний, позабыв, что Камилла совершенно голая. Гадкий холодок снова растекался по его жилам. — Беги! А мне незачем жить! Какой позор, Камилла! Вся жизнь — сатиру в зад! Вся жизнь!..
— Афраний!!!
Но было поздно. Афраний достал меч, воткнул в земляной пол и, оттолкнув Камиллу, бросился на острие.
Его пронзила черная молния, слившаяся с воплем Камиллы. Молния мгновенно разлилась по телу, окутывая его ватным туманом, и тело переставало существовать, отходя в никуда.
Ум Афрания, плавающий в тошнотворном тумане, стал вдруг подниматься кверху, к потолку камеры — и Афраний, не чувствуя уже ни боли, ни своего тела, видел, как Камилла рыдает и бьется над скорченной фигурой, плавающей в луже крови.
Он видел это сквозь багровую завесу — как сон, отходящий все дальше в туман; он видел, как рыдающая Камилла встала на колени, сложила ладони и запрокинула голову кверху, не видя его; он услышал ее голос — издалека, будто сквозь глухую стену:
— Господи! Верни его, как ты вернул Лазаря! Прости ему неразумный грех его — и верни! Верни его...
Сквозь туман он увидел, как глаза Камиллы закрылись, и она упала ничком. Ее распластанное тело еще вертелось перед ним некоторое время; затем Афрания поглотил туман, и не стало ничего...
***
Когда он очнулся — он снова был в своей комнате. Стены освещал белесый молочный свет: было утро.
Афраний лежал на полу, боясь шевельнуться. Все-таки он встал, кряхтя, на вялые, непослушные ноги.
«Камилла... Камилла... голая... невредимая... я умер... она любит меня... она не против... она умрет... Камилла... Камилла... христианский бог... чудо... я дурак... Камилла...» — носилось в его голове. Мысли и образы перепутались в ней безо всякой связи, и Афраний подумал, что сходит с ума.
Были ли кровавая туша на кресте и черная молния в его теле пьяным бредом, или же явью, — он не знал этого. Его смертно тянуло в камеру к Камилле — и, хоть он и боялся вновь увидеть изуродованную тушу, ноги снова привели его к камере. Закрыв глаза, Афраний вошел, замер на пороге...
— Приветствую вас, господин вояка! А знаете, я ведь даже и рада вас видеть! — услышал он слабый голос.
Открыв глаза, он увидел Камиллу на кресте — голую, целую и невредимую.
Подбежав к ней, он отвязал ее, осторожно поддержал ее обессиленное тело, усалил к себе на колени — и без лишних слов прильнул к ее губам.
Он уже знал, что она не помнит его самоубийства; что на дворе снова, в третий раз — утро 8 марта, — силой христианского бога, винных паров или чего угодно еще... И он не хотел тратить время на слова и выяснения.
Камилла была изумлена; но ласки Афрания были нежными, совсем не грубыми и не насильными, страстными, заботливо-требовательными, — он ласкал ее, как ребенка, возбуждаясь при этом до безумия; и Камилла очень скоро начала отвечать Афранию. Она стала легонько целовать его, покусывать ему губы и нос, жалить его кончиком языка, а затем и лизать плашмя, как кошка котенка, обвивать его руками и ногами, и вьющейся своей гривой, и всем телом...
Они опомнились, когда Афраний уже тыкался вздыбленным бивнем в бедро Камиллы, а его рука с силой мяла складки ее липкого лона, истекающего медом. Камилла, извиваясь в его объятиях, как угорь, все же отталкивала его, с детским ужасом глядя на огромный фаллос:
— Нет, Афраний... АФРАНИЙ!!! — кричала она сквозь стон. Агатовые ее глаза стали совершенно сумасшедшими, губы дрожали... — Афраний! Не потому, что я... что ты мне противен. Нет. И не потому, что я гордая. Видишь, я честна с тобой. Ты тюремщик, я в твоей власти, но ты не противен мне... Ты видишь и сам, не так ли? Афраний, мы... Нас должен соединить Бог. Нужно, чтобы наше...
— «... Чтобы наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу» — продолжил Афраний, помнивший этот монолог наизусть. — Так?
— Так. — Камилла удивленно смотрела на него. — Ты и сам все знаешь. Я... я хочу этого. Марк!... Я хочу быть твоей. Да... Я мечтала, чтобы мы были мужем и женой, как заповедал Христос. Глупо стыдиться, глупо бояться говорить это — ТЕПЕРЬ. Ведь мне осталось жить всего несколько дней...
— Нет! Камилла, нет! Нет! Но я не понимаю...
— Если мы сделаем ЭТО сейчас... Это будет грех, понимаешь? А так мы... мы будем вместе и после смерти. Тогда не страшно и умирать. Ты не понимаешь, Марк Афраний, честный мой вояка, ты... но ты же умен! Ты умен, ты должен понять...
Афраний действительно мало что понимал — кроме того, что хочет голую Камиллу до одури, и Камилла любит его, и все это не сон... Но он понимал, что христианский бог вернул ему Камиллу, и что с богом, который запросто вертит временем, как рулем галеры, лучше сохранять хорошие отношения. Мысль о том, что этот бог снова может отобрать у него Камиллу — хотя бы и после смерти — была невыносима для него.
— Объясни мне, Камилла, и я пойму. Я сделаю все, как ты скажешь, и как хочет твой бог. Объясни мне...
Вскоре стражник был послан за христианским пастырем, служившим тайные обряды в городке, а другой стражник — за бочкой воды и амфорой вина.
Стражники, не раз сеченные по приказу Афрания, не задавали лишних вопросов и делали то, что им прикажут. Пастыря — дряхлого старика, до смерти перепуганного — привели через полчаса. Он потребовал, чтобы голой Камилле прикрыли срамоту, а Афраний, напротив, разделся догола. Афраний обмотал Камиллу своей тогой, снял тунику, залез ногами в бочонок, и пастырь крестил его; затем он заставил Афрания одеться, поставил его рядом с Камиллой, возложил свои иссохшие руки им на головы и произнес какие-то молитвы, смысла которых Афраний не понял.
Камилла плакала, Афраний ждал конца обряда — в душе его смешались нетерпение и трепет перед могуществом бога, в чью юрисдикцию он, Афраний, теперь переходил. Под конец старец поднес к губам Афрания и Камиллы амфору с вином, тихо и торжественно объявил их мужем и женой — и был отпущен восвояси.
***
Хлопнула дверь — и воцарилась тишина. Афраний и Камилла стояли друг перед другом. Камилла смотрела на Афрания своими агатовыми глазами — изумленно, недоверчиво, как он смотрел на нее, ожившую из кровавой туши. По щекам ее текли слезы. Вдруг она кинулась ему на шею, стиснула его, сколько было сил, и бессвязно зашептала:
— Мой муж... Муж и жена... Мой, мой... Теперь навеки... Теперь не страшно... Я не могла вынести, что умру и не увижу тебя в раю. Я думала о тебе каждую минуту... Как ты узнал? Ведь я скрывала. Я стыдилась... Это Бог подсказал тебе!..
Афраний, пьяный от нежданных признаний Камиллы, вдруг сорвал с нее ткань, приподнял ее легкое тело за ягодицы — и напялил на фаллос, торчащий из-под его туники. Фаллос уперся во влажное лоно — и сразу вплыл в мякоть до половины.
Камилла вскрикнула.
— Тише, Камилла, тише, девочка, — шептал Афраний, мягко насаживая ее на себя, — потерпи немного. Пусть это будет последняя твоя пытка, пусть у тебя больше не будет пыток, — приговаривал он, вдавливая пружинистые бедра Камиллы себе в пах. Он чувствовал, как его фаллос вгрызался все глубже во влажную мякоть, раздвигая упругие стенки, — и наконец окунулся полностью, и Камилла наделась на него до основания.
Она висела на нем, надетая на его фаллос, как ножны на меч, крепко обнимала его руками, зарывалась личиком в его шею и жалась к нему всем телом. Длинные ее ножки обвивали Афрания, как стебли. Афраний крепко держал ее за ягодицы, и сама она крепко держалась за него, и дрожала от плача, боли и любви, и понемногу двигала бедрами, осваивая твердый фаллос в себе...
Они простояли так минут десять, а то и больше. Вначале они бормотали друг другу какие-то глупости, потом замолкли и только дышали друг другу в уши, прислушиваясь к тому, что кипело в них. Афраний хотел Камиллу до безумия, и фаллос его, облепленный мякотью вспоротого лона, кричал и рвался от сладости... но Афраний оттягивал и оттягивал самое главное.
Наконец оттягивать было более нельзя. Камилла начинала скакать на нем, проталкивая тугую плоть дальше, глубже в себя — и Афраний осторожно снял ее с фаллоса. Раздался чмокающий звук, и на пол упали капли крови.
— Вот и все, Камилла, — говорил Афраний, бережно опуская ее на пол. — Вот и все. Вот так это бывает. Вначале боль и кровь, — а потом...
И он прильнул к ее соску.
Афраний заплатил за ее тело слишком дорогую цену, чтобы не насладиться каждым его изгибом и клочком. Он сдерживался до последнего — и молил своего нового бога, как молил когда-то Приапа, чтобы тот помог ему обуздать свое семя. Он сдерживал потоки, рвущиеся из яиц — и вылизывал каждую ложбинку Камиллы, прожигал языком ей груди, вымывал ей рот, жадно всасывал губы, мочки ушей и соски, отвердевшие, как камушки; массировал пальцем сморщенное колечко ануса, до последней капельки слизывал девственную кровь ее лона...
Камилла билась под его языком. Афраний целовался с ее лоном, как только что — с губами: покусывал складочки, окунал язык в соленую глубину, играл с клитором — и Камилла переполнялась бурным блаженством, щедрым, как весенний ливень. Камилла плакала и смеялась, и улыбалась, и выла, и ерошила жесткий ежик Афрания, прилипшего к ее лону, и обнимала его длинными ножками, вымазанными в красной пыли... Вихрь, охвативший ее тело, был сладким и отчаянным; каждый клочок ее тела смеялся, изнемогал от счастья, и Камилла сама смеялась, глотая слезы... Ей хотелось лопнуть и излиться этой радостью, стать радужным ливнем, растаять без остатка — и она тужилась, тужилась, раскрываясь навстречу Афранию и счастливой щекотке, заливавшей ее, как сладкое вино...
— Иииииыыыыыыыы! — изо рта Камиллы, скошенного в отчаянной улыбке, вырвался глухой хрип. — ИЫЫЫ! ЫЫЫ! ЫЫЫ! — изнемогала она; и тогда Афраний ухватил ее ножки, задрал их вверх, накинул себе на плечи — и окунул свой голодный кол в мякоть, вспоротую и подготовленную для главного. (*Ноги на плечах — типичная поза античного секса, — прим. ав)
Камилла сгорала, умирала и шептала сквозь хрип — «Марк! Ты убил меня? Ты убил?... « — а Афраний ритмично сновал в ней, не думая ни о чем, кроме того, что он ебет Камиллу, свою Камиллу, и ничего в жизни больше нет и не может быть. Сладкая щекотка, распиравшая его, вытеснила все мысли из головы. Афраний был сатиром, Приапом, горящим сгустком семени, изливаясь в матку Камиллы, как туча изливается на сухие поля.
Они с Камиллой еще долго танцевали, сплавившись так плотно, что уже не понимали, где он, а где она. И потом, когда оплодотворенная Камилла чувствовала, как в ее матке растекается радужный океан, а тело теряет вес и становится прозрачным, как воздух, — потом они долго еще лежали, и Афраний дышал Камилле в ухо...
Продолжение следует.
