Пол Грегори сидел в вестибюле «Хилтона» и рассматривал людей. Тут тусовалась элитная публика, холеная и лакированная, как дорогие шахматы.
... Вначале он увидел кудряшки. Когда мужской взгляд видит такое чудо — все прочее временно перестает существовать. Они были мелкие-мелкие, как вьюнки, невесомые, как дым, и топорщились сразу во все стороны. Пушистая голова выглядела, как какой-нибудь необыкновенный цветок с бахромой и тычинками. Цвет их колебался от каштанового до светло-бежевого, и было видно, что это чистая природа, без покрасок, завивок и прочая.
... Кудряшки двигались к выходу, грозя исчезнуть из поля зрения, и Грегори вскочил с кресла. Кроме всего, ему было очень интересно увидеть, какое у Кудряшек лицо. Опыт подсказывал ему, что природа обычно компенсирует подобным буйством недостаток красоты в других местах, и он разглядывал Кудряшки настороженно, почти ревниво.
Вот они остановились, достали что-то из сумочки... нагнули головку... обернулись...
Грегори вздохнул с облегчением: из-под кудряшек выглянула самая смазливая мордочка из всех, кого он сегодня видел в этом вестибюле. В ней было что-то от обезьянки, но не смешной, а ужасно милой, — в сочетании с плавным, изящным контуром личика, сделанного из одних округлостей. О нем хотелось говорить уменьшительными — маленький, чуть курносый носик, озорные губки, распахнутые глазки с хитринкой; кожа его была такой бархатно-ровной и юной, что Кудряшку хотелось облизать, как сочный плод. Вернее, плодик...
«Стоит ли?» — спрашивал себя Грегори, подходя к Кудряшке. «А впрочем, уже поздно...»
— Вам что-нибудь нужно? Я увидел, как вы что-то ищете в сумочке, и подумал, что, может быть, могу вам помочь...
— Вы подошли ко мне из-за моих волос? — Кудряшка испытывающе посмотрела на Грегори.
— Ддда, черт подери, — рассмеялся тот, преодолев замешательство. — Пожалуй, можно сказать и так. Но и не только...
— А какая еще причина?
— Ну, и то, что под волосами — оно тоже... вполне годится. Сойдет, так сказать.
— Как же вы все похожи...
— Кто это «мы»?
— Мужчины. Ко мне все подходят из-за моих волос. Липнут на них, как мухи на мед. Я ненавижу их. Побреюсь налысо, и вот вам всем!..
— Что вы! — Грегори почти испугался. — Если вы это сделаете, вас надо посадить в тюрьму. За ущерб, нанесенный природе...
— Мне все равно. И вообще... я замужем. Так что... гладьте скорей — и...
— Гладить? Что гладить?
— Ну как же: все просят погладить. Мои волосы. Абсолютно все... А вам что, не хочется?
— Хочется. Очень.
Грегори осторожно коснулся пушистых тычинок. Кудряшка стояла против солнца, бьющего из окна, и они светились золотом. На ощупь они были, как тополиный пух. В них хотелось купаться, утонуть, захлебнуться в щекотной мягкости...
— Вы давно замужем? — спросил Грегоги, со вздохом убрав руку из золотого пуха.
— Два дня.
— Ооо!... Поздравляю.
— Спасибо, но...
— Что?
— Нет-нет, ничего... Просто муж... Да нет, ничего.
— Но я же вижу, что вам хочется рассказать. Рассказывайте уж, коли начали.
— Да тут и рассказывать нечего. Поженились между делом, будто в фаст-фуд заскочили. Прямо со свадьбы он поехал на деловую встречу. Он весь в бизнесе, в переговорах, у него глобально-интегративный уровень...
— И в «Хилтоне» вы...
— Да. У него встреча в номере, а меня он даже с собой не пустил. Я жду его, чтобы перехватить между делами, урвать время, хоть капельку... Мы могли бы тогда... А то ведь он даже не сделал со мной то, зачем женятся. Не знаю, зачем я вам все это рассказываю...
— Наверное, накипело?
— Наверно... Но он уже скоро спустится, так что вам лучше тут не ошиваться.
— Ревнивый?
— Не знаю. Я ничего о нем не знаю...
— Можно нескромный вопрос?
— Валяйте.
— Вы девственница?
— Я? Вообще-то да... А вы — нахал! Это не вопрос, а утверждение.
— Я знаю. Хотите услышать правду?
— О чем?
— О вас. Вы делаете огромную ошибку.
— То есть?
— У вас неверная тактика. Вы поставили себя жертвой. Он думает, что это вам надо, чтобы он вас любил и замечал. Все совсем не так. На самом деле это ему надо, чтобы такая роскошная женщина, как ты, оказывала ему честь и замечала его жалкое существование. Ты поняла? Все совсем наоборот.
— Думаешь?
— Тут и думать нечего! Он просто тобой пользуется. И тут есть только один выход...
— Какой?
— Показать ему, что ты не бумажник, который можно сунуть в карман. Пусть пошевелит задницей, чтобы снискать твою благосклонность. Пусть увидит, что ты совсем не привязана к нему, что у тебя есть своя жизнь, в конце концов! Тогда он запоет по-другому...
— И что мне нужно сделать?
— Что-нибудь экстраординарное. Эксцентричное. Из ряда вон выходящее.
— Например?
— Например, поехать ко мне.
— К тебе?!
— Да. Это будет ему хорошим уроком.
— Но... но ведь я замужем. Как можно?...
— Ты — самостоятельная, независимая женщина, а не рабыня, — терпеливо разъяснял ей Грегори. — Что плохого в том, что я приглашаю тебя к себе?
— Ты... ты приглашаешь меня — или мои волосы?
— Хм. Послушай... как тебя зовут?
— Сьюзен. Сью.
— А меня Пол. Пол Грегори. Послушай, Сью... ха, «Кудряшка Сью», прямо как в том фильме!... слушай: я не парикмахер. Я мужчина. Я приглашаю тебя, потому что... честно говоря, у меня давно колом стоит. На тебя.
— Что?!... Ты что, думаешь, что я...
— Я ни к чему не буду тебя принуждать. Обещаю. Все только так, как ты захочешь, и никак иначе... Ну? Что скажешь, Кудряшка Сью?
Она молчала. Затем, не говоря ни слова, направилась к reception. Легкая, скользящая ее походка била прямо в нутро, где уже зудели кудряшки и пухлые губки-лепестки... Грегори шагнул было за ней, но остановился.
Сказав что-то портье, она вернулась к Грегори, застывшему в ожидании:
— Я сказала, чтобы ему передали... Ну, веди меня, Пол Грегори! Трам-пам-па! — она закружилась на каблуке и нервно рассмеялась. — Вперед, рэйнджеры!... Не обращай внимания, это у меня от эмоций. Я очень эмоциональная, это моя беда...
«Черт, черт... неужели добыча будет такой легкой?» — думал возбужденный Грегори, не веря своей удаче. Когда они подходили к паркингу, навстречу им выкатилась коляска с безногой девушкой-латинос. В руках у нее была картонка «Help Me!». Грегори хотел пройти мимо, — но Сью подошла к ней, о чем-то спросила и достала бумажник. Ее лицо удивило Грегори: хитринка вдруг исчезла, а губы-лепестки сложились в жесткую маску.
Решив, что отстраняться некрасиво, Грегори подошел к нищенке, добыв из кармана шикарный, как он считал, взнос — пять баксов. Сью как раз вручала подаяние; нищенка возражала почему-то, и Сью настойчиво уговаривала ее. Протерев глаза, Грегори убедился, что цифра на бумажке Сью — действительно «500»...
— ... Ты так много дала ей. Наверно, ты очень добрая, да? — спросил Грегори, когда они садились в его тачку.
— Я эмоциональная, я же говорила, — усмехнулась Сью. Личико ее вновь сжалось в жесткую маску... но тут же опять стало забавным и милым, и Грегори разливался соловьем, вдохновенно превышая скорость.
***
— Ну, за знакомство! — Сью нервно подняла бокал.
— Нет: за Новую Жизнь! За новую, независимую Сью! Прекрасную, добрую, милосердную... и за ее кудряшки. Они не против?
— Не против. — Сью рассмеялась, фыркнув в ладонь, и чокнулась с Грегори.
Тот опрокинул в себя бокал, щелкнув накладным пальцем об стекло, и вытер платком губы.
— А недурное у меня винцо? Легкое, искристое, как ты.
— Мужская манера: залпом... У тебя что-то с пальцем?
— Да. Грубо говоря, его просто нет.
— А...
— Это долгая история. Я расскажу ее тебе, когда мы подружимся настолько, что тебе не будет скучно слушать байки старого холостяка.
— Ты старый холостяк?
— Да. Все мои друзья помешаны на моей женитьбе. Мне пересватали уже весь Куинс и, кажется, скоро начнут делать вылазки в Нью-Джерси*.
___________________________
*Соседний штат с Нью-Йорком, на противоположном берегу Хадсон-ривер. — прим. авт.
— Ну, так в чем же дело?
— Ооо... Ведь я не только старый, но и очень требовательный холостяк. Мне подавай не то и не другое, а чтоб именно в самую точку. В тютельку, иначе говоря. Которая сама знаешь где растет. Или не знаешь?
— Эээ...
— Не знаешь?
По мере их разговора Сью начинала заметно нервничать: ерзать, вертеться, барабанить пальцами по столу...
— Почему ты все время смотришь на часы, Сью?
— О, прости: дурацкая привычка.
— Наверно, муж приучил?
— Наверно...
«Пора приступать к атаке», подумал Грегори.
— А теперь, Кудряшка Сью, давай сменим пластинку.
— Что... что ты хочешь этим... — Сью подхватилась, глядя исподлобья на Грегори.
— Я хочу пригласить вас на танец, мисс Кудряшка. Позвольте проводить вас в танцпол.
— Танцпол?
— Ага. Небольшой вечерний танец на двоих. При свечах...
Грегори галантно протянул руку, Сью взялась за нее холодными, как ледышка, пальцами, и они встали из-за стола.
— Это будет особенный танец, — говорил Грегори, вводя ее в просторную комнату, обставленную просто, но изысканно, даже изощренно. — Танец, в котором все зависит от костюма...
— От костюма?... Красиво у тебя тут. Как для старого холостяка...
— И много ты видела холостяцких домов?... Итак, Сью... — Грегори зажег свечи в подсвечниках и выключил свет. Сразу стало темно, жутковато и волшебно. В воздухе обозначился тонкий, пронзительно-пьянящий аромат: свечи были ароматическими. — Итак, Сью, давай присядем вот в эти кресла. Скоро свечи разгорятся в полную силу, и наступит время нашего танца. Но перед этим я хотел бы сыграть с тобой в одну игру.
— В игру?! В какую?
— О, это очень простая игра — в ассоциации. Блиц-партия. Я говорю слово, ты говоришь свое. В течение двух секунд. У меня в мобилке как раз подходящий секундомер — громкотикающий... Медлишь больше двух секунд — значит, проиграла.
— Но зачем это?
— Таким образом мы решим наш главный вопрос: как нам танцевать. Если ты проиграешь больше трех раз — мы танцуем без одежды. Совсем.
— Но...
— Чтобы все было по-честному — выбирай количество слов. Двадцать тебя устроит?
— Эээ... много. Давай десять.
— Пятнадцать...
— Двенадцать!
— Идет. По рукам! Ну что, готова? Внимание... включаю!
Свечи заливали полумрак зыбким мерцанием, дрожащим на стенах и на груди Сью. Ее кудряшки отблескивали тусклыми золотинками, как рождественский дождь из фольги.
— Итак... Свечи?
— Романтика!
— Ночь?
— Звезды!
— Мужчина?
— Эээ...
— Первый проигрыш! Обман?
— Правда.
— Двое?
— Ужин.
— Ужин?
— Вино!
— Вино?
— Эээ...
— Второй проигрыш! Женщина?
— Свобода.
— Деньги?
— Возможности.
— Ограбление?
— Эээ... Полиция!
— Отрава?
— Бокал.
— Мужчина?
— Эээ...
— Третий проигрыш! И двенадцатое слово. Ты проиграла, Кудряшка Сью. Одно слово — и мы никогда не станцевали бы этот танец так, как его нужно танцевать. Но ты проиграла... — Грегори встал и не спеша подошел к ней.
Сью тоже встала:
— И что же теперь...
— Танец начался! — откуда-то заиграла музыка, тихая и пронзительная, как аромат свечей. — Танец начался, а мы все еще не в форме. Приготовьтесь к танцу, мисс Кудряшка!
Грегори подошел к ней и медленно расстегнул ей пуговицу на блузке. — Спешить не будем. Теперь вы помогите мне...
Сью молча смотрела на него; затем протянула руку и расстегнула ему пуговицу на рубашке. Руки Грегори мягко взяли ее за бедра — и повели в ритме едва слышной музыки...
— Это особенный танец, — шептал он, плавно покачиваясь с ней. — Бесконечный, как эта ночь. Нам некуда спешить...
Вскоре все пуговицы были расстегнуты, и на пол упала блузка Сью, обнажив округлые плечики и ложбинку груди, а за ней и рубашка Грегори.
— Пришла пора раскрыть все тайны, — шептал он, плавно поднимаясь от бедер Сью к ее спине. Не прерывая танца, он щелкнул замком бюстгальтера и медленно потянул к себе черные бретельки... — Теперь ты.
Сью потянула наверх его майку, и она упала на пол.
— Я, кажется, сошла с ума, — хрипло сказала она. — Никогда раньше я бы не...
— Мы оба сошли с ума. Пусть тебя это утешает, — отвечал Грегори, стягивая черное кружево с округлых полушарий. Вырвавшись из плена, груди Сью раздались в стороны, затрепетав упругими большими лунами. Их соски выпирали врозь, как рожки чертенка. Сью посмотрела на них, словно не могла поверить, что они голые; потом — на Грегори...
— А теперь — новый этап танца. Готова? Вдохни глубоко... выдохни... Есть? — и Грегори вдруг обнял Сью, влепив ее в себя, в свою голую кожу — грудь к груди, живот к животу, плечи к плечам, плотно-плотно, клеточка к клеточке, — и стал мягко вминать ее себе в тело, не прекращая танца.
Сью охнула, обожглась телесным теплом, утонула в нем, растеклась, задохнулась — и вжалась носом в шею Грегори, свесив кудряшки ему на спину.
Они покачивались так довольно долго, пьянея от близости. Затем руки Грегори, поглаживающие спину Сью, расширили зону прикосновений, спустившись на бока, на бедра... и вскоре расстегнутые брюки медленно сползали по ее ногам.
— Ваш ход, — шепнул ей Грегори. Сью оторвалась от него, чмокнув грудями, и расстегнула ему ремень. Под брюками обнаружился кол, натянувший белую ткань трусов, как нос корабля. Сью охнула, смешно всплеснув руками...
Через минуту она громко пыхтела, чувствуя, как трусы сползают с ее бедер, обнажая стыдное и горячее. Еще через минуту она снова охнула, добыв из-под белой ткани огромный таран, твердый и налитой, как пушка. Это орудие целилось ей прямо в лицо... Затем Грегори снова привлек Сью, обнял, влепил всей наготой в себя, сунул ей таран между ног — и танец продолжился.
Таран скользил в створках, мыльных от смазки, не заходя вовнутрь. Сью уже начинала откровенно подвывать, выгибаться и влипать в Грегори, как присоска, — но он знал, что это только начало.
— Это только начало нашего танца, Сью, — приговаривал он, щекоча губами ее шею. Его язык касался бархатной кожи легко, как бабочкины крылья, а руки нежно скользили по телу и мяли его, постепенно усиливая хватку.
Нацеловав шею, он поднялся к уху и влился в него мягким, требовательным языком, вымыв все складочки упругого лабиринта. Сью хрипела, оглушенная этой лаской, — а он все мучил и мучил ее, пока наконец не оторвался, оставив обожженное ухо гореть на сквозняке.
— ... Но у тебя ведь есть и другое ухо! — и Кудряшка снова хрипела, вцепившись ногтями в его спину. Соль ее ушей горела на языке Грегори, наметившем себе новую жертву:
— Следующий наш танец — особенный... Танфуй, танфуй, фто фе ты? — говорил он, сжимая губами ее сосок, как клюквинку. Губы всосались в пухлый ореол, а язык жалил в самую ягодку, играя на ней, как на струне.
Сью захлебнулась зелеными искрами, плясавшими у нее в глазах, и онемела, — но руки Грегори плавно ввели ее бедра в танец, и вот уже они снова покачивались: Сью, запрокинувшая голову — и Грегори, медленно, плавно терзающий ее груди.
Ее соки холодили член, щедро вымазанный в них; тот настойчиво требовал внимания, но Грегори знал, что еще рано. Истязая соски, он незаметно начал ласкать ей бока, бедра, ягодицы, спускаясь ниже, в сердцевинку попы. Раздвинув булочки, он защекотал масляную кожу до фырканья и визга; оставив гореть анус и его окрестности, Грегори вдруг перебрался вперед, нежно раздвинул дрожащие коленки — и проник в сокровенную внутренность бедер.
Мало-помалу он подбирался к главной зоне, горевшей влажной щекоткой. ТАМ уже бешено хотелось прикосновений, и Сью приседала, пытаясь влипнуть бутоном в его руку, — но еще было рано, и Грегори мял липкую кожу, все усиливая прикосновения...
Наконец он оторвался от ее соска, горевшего так, что тот светился в темноте, и шепнул Сью:
— Близится время главного Танца. Но пока мы только разминаемся, — и вдруг поцеловал ее в губы коротким, истомно-тянущим поцелуем.
В этот момент палец его проник в клейкую сердцевину и ужалил вовнутрь, в щекотно-беззащитное дно, — одновременно с языком, лизнувшим Сью в ее язык...
Она уже давно хныкала, изнемогая от желания, — и теперь замычала еще громче, содрогнувшись в сладкой конвульсии. Дразня ее, Грегори делал паузы, в которых она сжималась в судорожный ком, ожидающий ласки, и неожиданно жалил ее с двух сторон сразу — в рот и в клитор; и всякий раз жала погружались в нее глубже, и все дольше, и слаще, и щекотней жалили ее, и бедная Сью плакала от зуда, пронзающего ее зеленой дрожью... Наконец жала остались в ней, не выходя наружу, вливая в нее жжение и жар, вынуждая сочиться сладкой солью, как надрезанный плод. Одной рукой Грегори притягивал ее к себе, выцеловывая ей рот до судорог, другой — медленно, плавно массировал клитор по часовой стрелке, постепенно усиливая скорость, нажим и вибрацию.
Все это время он не прекращал танцевать, удерживая Сью в плавном покачивании, с которым слились в едином ритме движения жал, терзающих Сью сверху и снизу. Сью покачивалась, как в дурмане, и громко, надрывно стонала. Она давно уже готова была брызнуть соками, и оргазм рвался из нее, распирал ее огненным пухом, щекотавшим утробу, — но Грегори управлял им, как механик, вертя взад-вперед ручку пара, — и тот клокотал в ней все острей и мучительней, и слаще, переходя в звон в ушах.
Как-то незаметно они оказались у дивана. Вдруг у Сью подкосились ноги, и она шлепнулась горящей попой на холодный бархат.
Жала вышли из нее, бросив ее в полумиллиметре от оргазма; сквозь зеленую пелену доносились слова Грегори — «пришло время главного танца... «; ее мяли и укладывали, как гору липкого воска, — и наконец жала снова впились в нее, благодарно обволакиваясь кричащей плотью, и внутри напряглись, набухли — и лопнули, освобождая долгожданную лавину, которая заструилась по ней густым кипящим медом...
Сью громко выла, запрокинув голову. Лицо ее окаменело в спазме, превратившем его в шаманскую маску, и целовать ее уже было нельзя; Грегори хотел помучить ее еще немного, — но она спустила внезапно и оглушительно, размазавшись вдрызг о его руку, и нужно было действовать.
Быстро подобравшись, он оседлал ее, пристроил таран, куда следует — и медленно, но властно окунул его в долгожданную мякоть, войдя в Сью до упора. Сью задохнулась — то ли от оргазма, то ли от боли, — и захрипела, молотя ногами по дивану; Грегори удержал ее за плечо и стал ритмично разъебывать горящее лоно, хлюпая кровью и соками.
Он вгрызался в нее, шлепал яйцами и морщился от наслаждения, приговаривая — «вот тааак... вот так мы делаем с нашими девочками... с хорошими девочками... « Трахать кончающую Сью было вкусно до ломоты в теле, до оскомины в зубах, и Грегори хохотал от чувства дикой, сладкой свободы и силы между ног. Он отпустил свои бедра на волю — и те пульсировали сами, подчиняясь звериному ритму и вгоняя в кончающую Сью разряд за разрядом.
Вскоре пульс заполнил любовников доверху, разрезав их крик на части: — Ааа! Ааа! Аээ! Эыы! Ыы! Ы! — орали они хором, забыв о приличиях и обо всем на свете. Хрипящий зверь, бывший недавно Кудряшкой Сью, гнулся дугой и таращил глаза. Новая волна оргазма плавила ее тело... Сью часто кончала раньше, — но ничего подобного с ней никогда не было, и она испугалась, что умирает. Медовая лавина все лилась и лилась из нее, и тело сжалось в неизбывном спазме, набухнув черной, огненной сладостью, и внутри долбился Он, отнимая последние силы... и только когда Он, накачивавший ее щекоткой и болью, вдруг выпрыгнул прочь и залил ее горячими плевками, и твердая рука растерла их по животу и груди — только тогда спазм стал отпускать ее, и судорожная дуга обмякла, выровнялась и сдулась, с шумом выпустив воздух...
Когда щекотка покинула тело — его залила сытость, густая и пьяная, как ликер. Внизу, в порванной мякоти вдруг резко очертилась боль, и Сью захныкала.
— Ну, ну, девочка моя... — Грегори обнял ее, — иди сюда. Мне было так хорошо с тобой... Все хорошо. Иди сюда...
И он гладил Сьюзен, липкую от спермы, ласкал ее кончиками пальцев сверху донизу — от затылка до икр, — и боль утихала, и густое, безбрежное, лилово-бархатное поглощало ее, залепляло мозг, обволакивало сонной мглой, топило ее в мягкой густоте, полной, глубокой и...
***
... В полудреме, которая не переходила, однако, в полную отключку, Грегори отмечал про себя, как Сью проснулась, вытянулась всем телом, тихо ойкнула, вспомнив, где она и что с ней; медленно, осторожно высвободилась из его объятий; встала, оделась, прошла к выходу...
— Не выйдет, Кудряшка, — сказал он, не раскрывая глаз.
Шорох за стеной стих. Минуту или больше длилось молчание, потом охрипший голос переспросил:
— Что не выйдет?
— Смыться. У меня на дверях система электронной блокировки. Открыть можно только через компьютер. Если знать пароль, конечно...
Грегори потянулся и сел на диване. Сью показалась в дверях:
— Что это значит, мистер Грегори...
— ИНСПЕКТОР Грегоги. Старший инспектор, если быть точнее. Полиция Нью-Йорка, отдел ограблений.
Дрожащей рукой Сью полезла в сумочку...
— Его там нет.
— Чччч... чего нет?
— Пистолета. Он лежит совсем в другом месте. Мужчины всегда расшвыривают вещи, ты ведь знаешь. Особенно старые холостяки. Ну что ж, Кудряшка Сью... — Грегори встал и медленно подошел к ней, голый и насмешливый, — ну что? Ты, конечно, удивлена, что клофелин не подействовал?
— Ка... какой клофелин? Ты бредишь? Проснись!... — выкрикивала Сью, пятясь от него вглубь холла.
— Жить без пальца, конечно, неприятно... кстати, мне его отстрелила одна красивая девочка. Не такая, правда, красивая, как ты... Все просто: в моем когте спрятан мощный абсорбент. Удобная штука, когда тебя хотят отравить. Подносишь склянку к губам, суешь туда коготь — и все идет в него. А кажется, что в рот. В моем когте — весь твой срок, Кудряшка. Все твои пятнадцать лет. Наши эксперты найдут там клофелин, и...
— Ты... ты бредишь, — невнятно шептала Сью.
— Я давно охочусь за тобой, Кудряшка Сью. Мы прозвали тебя Медузой Горгоной. Знаешь, была такая у древних греков? — тоже кудрявая, только кудри из змей... У тебя на счету двенадцать ограблений в разных городах. Твое счастье, что никто из твоих клиентов не подох от клофелина, иначе тебе светили бы не пятнадцать лет, как сейчас, а пожизненное. Ты что, не знаешь, что клофелин смертельно опасен? Как ты можешь такое вытворять с людьми, кудрявая твоя башка? Но тринадцатый раз тебе не удался. Тринадцать — несчастливое число. Ты попалась, Медуза Горгона. Тебе некуда бежать: дверь заблокирована, окно ведет только на тот свет (27-й этаж, напоминаю), ты безоружна, а я в совершенстве владею джиу-джитсу. Прониклась? Поэтому...
Грегори выждал паузу. Сью смотрела на него, вжавшись в угол.
— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.
— Ва... восемнадцать.
— Юное дарование... Поэтому у тебя есть два выхода.
Сью распахнула глаза.
— ... Выход первый, законный: я надеваю на себя штаны, на тебя наручники, и мы тихо-мирно едем в участок. Тебя судят, дают тебе твои законные пятнадцать лет, ты благополучно канаешь в тюрягу, проводишь там лучшие годы своей жизни — и благополучно выходишь оттуда тридцатидвухлетней облезлой крысой с чистой совестью. И с гениталиями, стертыми нафиг — потому что тебя, молодую и сисястую, будут ежедневно ебать всеми подручными средствами. Если, конечно, не прикончат. Тюремные бабы — не классные дамы, а тюряга — не колледж, сама понимаешь.
Побелевшие лепестки сжались в жесткую маску, знакомую Грегори.
— ... Выход второй. Незаконный... Честно говоря, мне до крайности неприятно арестовывать девочку, доставившую мне такое наслаждение. Я надеваю на себя штаны, — медленно и внятно говорил Грегори, — надеваю на тебя белое платье, и мы тихо-мирно едем... в церковь. Там ты выходишь за меня замуж, а я делаю вид, что знать не знаю о твоих фокусах. Ты нарожаешь мне кучу детей, станешь образцовой домохозяйкой, ну, или суперстар — или кем ты там хочешь быть... Я, конечно, небогат, да и рылом не Джонни Депп, чего уж там, — но, по-моему, это не такой уж и плохой выход. Ведь никакого мужа в «Хилтоне» нет, верно?... Разумеется, ты раз и навсегда забываешь о своих фокусах, и разумеется, ты возвращаешь своим клиентам награбленное. Анонимно, без шума...
— Не выйдет.
— Что не выйдет?
— Вернуть не выйдет. Я все потратила.
— Ай да Сью! Где ж ты успела растренькать миллионы баксов? На брюлики? На декоративное собаководство?
— Ты все равно не поверишь... и не поймешь.
— Ладно-ладно, разберемся... Принципиально не это. Ну, что скажешь, мисс Сьюзен Медуза Горгона де Кудряшка?
— Мне... мне надо подумать.
— Ну, эт пожалуйста. Думай! Это тебе совсем не повредит. Иди вот сюда, — голый Грегори взял ее за ледяную руку и повел в соседнюю комнату, — вот сюда, вот в это кресло... располагайся — и думай, сколько влезет. Очень полезное занятие. Только перед этим дай мне свою кредитку — ту, на которой ты держишь награбленное. С пином и паролем.
Поколебавшись, Сью достала из сумочки кредитку и протянула Грегори.
— Пин 1218, пароль «клофелин»...
— И сумочку тоже. Давай-давай! Мало ли какая там дрянь у тебя... а мне трупы, сама понимаешь, ни к чему. Я не некрофил, как изволишь видеть. Вот так...
Оставив ее, он вернулся к себе. Поднял одежду, натянул на себя трусы, брюки... но тут же скинул их обратно.
Включив компьютер, голый Грегори развалился в кресле, откинулся на спинку — и крепко задумался.
Была одна деталь, которая упорно не вписывалась в картину.
Собственно, из-за нее он с самого начала знал, что не арестует Сьюзен. Грегори проработал в полиции пятнадцать лет и знал психологию вора, как свой собственный диван. Он знал, что вор может плакать от Моцарта, может преданно любить маму, жену и детей, может спасти жизнь полицейскому — и даже явиться с повинной.
Но никакой вор никогда не отдаст нищенке пятьсот баксов. Это невозможно, как зачатие через задницу.
Одно из двух: либо нищенка в доле, и ее появление возле «Хилтона» — спектакль, поставленный Сью специально для богатеньких клиентов, которых она там пасла... но нет, на это далеко не каждый клюнет.
Либо...
Войдя в личный кабинет Сью, Грегори перешел в историю транзакций, просмотрел первые же операции... и присвистнул.
Его догадка подтвердилась: в соседней комнате сидел самый необыкновенный преступник в его жизни.
***
Подойдя к двери, он услышал за ней приглушенные всхлипывания. «Похоже, девочка рыдает», подумал Грегори. В свете того, что он узнал о ней, это было совсем неприятно.
Потоптавшись перед дверью, он решительно открыл ее.
Раздался визг; в кресле взметнулось белое и розовое, пытаясь прикрыться от взгляда, вперенного в пунцовую Сью.
Грегори ожидал увидеть все что угодно, только не это: спустив штаны до колен и зажмурив глазки, Сью бешено мастурбировала, всхлипывая от наслаждения.
Он тут же опомнился:
— Так... Отставить тряпки! На четвереньки, Кудряшка, быстро!... Задницу кверху!... — Грегори подскочил к ней, быстро развернул ее, выгнул, не давая опомниться, — и вскоре обалдевшая Кудряшка покачивалась, стоя на коленях и упершись локтями в кресло, а Грегори мял и массировал ее голую задницу, распахнутую ему во всей красе, сверху донизу — от ануса до клитора, красного и пружинистого, как вишенка.
Он тискал ее за все подряд, не трогая главное, мучительно-кричащее, и говорил ей дикие непристойности, каких не говорил нигде и никому. Он не соображал, что говорит, но чувствовал, что хочется слышать и ощущать Кудряшке Сью, распахнувшей ему свою голую срамоту; она была прямо у него перед носом, и он видел, как из сердцевинки, обрамленной лиловыми лепестками, течет клейкий сок, стекая вниз по ноге. Его молодец, торчащий тут же, в футе от дырочки, ныл и просился вовнутрь, — но Грегори терпел, желая вымучить Кудряшку до смерти. «Будет знать, как безобразить...»
Растянув ее булочки врозь, он нагнулся — и прильнул ртом к лиловым складкам.
Сью поперхнулась, заглотила ртом воздух, натянула челюсть в немом крике, обрела голос — и захрипела, позабыв всякий стыд. В ее сердцевину, распахнутую, беззащитную, вдруг влилось нежное, одурительно сладкое и липкое, обволокло ее цветным блаженством, искрящим во всем теле, и лизало ей сердце, облепляя его медом...
— Сиськи! Где сиськи? — ревел ей Грегори, но Сью не слышала его, утонув в меду. Личико ее уткнулось в кресло, и кудряшки накрыли его искристой копной... Грегори дотянулся до ее груди — и стал мять ее сквозь блузку и бюстгальтер, нащупывая соски. Сью пискнула, подавилась — и мгновенно кончила от этой перекрестной пытки, прыснув пеной прямо в глаза Грегори.
Выпрямившись, тот лихорадочно сунул свой кол в прыгающие складки — и вновь принялся накачивать кончающую Сьюзен, отпустив все тормоза.
Этот миг высшего блаженства длился всего двадцать секунд. Сьюзен утробно выла в кресло, корчась под ударами бешеного молота, а Грегори топил себя в истерике гонки. На этот раз он и не думал выходить прочь — и, когда в потрохах натянулся мучительный ваккуум, он с хрипом всадил в Сьюзен молнию жгучей жидкости, сжав ее бедра мертвой хваткой, — и еще, еще, и еще, и еще, и еще...
Он пожирал ее членом, как голодающий, и смеялся от насыщения. И потом, когда они выхолостились до капли и оползли на пол — он смеялся, радуясь за Сью, кудрявую девочку, которая превратилась в бешеное тело, вывернутое наизнанку.
— Ну вот и все, Кудряшка, — хрипло шептал он ей, когда обрел голос, — вот и все. Я накачал тебя до ушей. Теперь у тебя полное пузо моих детей. Ты неминуемо залетишь. Скоро у них вырастут ручки, ножки, они начнут шевелиться в тебе, а у тебя будет большое симпатичное брюшко, как у бегемотихи... Уффф! Давай, что ли, упадем?
Он подтянулся к ней, втащил ее к себе — и они вдвоем плюхнулись в широкое кресло.
— Тряпочки долой... хочу тебя голенькую... Кажется, я уже знаю, какой выбор ты сделала. Я прав?
— Да, — улыбнулась Сью. — Но только я же тебя совсем не знаю...
— Ну так в чем проблема? Узнаешь! Вся жизнь впереди, времени хватит! Только не говори мне, что ты меня не любишь. Твоя кисочка очень даже меня любит. И вот они тоже... — Грегори добыл из черного бюстгальтера упругие груди Сью, и они заколыхались, раскатавшись сосками врозь.
— Не скажу, — улыбалась Сью.
— И я тебе не скажу, — скалился Грегори в ответ. — А вот ты расскажи мне, чего это тебе вздумалось в столь нежном возрасте играть в Робин Гуда?
— Ты посмотрел мои счета?
— Естественно. Наверное, у тебя что-то в детстве, в семье...
— Да. Мой отец был редкой дрянью. Собственно, он ею и остался, просто я вычеркнула его из себя и думаю о нем только в прошедшем времени. Он бросил мать беременной, и потом она умерла от туберкулеза. Ее можно было вылечить, но он забрал все деньги. Были суды, но как-то так получилось, что у нас ничего не осталось. Я не разбиралась в этом, я тогда была маленькая... Он был вполне себе богат, и сейчас процветает где-то здесь, в Нью-Йорке. Потом умерла моя сестра, заразившись от матери. Ей было восемь лет, и она умерла у меня на руках.
Я выросла в приюте св. Женевьевы. Это нищий приют в Луизиане, среди болот. У меня не было даже мобилки. Одежду мне дарили, и я сама стирала ее... Я сбежала оттуда в шестнадцать лет. Никто меня особо не искал. Я уже тогда была вполне себе ничего — ты не думай, я знаю себе цену, — и на меня липли, как на мед. Только потому, что я вынесла из детства какое-то жуткое отвращение к мужикам, я не пошла гулять по постелям. Зато побывала в нескольких женских... Ты не думай, я не лебси, мне это даже и не очень нравилось, и было довольно-таки противно, но тело требовало своего...
Потом я прочитала в сети про клофелинщиц, и у меня возникла эта идея. Все оказалось до крайности просто. Первую свою выручку — семьдесят три штуки, я прямо обалдела тогда, — я перечислила приюту св. Женевьевы, оставив себе пять штук на развод. Остальные, как ты знаешь, я перечисляла женским фондам, а в последнее время стала помогать больным девушкам, которым не хватало на лечение. Я убивала сразу двух зайцев: помогала девушкам и мстила богатеньким мужикам, думающим, что они боги. Я ловила их в крутых отелях. Мне для этого ничего не нужно было делать — только красиво одеться и как следует вымыть голову... Кстати, для меня было большой новостью, что я могу без отвращения вынести мужскую ласку. До сегодняшнего вечера я думала, что...
— До вчерашнего, Сью. До вчерашнего. Уже рассвет. Твоя первая брачная ночь подходит к концу.
— ... И уж никогда не думала, конечно, что выйду замуж. Но, раз обещала, надо выполнять, — Сью улыбнулась, и ее глаза сверкнули знакомой хитринкой.
— О, это будет ооочень выгодный брак, Кудряшка. Во-первых, твой жених умеет молчать. Если его не злить, конечно. Во-вторых... твоему папаше крепко не повезло, что он осел в Нью-Йорке. По-моему, ему давно пора переехать из Манхэттена в Синг-Синг*. Уверен, что полосатая пижама пойдет ему не хуже костюма от Бриони, и за пару месяцев мы с ребятами состряпаем ему премиленькое дельце...
_________________________
*Манхэттен — деловой центр Нью-Йорка; Синг-Синг — каторжная тюрьма. — прим. авт.
Сью пристально посмотрела на Грегори — и крепко обняла его.
Они еще долго беседовали, обнявшись, пока не задремали, и рассветное солнце не засверкало в кудрях Сью, разметавшихся по плечам Грегори.
... Вначале он увидел кудряшки. Когда мужской взгляд видит такое чудо — все прочее временно перестает существовать. Они были мелкие-мелкие, как вьюнки, невесомые, как дым, и топорщились сразу во все стороны. Пушистая голова выглядела, как какой-нибудь необыкновенный цветок с бахромой и тычинками. Цвет их колебался от каштанового до светло-бежевого, и было видно, что это чистая природа, без покрасок, завивок и прочая.
... Кудряшки двигались к выходу, грозя исчезнуть из поля зрения, и Грегори вскочил с кресла. Кроме всего, ему было очень интересно увидеть, какое у Кудряшек лицо. Опыт подсказывал ему, что природа обычно компенсирует подобным буйством недостаток красоты в других местах, и он разглядывал Кудряшки настороженно, почти ревниво.
Вот они остановились, достали что-то из сумочки... нагнули головку... обернулись...
Грегори вздохнул с облегчением: из-под кудряшек выглянула самая смазливая мордочка из всех, кого он сегодня видел в этом вестибюле. В ней было что-то от обезьянки, но не смешной, а ужасно милой, — в сочетании с плавным, изящным контуром личика, сделанного из одних округлостей. О нем хотелось говорить уменьшительными — маленький, чуть курносый носик, озорные губки, распахнутые глазки с хитринкой; кожа его была такой бархатно-ровной и юной, что Кудряшку хотелось облизать, как сочный плод. Вернее, плодик...
«Стоит ли?» — спрашивал себя Грегори, подходя к Кудряшке. «А впрочем, уже поздно...»
— Вам что-нибудь нужно? Я увидел, как вы что-то ищете в сумочке, и подумал, что, может быть, могу вам помочь...
— Вы подошли ко мне из-за моих волос? — Кудряшка испытывающе посмотрела на Грегори.
— Ддда, черт подери, — рассмеялся тот, преодолев замешательство. — Пожалуй, можно сказать и так. Но и не только...
— А какая еще причина?
— Ну, и то, что под волосами — оно тоже... вполне годится. Сойдет, так сказать.
— Как же вы все похожи...
— Кто это «мы»?
— Мужчины. Ко мне все подходят из-за моих волос. Липнут на них, как мухи на мед. Я ненавижу их. Побреюсь налысо, и вот вам всем!..
— Что вы! — Грегори почти испугался. — Если вы это сделаете, вас надо посадить в тюрьму. За ущерб, нанесенный природе...
— Мне все равно. И вообще... я замужем. Так что... гладьте скорей — и...
— Гладить? Что гладить?
— Ну как же: все просят погладить. Мои волосы. Абсолютно все... А вам что, не хочется?
— Хочется. Очень.
Грегори осторожно коснулся пушистых тычинок. Кудряшка стояла против солнца, бьющего из окна, и они светились золотом. На ощупь они были, как тополиный пух. В них хотелось купаться, утонуть, захлебнуться в щекотной мягкости...
— Вы давно замужем? — спросил Грегоги, со вздохом убрав руку из золотого пуха.
— Два дня.
— Ооо!... Поздравляю.
— Спасибо, но...
— Что?
— Нет-нет, ничего... Просто муж... Да нет, ничего.
— Но я же вижу, что вам хочется рассказать. Рассказывайте уж, коли начали.
— Да тут и рассказывать нечего. Поженились между делом, будто в фаст-фуд заскочили. Прямо со свадьбы он поехал на деловую встречу. Он весь в бизнесе, в переговорах, у него глобально-интегративный уровень...
— И в «Хилтоне» вы...
— Да. У него встреча в номере, а меня он даже с собой не пустил. Я жду его, чтобы перехватить между делами, урвать время, хоть капельку... Мы могли бы тогда... А то ведь он даже не сделал со мной то, зачем женятся. Не знаю, зачем я вам все это рассказываю...
— Наверное, накипело?
— Наверно... Но он уже скоро спустится, так что вам лучше тут не ошиваться.
— Ревнивый?
— Не знаю. Я ничего о нем не знаю...
— Можно нескромный вопрос?
— Валяйте.
— Вы девственница?
— Я? Вообще-то да... А вы — нахал! Это не вопрос, а утверждение.
— Я знаю. Хотите услышать правду?
— О чем?
— О вас. Вы делаете огромную ошибку.
— То есть?
— У вас неверная тактика. Вы поставили себя жертвой. Он думает, что это вам надо, чтобы он вас любил и замечал. Все совсем не так. На самом деле это ему надо, чтобы такая роскошная женщина, как ты, оказывала ему честь и замечала его жалкое существование. Ты поняла? Все совсем наоборот.
— Думаешь?
— Тут и думать нечего! Он просто тобой пользуется. И тут есть только один выход...
— Какой?
— Показать ему, что ты не бумажник, который можно сунуть в карман. Пусть пошевелит задницей, чтобы снискать твою благосклонность. Пусть увидит, что ты совсем не привязана к нему, что у тебя есть своя жизнь, в конце концов! Тогда он запоет по-другому...
— И что мне нужно сделать?
— Что-нибудь экстраординарное. Эксцентричное. Из ряда вон выходящее.
— Например?
— Например, поехать ко мне.
— К тебе?!
— Да. Это будет ему хорошим уроком.
— Но... но ведь я замужем. Как можно?...
— Ты — самостоятельная, независимая женщина, а не рабыня, — терпеливо разъяснял ей Грегори. — Что плохого в том, что я приглашаю тебя к себе?
— Ты... ты приглашаешь меня — или мои волосы?
— Хм. Послушай... как тебя зовут?
— Сьюзен. Сью.
— А меня Пол. Пол Грегори. Послушай, Сью... ха, «Кудряшка Сью», прямо как в том фильме!... слушай: я не парикмахер. Я мужчина. Я приглашаю тебя, потому что... честно говоря, у меня давно колом стоит. На тебя.
— Что?!... Ты что, думаешь, что я...
— Я ни к чему не буду тебя принуждать. Обещаю. Все только так, как ты захочешь, и никак иначе... Ну? Что скажешь, Кудряшка Сью?
Она молчала. Затем, не говоря ни слова, направилась к reception. Легкая, скользящая ее походка била прямо в нутро, где уже зудели кудряшки и пухлые губки-лепестки... Грегори шагнул было за ней, но остановился.
Сказав что-то портье, она вернулась к Грегори, застывшему в ожидании:
— Я сказала, чтобы ему передали... Ну, веди меня, Пол Грегори! Трам-пам-па! — она закружилась на каблуке и нервно рассмеялась. — Вперед, рэйнджеры!... Не обращай внимания, это у меня от эмоций. Я очень эмоциональная, это моя беда...
«Черт, черт... неужели добыча будет такой легкой?» — думал возбужденный Грегори, не веря своей удаче. Когда они подходили к паркингу, навстречу им выкатилась коляска с безногой девушкой-латинос. В руках у нее была картонка «Help Me!». Грегори хотел пройти мимо, — но Сью подошла к ней, о чем-то спросила и достала бумажник. Ее лицо удивило Грегори: хитринка вдруг исчезла, а губы-лепестки сложились в жесткую маску.
Решив, что отстраняться некрасиво, Грегори подошел к нищенке, добыв из кармана шикарный, как он считал, взнос — пять баксов. Сью как раз вручала подаяние; нищенка возражала почему-то, и Сью настойчиво уговаривала ее. Протерев глаза, Грегори убедился, что цифра на бумажке Сью — действительно «500»...
— ... Ты так много дала ей. Наверно, ты очень добрая, да? — спросил Грегори, когда они садились в его тачку.
— Я эмоциональная, я же говорила, — усмехнулась Сью. Личико ее вновь сжалось в жесткую маску... но тут же опять стало забавным и милым, и Грегори разливался соловьем, вдохновенно превышая скорость.
***
— Ну, за знакомство! — Сью нервно подняла бокал.
— Нет: за Новую Жизнь! За новую, независимую Сью! Прекрасную, добрую, милосердную... и за ее кудряшки. Они не против?
— Не против. — Сью рассмеялась, фыркнув в ладонь, и чокнулась с Грегори.
Тот опрокинул в себя бокал, щелкнув накладным пальцем об стекло, и вытер платком губы.
— А недурное у меня винцо? Легкое, искристое, как ты.
— Мужская манера: залпом... У тебя что-то с пальцем?
— Да. Грубо говоря, его просто нет.
— А...
— Это долгая история. Я расскажу ее тебе, когда мы подружимся настолько, что тебе не будет скучно слушать байки старого холостяка.
— Ты старый холостяк?
— Да. Все мои друзья помешаны на моей женитьбе. Мне пересватали уже весь Куинс и, кажется, скоро начнут делать вылазки в Нью-Джерси*.
___________________________
*Соседний штат с Нью-Йорком, на противоположном берегу Хадсон-ривер. — прим. авт.
— Ну, так в чем же дело?
— Ооо... Ведь я не только старый, но и очень требовательный холостяк. Мне подавай не то и не другое, а чтоб именно в самую точку. В тютельку, иначе говоря. Которая сама знаешь где растет. Или не знаешь?
— Эээ...
— Не знаешь?
По мере их разговора Сью начинала заметно нервничать: ерзать, вертеться, барабанить пальцами по столу...
— Почему ты все время смотришь на часы, Сью?
— О, прости: дурацкая привычка.
— Наверно, муж приучил?
— Наверно...
«Пора приступать к атаке», подумал Грегори.
— А теперь, Кудряшка Сью, давай сменим пластинку.
— Что... что ты хочешь этим... — Сью подхватилась, глядя исподлобья на Грегори.
— Я хочу пригласить вас на танец, мисс Кудряшка. Позвольте проводить вас в танцпол.
— Танцпол?
— Ага. Небольшой вечерний танец на двоих. При свечах...
Грегори галантно протянул руку, Сью взялась за нее холодными, как ледышка, пальцами, и они встали из-за стола.
— Это будет особенный танец, — говорил Грегори, вводя ее в просторную комнату, обставленную просто, но изысканно, даже изощренно. — Танец, в котором все зависит от костюма...
— От костюма?... Красиво у тебя тут. Как для старого холостяка...
— И много ты видела холостяцких домов?... Итак, Сью... — Грегори зажег свечи в подсвечниках и выключил свет. Сразу стало темно, жутковато и волшебно. В воздухе обозначился тонкий, пронзительно-пьянящий аромат: свечи были ароматическими. — Итак, Сью, давай присядем вот в эти кресла. Скоро свечи разгорятся в полную силу, и наступит время нашего танца. Но перед этим я хотел бы сыграть с тобой в одну игру.
— В игру?! В какую?
— О, это очень простая игра — в ассоциации. Блиц-партия. Я говорю слово, ты говоришь свое. В течение двух секунд. У меня в мобилке как раз подходящий секундомер — громкотикающий... Медлишь больше двух секунд — значит, проиграла.
— Но зачем это?
— Таким образом мы решим наш главный вопрос: как нам танцевать. Если ты проиграешь больше трех раз — мы танцуем без одежды. Совсем.
— Но...
— Чтобы все было по-честному — выбирай количество слов. Двадцать тебя устроит?
— Эээ... много. Давай десять.
— Пятнадцать...
— Двенадцать!
— Идет. По рукам! Ну что, готова? Внимание... включаю!
Свечи заливали полумрак зыбким мерцанием, дрожащим на стенах и на груди Сью. Ее кудряшки отблескивали тусклыми золотинками, как рождественский дождь из фольги.
— Итак... Свечи?
— Романтика!
— Ночь?
— Звезды!
— Мужчина?
— Эээ...
— Первый проигрыш! Обман?
— Правда.
— Двое?
— Ужин.
— Ужин?
— Вино!
— Вино?
— Эээ...
— Второй проигрыш! Женщина?
— Свобода.
— Деньги?
— Возможности.
— Ограбление?
— Эээ... Полиция!
— Отрава?
— Бокал.
— Мужчина?
— Эээ...
— Третий проигрыш! И двенадцатое слово. Ты проиграла, Кудряшка Сью. Одно слово — и мы никогда не станцевали бы этот танец так, как его нужно танцевать. Но ты проиграла... — Грегори встал и не спеша подошел к ней.
Сью тоже встала:
— И что же теперь...
— Танец начался! — откуда-то заиграла музыка, тихая и пронзительная, как аромат свечей. — Танец начался, а мы все еще не в форме. Приготовьтесь к танцу, мисс Кудряшка!
Грегори подошел к ней и медленно расстегнул ей пуговицу на блузке. — Спешить не будем. Теперь вы помогите мне...
Сью молча смотрела на него; затем протянула руку и расстегнула ему пуговицу на рубашке. Руки Грегори мягко взяли ее за бедра — и повели в ритме едва слышной музыки...
— Это особенный танец, — шептал он, плавно покачиваясь с ней. — Бесконечный, как эта ночь. Нам некуда спешить...
Вскоре все пуговицы были расстегнуты, и на пол упала блузка Сью, обнажив округлые плечики и ложбинку груди, а за ней и рубашка Грегори.
— Пришла пора раскрыть все тайны, — шептал он, плавно поднимаясь от бедер Сью к ее спине. Не прерывая танца, он щелкнул замком бюстгальтера и медленно потянул к себе черные бретельки... — Теперь ты.
Сью потянула наверх его майку, и она упала на пол.
— Я, кажется, сошла с ума, — хрипло сказала она. — Никогда раньше я бы не...
— Мы оба сошли с ума. Пусть тебя это утешает, — отвечал Грегори, стягивая черное кружево с округлых полушарий. Вырвавшись из плена, груди Сью раздались в стороны, затрепетав упругими большими лунами. Их соски выпирали врозь, как рожки чертенка. Сью посмотрела на них, словно не могла поверить, что они голые; потом — на Грегори...
— А теперь — новый этап танца. Готова? Вдохни глубоко... выдохни... Есть? — и Грегори вдруг обнял Сью, влепив ее в себя, в свою голую кожу — грудь к груди, живот к животу, плечи к плечам, плотно-плотно, клеточка к клеточке, — и стал мягко вминать ее себе в тело, не прекращая танца.
Сью охнула, обожглась телесным теплом, утонула в нем, растеклась, задохнулась — и вжалась носом в шею Грегори, свесив кудряшки ему на спину.
Они покачивались так довольно долго, пьянея от близости. Затем руки Грегори, поглаживающие спину Сью, расширили зону прикосновений, спустившись на бока, на бедра... и вскоре расстегнутые брюки медленно сползали по ее ногам.
— Ваш ход, — шепнул ей Грегори. Сью оторвалась от него, чмокнув грудями, и расстегнула ему ремень. Под брюками обнаружился кол, натянувший белую ткань трусов, как нос корабля. Сью охнула, смешно всплеснув руками...
Через минуту она громко пыхтела, чувствуя, как трусы сползают с ее бедер, обнажая стыдное и горячее. Еще через минуту она снова охнула, добыв из-под белой ткани огромный таран, твердый и налитой, как пушка. Это орудие целилось ей прямо в лицо... Затем Грегори снова привлек Сью, обнял, влепил всей наготой в себя, сунул ей таран между ног — и танец продолжился.
Таран скользил в створках, мыльных от смазки, не заходя вовнутрь. Сью уже начинала откровенно подвывать, выгибаться и влипать в Грегори, как присоска, — но он знал, что это только начало.
— Это только начало нашего танца, Сью, — приговаривал он, щекоча губами ее шею. Его язык касался бархатной кожи легко, как бабочкины крылья, а руки нежно скользили по телу и мяли его, постепенно усиливая хватку.
Нацеловав шею, он поднялся к уху и влился в него мягким, требовательным языком, вымыв все складочки упругого лабиринта. Сью хрипела, оглушенная этой лаской, — а он все мучил и мучил ее, пока наконец не оторвался, оставив обожженное ухо гореть на сквозняке.
— ... Но у тебя ведь есть и другое ухо! — и Кудряшка снова хрипела, вцепившись ногтями в его спину. Соль ее ушей горела на языке Грегори, наметившем себе новую жертву:
— Следующий наш танец — особенный... Танфуй, танфуй, фто фе ты? — говорил он, сжимая губами ее сосок, как клюквинку. Губы всосались в пухлый ореол, а язык жалил в самую ягодку, играя на ней, как на струне.
Сью захлебнулась зелеными искрами, плясавшими у нее в глазах, и онемела, — но руки Грегори плавно ввели ее бедра в танец, и вот уже они снова покачивались: Сью, запрокинувшая голову — и Грегори, медленно, плавно терзающий ее груди.
Ее соки холодили член, щедро вымазанный в них; тот настойчиво требовал внимания, но Грегори знал, что еще рано. Истязая соски, он незаметно начал ласкать ей бока, бедра, ягодицы, спускаясь ниже, в сердцевинку попы. Раздвинув булочки, он защекотал масляную кожу до фырканья и визга; оставив гореть анус и его окрестности, Грегори вдруг перебрался вперед, нежно раздвинул дрожащие коленки — и проник в сокровенную внутренность бедер.
Мало-помалу он подбирался к главной зоне, горевшей влажной щекоткой. ТАМ уже бешено хотелось прикосновений, и Сью приседала, пытаясь влипнуть бутоном в его руку, — но еще было рано, и Грегори мял липкую кожу, все усиливая прикосновения...
Наконец он оторвался от ее соска, горевшего так, что тот светился в темноте, и шепнул Сью:
— Близится время главного Танца. Но пока мы только разминаемся, — и вдруг поцеловал ее в губы коротким, истомно-тянущим поцелуем.
В этот момент палец его проник в клейкую сердцевину и ужалил вовнутрь, в щекотно-беззащитное дно, — одновременно с языком, лизнувшим Сью в ее язык...
Она уже давно хныкала, изнемогая от желания, — и теперь замычала еще громче, содрогнувшись в сладкой конвульсии. Дразня ее, Грегори делал паузы, в которых она сжималась в судорожный ком, ожидающий ласки, и неожиданно жалил ее с двух сторон сразу — в рот и в клитор; и всякий раз жала погружались в нее глубже, и все дольше, и слаще, и щекотней жалили ее, и бедная Сью плакала от зуда, пронзающего ее зеленой дрожью... Наконец жала остались в ней, не выходя наружу, вливая в нее жжение и жар, вынуждая сочиться сладкой солью, как надрезанный плод. Одной рукой Грегори притягивал ее к себе, выцеловывая ей рот до судорог, другой — медленно, плавно массировал клитор по часовой стрелке, постепенно усиливая скорость, нажим и вибрацию.
Все это время он не прекращал танцевать, удерживая Сью в плавном покачивании, с которым слились в едином ритме движения жал, терзающих Сью сверху и снизу. Сью покачивалась, как в дурмане, и громко, надрывно стонала. Она давно уже готова была брызнуть соками, и оргазм рвался из нее, распирал ее огненным пухом, щекотавшим утробу, — но Грегори управлял им, как механик, вертя взад-вперед ручку пара, — и тот клокотал в ней все острей и мучительней, и слаще, переходя в звон в ушах.
Как-то незаметно они оказались у дивана. Вдруг у Сью подкосились ноги, и она шлепнулась горящей попой на холодный бархат.
Жала вышли из нее, бросив ее в полумиллиметре от оргазма; сквозь зеленую пелену доносились слова Грегори — «пришло время главного танца... «; ее мяли и укладывали, как гору липкого воска, — и наконец жала снова впились в нее, благодарно обволакиваясь кричащей плотью, и внутри напряглись, набухли — и лопнули, освобождая долгожданную лавину, которая заструилась по ней густым кипящим медом...
Сью громко выла, запрокинув голову. Лицо ее окаменело в спазме, превратившем его в шаманскую маску, и целовать ее уже было нельзя; Грегори хотел помучить ее еще немного, — но она спустила внезапно и оглушительно, размазавшись вдрызг о его руку, и нужно было действовать.
Быстро подобравшись, он оседлал ее, пристроил таран, куда следует — и медленно, но властно окунул его в долгожданную мякоть, войдя в Сью до упора. Сью задохнулась — то ли от оргазма, то ли от боли, — и захрипела, молотя ногами по дивану; Грегори удержал ее за плечо и стал ритмично разъебывать горящее лоно, хлюпая кровью и соками.
Он вгрызался в нее, шлепал яйцами и морщился от наслаждения, приговаривая — «вот тааак... вот так мы делаем с нашими девочками... с хорошими девочками... « Трахать кончающую Сью было вкусно до ломоты в теле, до оскомины в зубах, и Грегори хохотал от чувства дикой, сладкой свободы и силы между ног. Он отпустил свои бедра на волю — и те пульсировали сами, подчиняясь звериному ритму и вгоняя в кончающую Сью разряд за разрядом.
Вскоре пульс заполнил любовников доверху, разрезав их крик на части: — Ааа! Ааа! Аээ! Эыы! Ыы! Ы! — орали они хором, забыв о приличиях и обо всем на свете. Хрипящий зверь, бывший недавно Кудряшкой Сью, гнулся дугой и таращил глаза. Новая волна оргазма плавила ее тело... Сью часто кончала раньше, — но ничего подобного с ней никогда не было, и она испугалась, что умирает. Медовая лавина все лилась и лилась из нее, и тело сжалось в неизбывном спазме, набухнув черной, огненной сладостью, и внутри долбился Он, отнимая последние силы... и только когда Он, накачивавший ее щекоткой и болью, вдруг выпрыгнул прочь и залил ее горячими плевками, и твердая рука растерла их по животу и груди — только тогда спазм стал отпускать ее, и судорожная дуга обмякла, выровнялась и сдулась, с шумом выпустив воздух...
Когда щекотка покинула тело — его залила сытость, густая и пьяная, как ликер. Внизу, в порванной мякоти вдруг резко очертилась боль, и Сью захныкала.
— Ну, ну, девочка моя... — Грегори обнял ее, — иди сюда. Мне было так хорошо с тобой... Все хорошо. Иди сюда...
И он гладил Сьюзен, липкую от спермы, ласкал ее кончиками пальцев сверху донизу — от затылка до икр, — и боль утихала, и густое, безбрежное, лилово-бархатное поглощало ее, залепляло мозг, обволакивало сонной мглой, топило ее в мягкой густоте, полной, глубокой и...
***
... В полудреме, которая не переходила, однако, в полную отключку, Грегори отмечал про себя, как Сью проснулась, вытянулась всем телом, тихо ойкнула, вспомнив, где она и что с ней; медленно, осторожно высвободилась из его объятий; встала, оделась, прошла к выходу...
— Не выйдет, Кудряшка, — сказал он, не раскрывая глаз.
Шорох за стеной стих. Минуту или больше длилось молчание, потом охрипший голос переспросил:
— Что не выйдет?
— Смыться. У меня на дверях система электронной блокировки. Открыть можно только через компьютер. Если знать пароль, конечно...
Грегори потянулся и сел на диване. Сью показалась в дверях:
— Что это значит, мистер Грегори...
— ИНСПЕКТОР Грегоги. Старший инспектор, если быть точнее. Полиция Нью-Йорка, отдел ограблений.
Дрожащей рукой Сью полезла в сумочку...
— Его там нет.
— Чччч... чего нет?
— Пистолета. Он лежит совсем в другом месте. Мужчины всегда расшвыривают вещи, ты ведь знаешь. Особенно старые холостяки. Ну что ж, Кудряшка Сью... — Грегори встал и медленно подошел к ней, голый и насмешливый, — ну что? Ты, конечно, удивлена, что клофелин не подействовал?
— Ка... какой клофелин? Ты бредишь? Проснись!... — выкрикивала Сью, пятясь от него вглубь холла.
— Жить без пальца, конечно, неприятно... кстати, мне его отстрелила одна красивая девочка. Не такая, правда, красивая, как ты... Все просто: в моем когте спрятан мощный абсорбент. Удобная штука, когда тебя хотят отравить. Подносишь склянку к губам, суешь туда коготь — и все идет в него. А кажется, что в рот. В моем когте — весь твой срок, Кудряшка. Все твои пятнадцать лет. Наши эксперты найдут там клофелин, и...
— Ты... ты бредишь, — невнятно шептала Сью.
— Я давно охочусь за тобой, Кудряшка Сью. Мы прозвали тебя Медузой Горгоной. Знаешь, была такая у древних греков? — тоже кудрявая, только кудри из змей... У тебя на счету двенадцать ограблений в разных городах. Твое счастье, что никто из твоих клиентов не подох от клофелина, иначе тебе светили бы не пятнадцать лет, как сейчас, а пожизненное. Ты что, не знаешь, что клофелин смертельно опасен? Как ты можешь такое вытворять с людьми, кудрявая твоя башка? Но тринадцатый раз тебе не удался. Тринадцать — несчастливое число. Ты попалась, Медуза Горгона. Тебе некуда бежать: дверь заблокирована, окно ведет только на тот свет (27-й этаж, напоминаю), ты безоружна, а я в совершенстве владею джиу-джитсу. Прониклась? Поэтому...
Грегори выждал паузу. Сью смотрела на него, вжавшись в угол.
— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.
— Ва... восемнадцать.
— Юное дарование... Поэтому у тебя есть два выхода.
Сью распахнула глаза.
— ... Выход первый, законный: я надеваю на себя штаны, на тебя наручники, и мы тихо-мирно едем в участок. Тебя судят, дают тебе твои законные пятнадцать лет, ты благополучно канаешь в тюрягу, проводишь там лучшие годы своей жизни — и благополучно выходишь оттуда тридцатидвухлетней облезлой крысой с чистой совестью. И с гениталиями, стертыми нафиг — потому что тебя, молодую и сисястую, будут ежедневно ебать всеми подручными средствами. Если, конечно, не прикончат. Тюремные бабы — не классные дамы, а тюряга — не колледж, сама понимаешь.
Побелевшие лепестки сжались в жесткую маску, знакомую Грегори.
— ... Выход второй. Незаконный... Честно говоря, мне до крайности неприятно арестовывать девочку, доставившую мне такое наслаждение. Я надеваю на себя штаны, — медленно и внятно говорил Грегори, — надеваю на тебя белое платье, и мы тихо-мирно едем... в церковь. Там ты выходишь за меня замуж, а я делаю вид, что знать не знаю о твоих фокусах. Ты нарожаешь мне кучу детей, станешь образцовой домохозяйкой, ну, или суперстар — или кем ты там хочешь быть... Я, конечно, небогат, да и рылом не Джонни Депп, чего уж там, — но, по-моему, это не такой уж и плохой выход. Ведь никакого мужа в «Хилтоне» нет, верно?... Разумеется, ты раз и навсегда забываешь о своих фокусах, и разумеется, ты возвращаешь своим клиентам награбленное. Анонимно, без шума...
— Не выйдет.
— Что не выйдет?
— Вернуть не выйдет. Я все потратила.
— Ай да Сью! Где ж ты успела растренькать миллионы баксов? На брюлики? На декоративное собаководство?
— Ты все равно не поверишь... и не поймешь.
— Ладно-ладно, разберемся... Принципиально не это. Ну, что скажешь, мисс Сьюзен Медуза Горгона де Кудряшка?
— Мне... мне надо подумать.
— Ну, эт пожалуйста. Думай! Это тебе совсем не повредит. Иди вот сюда, — голый Грегори взял ее за ледяную руку и повел в соседнюю комнату, — вот сюда, вот в это кресло... располагайся — и думай, сколько влезет. Очень полезное занятие. Только перед этим дай мне свою кредитку — ту, на которой ты держишь награбленное. С пином и паролем.
Поколебавшись, Сью достала из сумочки кредитку и протянула Грегори.
— Пин 1218, пароль «клофелин»...
— И сумочку тоже. Давай-давай! Мало ли какая там дрянь у тебя... а мне трупы, сама понимаешь, ни к чему. Я не некрофил, как изволишь видеть. Вот так...
Оставив ее, он вернулся к себе. Поднял одежду, натянул на себя трусы, брюки... но тут же скинул их обратно.
Включив компьютер, голый Грегори развалился в кресле, откинулся на спинку — и крепко задумался.
Была одна деталь, которая упорно не вписывалась в картину.
Собственно, из-за нее он с самого начала знал, что не арестует Сьюзен. Грегори проработал в полиции пятнадцать лет и знал психологию вора, как свой собственный диван. Он знал, что вор может плакать от Моцарта, может преданно любить маму, жену и детей, может спасти жизнь полицейскому — и даже явиться с повинной.
Но никакой вор никогда не отдаст нищенке пятьсот баксов. Это невозможно, как зачатие через задницу.
Одно из двух: либо нищенка в доле, и ее появление возле «Хилтона» — спектакль, поставленный Сью специально для богатеньких клиентов, которых она там пасла... но нет, на это далеко не каждый клюнет.
Либо...
Войдя в личный кабинет Сью, Грегори перешел в историю транзакций, просмотрел первые же операции... и присвистнул.
Его догадка подтвердилась: в соседней комнате сидел самый необыкновенный преступник в его жизни.
***
Подойдя к двери, он услышал за ней приглушенные всхлипывания. «Похоже, девочка рыдает», подумал Грегори. В свете того, что он узнал о ней, это было совсем неприятно.
Потоптавшись перед дверью, он решительно открыл ее.
Раздался визг; в кресле взметнулось белое и розовое, пытаясь прикрыться от взгляда, вперенного в пунцовую Сью.
Грегори ожидал увидеть все что угодно, только не это: спустив штаны до колен и зажмурив глазки, Сью бешено мастурбировала, всхлипывая от наслаждения.
Он тут же опомнился:
— Так... Отставить тряпки! На четвереньки, Кудряшка, быстро!... Задницу кверху!... — Грегори подскочил к ней, быстро развернул ее, выгнул, не давая опомниться, — и вскоре обалдевшая Кудряшка покачивалась, стоя на коленях и упершись локтями в кресло, а Грегори мял и массировал ее голую задницу, распахнутую ему во всей красе, сверху донизу — от ануса до клитора, красного и пружинистого, как вишенка.
Он тискал ее за все подряд, не трогая главное, мучительно-кричащее, и говорил ей дикие непристойности, каких не говорил нигде и никому. Он не соображал, что говорит, но чувствовал, что хочется слышать и ощущать Кудряшке Сью, распахнувшей ему свою голую срамоту; она была прямо у него перед носом, и он видел, как из сердцевинки, обрамленной лиловыми лепестками, течет клейкий сок, стекая вниз по ноге. Его молодец, торчащий тут же, в футе от дырочки, ныл и просился вовнутрь, — но Грегори терпел, желая вымучить Кудряшку до смерти. «Будет знать, как безобразить...»
Растянув ее булочки врозь, он нагнулся — и прильнул ртом к лиловым складкам.
Сью поперхнулась, заглотила ртом воздух, натянула челюсть в немом крике, обрела голос — и захрипела, позабыв всякий стыд. В ее сердцевину, распахнутую, беззащитную, вдруг влилось нежное, одурительно сладкое и липкое, обволокло ее цветным блаженством, искрящим во всем теле, и лизало ей сердце, облепляя его медом...
— Сиськи! Где сиськи? — ревел ей Грегори, но Сью не слышала его, утонув в меду. Личико ее уткнулось в кресло, и кудряшки накрыли его искристой копной... Грегори дотянулся до ее груди — и стал мять ее сквозь блузку и бюстгальтер, нащупывая соски. Сью пискнула, подавилась — и мгновенно кончила от этой перекрестной пытки, прыснув пеной прямо в глаза Грегори.
Выпрямившись, тот лихорадочно сунул свой кол в прыгающие складки — и вновь принялся накачивать кончающую Сьюзен, отпустив все тормоза.
Этот миг высшего блаженства длился всего двадцать секунд. Сьюзен утробно выла в кресло, корчась под ударами бешеного молота, а Грегори топил себя в истерике гонки. На этот раз он и не думал выходить прочь — и, когда в потрохах натянулся мучительный ваккуум, он с хрипом всадил в Сьюзен молнию жгучей жидкости, сжав ее бедра мертвой хваткой, — и еще, еще, и еще, и еще, и еще...
Он пожирал ее членом, как голодающий, и смеялся от насыщения. И потом, когда они выхолостились до капли и оползли на пол — он смеялся, радуясь за Сью, кудрявую девочку, которая превратилась в бешеное тело, вывернутое наизнанку.
— Ну вот и все, Кудряшка, — хрипло шептал он ей, когда обрел голос, — вот и все. Я накачал тебя до ушей. Теперь у тебя полное пузо моих детей. Ты неминуемо залетишь. Скоро у них вырастут ручки, ножки, они начнут шевелиться в тебе, а у тебя будет большое симпатичное брюшко, как у бегемотихи... Уффф! Давай, что ли, упадем?
Он подтянулся к ней, втащил ее к себе — и они вдвоем плюхнулись в широкое кресло.
— Тряпочки долой... хочу тебя голенькую... Кажется, я уже знаю, какой выбор ты сделала. Я прав?
— Да, — улыбнулась Сью. — Но только я же тебя совсем не знаю...
— Ну так в чем проблема? Узнаешь! Вся жизнь впереди, времени хватит! Только не говори мне, что ты меня не любишь. Твоя кисочка очень даже меня любит. И вот они тоже... — Грегори добыл из черного бюстгальтера упругие груди Сью, и они заколыхались, раскатавшись сосками врозь.
— Не скажу, — улыбалась Сью.
— И я тебе не скажу, — скалился Грегори в ответ. — А вот ты расскажи мне, чего это тебе вздумалось в столь нежном возрасте играть в Робин Гуда?
— Ты посмотрел мои счета?
— Естественно. Наверное, у тебя что-то в детстве, в семье...
— Да. Мой отец был редкой дрянью. Собственно, он ею и остался, просто я вычеркнула его из себя и думаю о нем только в прошедшем времени. Он бросил мать беременной, и потом она умерла от туберкулеза. Ее можно было вылечить, но он забрал все деньги. Были суды, но как-то так получилось, что у нас ничего не осталось. Я не разбиралась в этом, я тогда была маленькая... Он был вполне себе богат, и сейчас процветает где-то здесь, в Нью-Йорке. Потом умерла моя сестра, заразившись от матери. Ей было восемь лет, и она умерла у меня на руках.
Я выросла в приюте св. Женевьевы. Это нищий приют в Луизиане, среди болот. У меня не было даже мобилки. Одежду мне дарили, и я сама стирала ее... Я сбежала оттуда в шестнадцать лет. Никто меня особо не искал. Я уже тогда была вполне себе ничего — ты не думай, я знаю себе цену, — и на меня липли, как на мед. Только потому, что я вынесла из детства какое-то жуткое отвращение к мужикам, я не пошла гулять по постелям. Зато побывала в нескольких женских... Ты не думай, я не лебси, мне это даже и не очень нравилось, и было довольно-таки противно, но тело требовало своего...
Потом я прочитала в сети про клофелинщиц, и у меня возникла эта идея. Все оказалось до крайности просто. Первую свою выручку — семьдесят три штуки, я прямо обалдела тогда, — я перечислила приюту св. Женевьевы, оставив себе пять штук на развод. Остальные, как ты знаешь, я перечисляла женским фондам, а в последнее время стала помогать больным девушкам, которым не хватало на лечение. Я убивала сразу двух зайцев: помогала девушкам и мстила богатеньким мужикам, думающим, что они боги. Я ловила их в крутых отелях. Мне для этого ничего не нужно было делать — только красиво одеться и как следует вымыть голову... Кстати, для меня было большой новостью, что я могу без отвращения вынести мужскую ласку. До сегодняшнего вечера я думала, что...
— До вчерашнего, Сью. До вчерашнего. Уже рассвет. Твоя первая брачная ночь подходит к концу.
— ... И уж никогда не думала, конечно, что выйду замуж. Но, раз обещала, надо выполнять, — Сью улыбнулась, и ее глаза сверкнули знакомой хитринкой.
— О, это будет ооочень выгодный брак, Кудряшка. Во-первых, твой жених умеет молчать. Если его не злить, конечно. Во-вторых... твоему папаше крепко не повезло, что он осел в Нью-Йорке. По-моему, ему давно пора переехать из Манхэттена в Синг-Синг*. Уверен, что полосатая пижама пойдет ему не хуже костюма от Бриони, и за пару месяцев мы с ребятами состряпаем ему премиленькое дельце...
_________________________
*Манхэттен — деловой центр Нью-Йорка; Синг-Синг — каторжная тюрьма. — прим. авт.
Сью пристально посмотрела на Грегори — и крепко обняла его.
Они еще долго беседовали, обнявшись, пока не задремали, и рассветное солнце не засверкало в кудрях Сью, разметавшихся по плечам Грегори.
