Мы с другом — большим, махровым, подлецом — в далекие «застойные» времена любили «снимать» женщин на улицах. На рестораны не было денег и, самое главное, не было желания сидеть в дыму и глохнуть от шума, ибо в те времена оркестры не играли, а шумели. Нам хотелось шептать, а не кричать в ухо комплименты. Даже танцуя томный медленный танец, обхватив даму за полнеющую талию и притиснув к грудной клетке ее мощный бюст, невозможно было прошептать ей на ушко нежное слово — только прокричать! Да и финансовые затраты!... Словом, мы, бедные студенты, бравировавшие подчас, своей бедностью, приноровились охотиться на улицах. Я, наблюдая и анализируя «работу» друга, на скорую руку разработал теорию успешного знакомства на улицах и в автобусах. Теория была многократно проверена на практике и включала в себя всего три пункта:
Пункт первый — «острый глаз», второй — «наглая невозмутимость», третий — «тонкий расчет»
Мы шли по улицам и тренировали «глаз». Мы научились с одного взгляда определять, кто есть кто. Эта — голодная, пойдет куда угодно, у этой — с интимной жизнью все в порядке, не стоит и время терять, у той — никого нет (глазками стреляет), но расчетливая, явно ищет только жениха. Нет в глазах секса. У другой — глазки, как аметист, облитый маслом, но хитренькие. Эта куда угодно не пойдет, скорее всего, поведет к себе и познакомит с мамой. А вот эта — в самый раз! Парня у нее нет — на всех смотрит с оценивающим интересом — вид достаточно «блядский» — готова хоть в пекло, и в то же время — молодая, красивая, с прекрасной фигурой, стройными ножками и попкой на отлете.
Найдя с помощью «острого глаза» нужную кандидатуру, мы переходили к пункту второму. Надев на физиономии невозмутимость — чтобы не теряться, не тушеваться, не улыбаться заискивающе, но и не сорваться в пошлость — мы, выждав подходящий момент, подходили к жертве. Я был стройным, высоким и красивым (сейчас-то толстый, осевший к земле и рожа... в три дня не...), поэтому дамы клевали исключительно на меня. Друг мой внешними достоинствами не обладал, зато скрытые (до поры) мужские достоинства у него были на высоте. Если сжать пальцы в кулак и мысленно отсечь мизинец с косточкой — это и будет головка моего друга. Звали его... ну, скажем, Виктор. Хотя мы предпочитали в те времена, называть друг друга по отчествам. Он — допустим, Борисыч, я — ... ну, скажем, Иваныч. Так вот, головка — кулак, без мизинца, диаметр ствола — в точности совпадал с диаметром запястья. Ну и длинна соответствующая.
Но женщины об этом узнавали позже. В начале же, приманкой выступал Ваш покорный слуга. «Наглая невозмутимость» позволяла нам в автобусе не обращать внимания на невольных слушателей, на улицах спокойно подходить и говорить любую банальность. Девушки — из тех, кого высмотрел «острый глаз», были поражены нашей уверенностью и безропотно соглашались познакомиться.
Затем в действие вступал «тонкий расчет». И как подпункт — «ступенчатая хитрость». Если женщине, даже «без комплексов» сказать — пошли на трах, она оскорбится. Если сказать — пошли погуляем — согласиться, хотя конечно, знает, чем эта прогулка закончится. Эта первая ступень. Далее. Если сказать — пошли в кусты, будем трахаться — не пойдет ведь, даже, если очень этого хочет. Но если сказать — идем «на лоно природы» пивка попить, поговорить — пойдет. Вторая ступень. Ну и так далее. Никого мы не насиловали. Я — во всяком случае. А друг... ну, так он же подлец!..
Друг был действительно подлец. Мог, что называется, «продать за копейку». Его вечно мокрые, толстые губы сделали бы честь любому негру. Близко посаженые масляные глазки — всегда блудливо шныряли. Но для «блядохода» — партнер незаменимый. Потому и терпел я, до некоторого предела, все его подлости и мерзости.
В тот вечер, о котором я хочу рассказать, мы «сняли» двух «телок», и поехали «на природу». Вино — вермут. Стакан — украденный в автомате, брызгающем газировкой. Закуска — коржик. Все, как положено студентам тех лет, а так же бомжам и бичам. Мы, по счастью, относились к первым. Выпили, посидели на травке, и моя вдруг засобиралась домой. Не помню совершенно ни лица ее, ни имени, да это и неважно. Свалила она. Я вывел несостоявшуюся подругу на дорогу, остановил такси и отправил ко всем чертям. Дальше начинается то, о чем я, собственно, и хотел рассказать. Тогда не знали слова вуайеризм, но люди-то были с теми же слабостями. Домой идти не хотелось. «А посмотрю-ка, как там Борисыч управляется!»
Вечер уже подернул легкой дымкой кусты и деревья. Этот теплый летний вечер, накрывающий уютным сумраком обнявшиеся парочки в сквере, позволяющий бичам собирать бутылки, после пикничков «на природе», а мне обещавший подарить неведомые ранее ощущения! В слове «подглядывать», есть что-то запретно-постыдное. Недостойное парня. Все — трахают, а ты подглядываешь! Позор! Другое дело, слово «вуайеризм»! Это не стыдно, это в инете сплошь и рядом. Не знал я тогда этого слова, но и не испытывал стыда, может, потому, что в те времена у нас почти ежедневно были новые подруги. Не страшно и подсмотреть. Ведь завтра — сам буду проделывать то, за чем сейчас понаблюдаю.
Темнеет. Легкая дымка стелется между кустами — кто-то костерок запалил. Иду примерно, в том направлении, где Борисыч с подругой сидеть должны. Сидеть? Может, уже и лежат? Подруга, звали ее Рита, в тот вечер выпила слегка на выпускном вечере — окончила техникум — потом решила погулять с сокурсницей, тут мы и подвернулись...
«Платье ее должно белеть в сумраке, — соображаю, — найду, пока не стемнело». Одела Рита на выпускной вечер белое платье, почти как на свадьбу. И жених у нее уже был. Какого черта потянуло ее расслабиться, погулять неизвестно с кем, неизвестно где, да еще и в сумерках?! Вот сокурсница правильно сделала — свалила, почувствовав запах жареного. А Рита — не почувствовала. Закружилась у нее голова — от вина, от танцев на вечере, от свободы, от жизни, в которой не будет теперь нудной учебы. Решила еще погулять... и встретила Борисыча.
Иду, не спеша, осматривая кустики, оглядываясь — не прошел ли мимо — пытаюсь вспомнить тропинку, по которой мы забрались в чащу. Нет, нигде не белеет платье «невесты» Риты, неслышно и голосов — ни звонкого женского, ни приглушенного, словно из могилы, Борисычева. Останавливаюсь, в тоске оглядываю в последний раз потемневшие кусты, и собираюсь повернуть. Не судьба, значит, понаблюдать.
Но слышу — вроде, голоса вдали. Они? Или, может, те, кто костерком тут недалеко балуется? Нужно проверить. Ступая, как киношный ниндзя, иду по мягкой траве, вытягивая шею. Вроде, что-то белеет? Чуть ближе — так и есть: они. Сидят на травке, тихо беседуют. Оставаясь за кустом, присаживаюсь и я — в потертых джинсах сам Бог велел на траве сидеть. Закурить не рискую — учуют дымок, увидят огонек, прощай тогда вся затея. Борисыч, конечно, и ухом не поведет. А вот, девушка Рита может... что? Обидится? С чего бы? Просто, при свидетеле отдаваться не будет.
Сижу, голова из-за кустов торчит, наблюдаю. Друг, может, и видит — ему все равно. А девочка Рита — сидит спиной и это хорошо. Красивая девочка Рита... где-то там живет... Это стихи, что ли, детские... Да и не Рита, в стихах была, кажется... Ого! Он ее уже завалил!
Я вдруг почувствовал, как колотится сердце. Так вот она сладость подглядывания! Охота! Засада, маскировка, азарт — все, как полагается на охоте! Собственно, что я увижу издали? Задницу Борисыча, пляшущую между белых Ритиных ног? Да хоть бы и ближе подошел — все та же задница, ничего более. Но почему вдруг такой азарт? Боюсь, что они услышат мое дыхание, стараюсь сдерживать и оттого, наверное, задыхаюсь.
— Пусти! Ты что?! — вдруг гневно восклицает девушка. Борисыч что-то бубнит.
— Так, все! Пусти, немедленно!
Бедняга! Плохо она знает человека, с которым, на ночь глядя, рискнула пойти в рощу на окраине города пить вино. В тоне ее слышалось: «ты подлец, позволил себе непозволительное, я немедленно ухожу и больше тебя не знаю!» Борисыч продолжал бубнить, но отпускать жертву и не думал. Шуровал рукой. В полумраке белели обнаженные ноги Риты. Платье — ее красивое, белое платье — он задрал, как ненужную, привычно мешающую, вещь.
— Да ты что?! Пусти!! — в тоне все еще возмущение, но уже с нотками страха.
Девочка начала догадываться, что этот, навалившийся на нее человек, с маленькими, масляными глазками, просто так не отпустит. Не отпустит! А что? Что сделает? Неужели?... Нет, не возможно! Этого же не может быть! Это бывает только с другими! Со мной — не может... Девочка привыкла, что ее всегда слушались. Она была красивая, стройная, капризная леди. И стоило ей чуть-чуть изменить тон, как джентльмены, окружавшие ее, становились послушными. Но этот!... Да, она именно сейчас она поняла, что не все мужчины — джентльмены. Что есть и такие, на которых ее грозный, безапелляционный тон не подействует. Просто не может подействовать. Они будут смеяться, скалиться, может, отшучиваться, или откровенно издеваться над ее интонациями, но не отступятся. А значит?... Значит... это случится. Сейчас. В темном парке, на траве, после стакана дрянного вина, с почти незнакомым поганым человечишкой!..
— Ну, пусти... — взмолилась Рита, — ну, пожалуйста, пусти!
Я смотрел. Был бы я Жаном Марэ — подбежал бы и отбросил насильника, а даме подал ручку и учтиво проводил до кареты. Ален Делон хорошо поставленным ударом заехал бы насильнику в челюсть, затем, хмуря, точенные брови на прекрасном, мужественном лице, подал бы даме ручку... А я — смотрел, затаив дыхание. Подлец я? Конечно. И, наверное, не меньше, чем тот, кто насилует. Что ж, подлость и предательство всегда было окутано для меня романтической дымкой. Да только ли для меня? Джон Сильвер — бессмертный персонаж великого Стивенсона — был... кто? Конечно же — пират, подлец, убийца, подонок!... Но ведь... какой молодец! Умница!"В флибустьерском дальнем синем море... « — какого черта распевают эту песню, прославляя подлецов и грязных убийц?! Какого черта Коган написал эти стихи?"На судне бунт, над нами чайки реют!» Или: «но нам сказал спокойно капитан — еще не вечер... «. Высоцкий тоже любил пиратов — убийц, подлецов, злодеев? Ну да, ну да — все, кто распевает, читает о пиратах — стыдливо отбрасывают их мерзость и низость. Романтика! Море, простор, штормы! А убийства?! А глотку перерезать — это как? Или ахилловы сухожилия — и выбросить за борт на корм акулам? Ах, мы этого не видим... И, черт побери, Стивенсон показал джентльменов — доктора Ливси, сквайра Трелони, капитана такими скучными, пыльными, до тошноты правильными, что становится муторно! Другое дело — Сильвер! Умница, силач, убийца, подлец, многократно предававший все и вся — это персонаж! Так что, господа, не судите строго подлеца, с учащенным дыханием наблюдавшего процесс изнасилования!
— Ну, Витенька, ну пусти... пожалуйста, — Рита молила уже почти со слезами. Борисыч шуровал рукой у нее между ног. Стягивал трусики.
— Ну, у меня же парень есть! Зачем мне это надо? Пусти!
— Ты че, девочка что ли? — донесся, наконец, голос друга.
— Да, да! Пусти! Пожалуйста!
Последняя надежда — если она еще оставалась — пожалеет, не станет нарушать девственность, не станет поганить парню, который ее так любит. Который не предполагает даже, что его Рита способна, очертя голову, отправиться в парк с кем попало.
— Да какая!... Вот... — локоть Борисыча совершает возвратно-поступательные движения. Понятно, где сейчас его пальцы.
К тому времени достаточно стемнело, и я счел возможным переместиться ближе. Гораздо ближе. Теперь от копошащейся на траве парочки меня отделял только небольшой, чахлый кустик.
— Ну, не надо... Ну... Не надо... — теперь она по настоящему плачет, поняв, что все напрасно — мольбы, уговоры, попытка пробудить жалость... Все напрасно. Он сейчас сделает ЭТО. И ничто — НИЧТО ему не помешает!
Борисыч лежит уже между ног Риты. До этого он навалился сбоку, подмышкой примяв ее одну руку, и схватив вторую железной хваткой. Он использовал в борьбе одну руку — вторая оставалась свободна для... Ясно для чего. Второй рукой он задирал платье, стягивал трусики, мял, покрытый нежным светлым пушком, лобок, стаскивал, наконец, с себя брюки и трусы, оголяя зад и вываливая своего монстра. И вот он уже — с голым, белеющим в полутьме задом — полностью лежит на девушке, коленями раскинув ей ноги, тычась дубиной в промежность... Интересно — ее киска — была она влажной или нет? Или же он пытался протолкнуть насухую? Слюной он точно руку не смазывал... Значит? Возбудилась девушка Рита под насильником? Забегая вперед, скажу, что она действительно оказалась девушкой — слоновьи яйца Борисыча были все в крови.
— Убери руку! — сипит он ей в ухо, выдергивая ее тонкую ручку из-под своего живота.
— Не надо... не надо... не надо...
— Убери руку!
— Не надо...
Небольшая возня и — слышу характерный выдох с сопением. Именно так сопит Борисыч, когда попадет, вставит, ощутит свою плоть внутри чужого, теплого тела. Бывало, мы снимали одну женщину на двоих — когда были уверены в ее развратном характере. Это гораздо интереснее. Секс втроем, группенсекс, групповуха, свальный грех! Один работает, второй смотрит и возбуждается. Тут же сменяет, кончившего друга. Женщины были довольны. Так вот, наблюдая и набираясь сил для нового рывка, я замечал тот характерный сопливый, сиплый выдох. Это всегда означало только одно — член Борисыча забрался внутрь женского тела. Потом следовали фрикции — вначале спокойные, медленные, затем быстрее, еще быстрее, амплитуда увеличивалась, морда сморщивалась, будто лимон разжевав, темп возрастал до неимоверного, хрипы Виктора, стоны или крики женщины, превращение тела в тугой комок и — разрядка. Мощная струя ударяла в матку, добавляя распаленной женщине еще одну порцию тепла. После чего она, расслабленная, разомлевшая, с неуспевшими сомкнуться сопливыми половыми губами, переходила мне. Затем, опять ему. Опять мне. Ему — мне, ему — мне. Я обожал быть вторым! Но иногда приходилось быть и первым — это зависело от симпатий женщины. К кому она ластилась — тому и начинать. Разогревать женщину, заводить... Неинтересно. Гораздо интереснее упасть на размякшее, готовое к дальнейшему совокуплению тело, жаждущее его, ждущее. Почувствовать членом горячую, раскрытую пещерку, такую желанную, приветливую, накачанную до предела горячей спермой, хлюпающей при каждом новом толчке. Конечно, после Борисычевой дубины, ощущения были немного не те... Не целочку нарушить, когда головка члена, с трудом растягивая, а затем и надрывая тонкую пленку, вдруг окунается в кипяток, где охватывает ее, не пуская дальше, нежелающее раскрываться девичье естество. И первые фрикции еще немного надрывают плеву, и девушка — нет, уже женщина — изгибается и стонет, прислушиваясь к этим новым — убийственно новым — ощущениям, затем покорно замирает, ожидая дальнейшего продвижения. И член, единым рывком преодолевая препятствие, проникает в самые глубины, оставляя на основании мазки крови, и пляшет там, внутри, в потаенной, заветной глубине бешеный танец победы! Да, первым быть тоже хорошо. Но именно — первым во всех отношениях. А не тогда, когда похотливая самочка, раскидывает ножки, ожидая, когда же ей доставят удовольствие. Нет, в этом случае — с самочкой — лучше быть вторым! Пусть другой ее разогревает, проводит предварительные ласки, теребит и сосет груди, надкусывает сосочки, гладит пальцем клитор... А мы подождем. Спешить некуда — пусть разогреется, мы возьмем ее уже тепленькую! Уже готовую. Оттраханную. С полным влагалищем сопливой спермы, с томным, помутившимся взором, с горячим телом, с капельками пота на верхней губе — а, может, это слюни Борисыча? Он любил, кончая, сосать губы женщины, погружая в глубины язык, синхронно с членом. И в этот раз, сидя за кустиком, впитывая взглядом обреченно раскинутые женские ножки и толстый, белый зад между ними, я услышал этот сиплый, резкий выдох, означавший только одно — член подлеца Борисыча, разрывая ненадежную преграду, вошел внутрь. Бедная Рита громко вскрикнула-всхлипнула, а затем:
— Ой, мамочка! Ой... ма-моч-ка. Ой, ма-моч-ка.
Бедная девочка в этот трудный для нее час звала на помощь маму. Но мама была далеко и, наверное, так никогда и не узнала, кто и когда лишил девственности ее красавицу дочь. Наверное, думала, что — как и положено — муж. Ведь вышла же Рита замуж! Надеюсь, что именно за того парня, которого вспоминала, сопротивляясь насильнику. Борисыч, как всегда, постепенно расходился. Зад его так и плясал между раскинутых ножек новоиспеченной женщины. Раздались шлепки. Живот — по животу, лобок по лобку... Это значит, он задвинул полностью. Меня всегда удивляло — куда уходит ялдан моего друга? Ведь, сантиметров тридцать! Ну, может, чуть меньше. Но ведь, влагалище женщины — восемь-двенадцать сантиметров! Так — куда? Сминает кишки, растягивая стенки влагалища, минуя твердый комок матки, вминается внутрь? В самые глубины живота? Наверное, если посмотреть внимательно, живот женщины, обихаживаемой Борисычем, должен равномерно, в такт фрикциям вздуваться и опадать...
— Ой... что ты-со-мной-де-ла-ешь? Что... ты... со... мной...
Борисыч развивает бешеный темп. Я знаю — скоро будет кончать. И знаю, вижу, будто экстрасенс, как надувается, наливается багровой кровью ужасная головка огромного члена, как сминает матку, проталкивая ее далеко внутрь, как толчками выплескивается сперма, обжигающая нетронутое до того, девичье влагалище. Уже не девичье... Я подошел вплотную. Уверен, что в этот момент меня никто не увидит, даже, если я наклонюсь и загляну им в лица. Борисыч с глухим ревом, скривив мору, кончает внутрь женщины, нимало не заботясь о последствиях. Забеременеет — аборт: не рожать же от насильника! Аборт при первой беременности — осложнения гарантированны, вплоть до бесплодия. Семья без детей — пустая жизнь... Содрогаясь всем телом, притиснув бедную женщину к земле, распяв ее испоганенное насильником тело на траве, он раз за разом выплескивал накопившуюся в нем сексуальную дурь и страсть к насилию. Я вновь отошел за куст. Сейчас тела распадутся, и меня могут увидеть. Лучше сделать вид, что потерял их, а теперь, вот, нашел случайно. Глупо. Впрочем, женщине сейчас, конечно не до меня. Борисыч встает, натягивает штаны, отряхивает колени и тут же отходит к кустам облегчаться. Струя хлещет, как у хорошего садовода, поливающего дальнюю грядку. Рита встает, механически натягивает трусики, оправляет платье.
— А! Вот вы где! А я шарюсь тут в темноте... — голос звучит фальшиво, да и черт с ним.
Подхожу. Борисыч отряхивает член, отчего сотрясается весь, словно машет третьей ногой. Рита молча, быстро идет в темноту — туда, где должно быть шоссе, где ходят автобусы, такси, где есть люди, а не эти двое — насильник и его друг, наверное, такой же зверь.
— Идиот, — шепчу, — ты же раньше ей фамилию называл! Заявит!
В мутных глазках Борисыча мелькает беспокойство.
— Бля, точно ведь! Назвал!
— Догони, поунижайся — учу я бестолкового, — пусть она почувствует, что хоть так тебе отомстила — презрением! Попроси о встрече! Пусть почувствует, что ты унижен, жалок. Ты, а не она! Тогда, может, пронесет!
— Точно!
Поунижаться Борисычу раз плюнуть. На это он не обращает никакого внимания. Это никак не затронет его эмоциональную сферу. Раз надо — значит надо. Он бежит следом за несчастной Ритой. Я иду не спеша. Встречаю их уже на дороге. Рита молча, с горестной торопливостью, ловит такси или частника, все равно, лишь бы уехать, не видеть, может, постараться забыть...
— Ну, мы еще встретимся? — Борисыч пытается выглядеть жалким и надо сказать, это ему прекрасно удается.
Женщина молчит. Не смотрит на него. Кидается, чуть ли не под колеса. Скорее! Уехать! Горе, осознание придет потом, дома. Потом можно будет сколько угодно плакать в подушку. Потом, потом. Уехать. Скорее.
— Рита... Ну... как? Встретимся?
Полнейшее игнорирование. Что же никто не останавливается? Вот, кажется, тормозит... Женщина подбегает к машине. Красные жигули, шестерка. Что-то торопливо говорит, садится, даже не взглянув на своего мучителя. Машина трогается и увозит женщину в ночь. «М-да... Ты — колун! Кто за язык тянул?! Назвал фамилию... С таким настроением, она может и заявить!» Борисыч подавлено молчит. Затем, покряхтев и бессмысленно потоптавшись, жалобно говорит:
— Может, пронесет?
— Может, и пронесет... Она, в первую очередь, себя будет винить — зачем пошла с незнакомыми мужиками? Зачем не слиняла вовремя, как подруга? Молись, чтобы у нее сработал комплекс самобичевания.
— Да уж, помолюсь...
И мы, сутулясь, шагаем на остановку. Поздно, конечно, но, может, еще пойдет последний троллейбус? Последний, случайный... Нравились мне песни Окуджавы...
Пункт первый — «острый глаз», второй — «наглая невозмутимость», третий — «тонкий расчет»
Мы шли по улицам и тренировали «глаз». Мы научились с одного взгляда определять, кто есть кто. Эта — голодная, пойдет куда угодно, у этой — с интимной жизнью все в порядке, не стоит и время терять, у той — никого нет (глазками стреляет), но расчетливая, явно ищет только жениха. Нет в глазах секса. У другой — глазки, как аметист, облитый маслом, но хитренькие. Эта куда угодно не пойдет, скорее всего, поведет к себе и познакомит с мамой. А вот эта — в самый раз! Парня у нее нет — на всех смотрит с оценивающим интересом — вид достаточно «блядский» — готова хоть в пекло, и в то же время — молодая, красивая, с прекрасной фигурой, стройными ножками и попкой на отлете.
Найдя с помощью «острого глаза» нужную кандидатуру, мы переходили к пункту второму. Надев на физиономии невозмутимость — чтобы не теряться, не тушеваться, не улыбаться заискивающе, но и не сорваться в пошлость — мы, выждав подходящий момент, подходили к жертве. Я был стройным, высоким и красивым (сейчас-то толстый, осевший к земле и рожа... в три дня не...), поэтому дамы клевали исключительно на меня. Друг мой внешними достоинствами не обладал, зато скрытые (до поры) мужские достоинства у него были на высоте. Если сжать пальцы в кулак и мысленно отсечь мизинец с косточкой — это и будет головка моего друга. Звали его... ну, скажем, Виктор. Хотя мы предпочитали в те времена, называть друг друга по отчествам. Он — допустим, Борисыч, я — ... ну, скажем, Иваныч. Так вот, головка — кулак, без мизинца, диаметр ствола — в точности совпадал с диаметром запястья. Ну и длинна соответствующая.
Но женщины об этом узнавали позже. В начале же, приманкой выступал Ваш покорный слуга. «Наглая невозмутимость» позволяла нам в автобусе не обращать внимания на невольных слушателей, на улицах спокойно подходить и говорить любую банальность. Девушки — из тех, кого высмотрел «острый глаз», были поражены нашей уверенностью и безропотно соглашались познакомиться.
Затем в действие вступал «тонкий расчет». И как подпункт — «ступенчатая хитрость». Если женщине, даже «без комплексов» сказать — пошли на трах, она оскорбится. Если сказать — пошли погуляем — согласиться, хотя конечно, знает, чем эта прогулка закончится. Эта первая ступень. Далее. Если сказать — пошли в кусты, будем трахаться — не пойдет ведь, даже, если очень этого хочет. Но если сказать — идем «на лоно природы» пивка попить, поговорить — пойдет. Вторая ступень. Ну и так далее. Никого мы не насиловали. Я — во всяком случае. А друг... ну, так он же подлец!..
Друг был действительно подлец. Мог, что называется, «продать за копейку». Его вечно мокрые, толстые губы сделали бы честь любому негру. Близко посаженые масляные глазки — всегда блудливо шныряли. Но для «блядохода» — партнер незаменимый. Потому и терпел я, до некоторого предела, все его подлости и мерзости.
В тот вечер, о котором я хочу рассказать, мы «сняли» двух «телок», и поехали «на природу». Вино — вермут. Стакан — украденный в автомате, брызгающем газировкой. Закуска — коржик. Все, как положено студентам тех лет, а так же бомжам и бичам. Мы, по счастью, относились к первым. Выпили, посидели на травке, и моя вдруг засобиралась домой. Не помню совершенно ни лица ее, ни имени, да это и неважно. Свалила она. Я вывел несостоявшуюся подругу на дорогу, остановил такси и отправил ко всем чертям. Дальше начинается то, о чем я, собственно, и хотел рассказать. Тогда не знали слова вуайеризм, но люди-то были с теми же слабостями. Домой идти не хотелось. «А посмотрю-ка, как там Борисыч управляется!»
Вечер уже подернул легкой дымкой кусты и деревья. Этот теплый летний вечер, накрывающий уютным сумраком обнявшиеся парочки в сквере, позволяющий бичам собирать бутылки, после пикничков «на природе», а мне обещавший подарить неведомые ранее ощущения! В слове «подглядывать», есть что-то запретно-постыдное. Недостойное парня. Все — трахают, а ты подглядываешь! Позор! Другое дело, слово «вуайеризм»! Это не стыдно, это в инете сплошь и рядом. Не знал я тогда этого слова, но и не испытывал стыда, может, потому, что в те времена у нас почти ежедневно были новые подруги. Не страшно и подсмотреть. Ведь завтра — сам буду проделывать то, за чем сейчас понаблюдаю.
Темнеет. Легкая дымка стелется между кустами — кто-то костерок запалил. Иду примерно, в том направлении, где Борисыч с подругой сидеть должны. Сидеть? Может, уже и лежат? Подруга, звали ее Рита, в тот вечер выпила слегка на выпускном вечере — окончила техникум — потом решила погулять с сокурсницей, тут мы и подвернулись...
«Платье ее должно белеть в сумраке, — соображаю, — найду, пока не стемнело». Одела Рита на выпускной вечер белое платье, почти как на свадьбу. И жених у нее уже был. Какого черта потянуло ее расслабиться, погулять неизвестно с кем, неизвестно где, да еще и в сумерках?! Вот сокурсница правильно сделала — свалила, почувствовав запах жареного. А Рита — не почувствовала. Закружилась у нее голова — от вина, от танцев на вечере, от свободы, от жизни, в которой не будет теперь нудной учебы. Решила еще погулять... и встретила Борисыча.
Иду, не спеша, осматривая кустики, оглядываясь — не прошел ли мимо — пытаюсь вспомнить тропинку, по которой мы забрались в чащу. Нет, нигде не белеет платье «невесты» Риты, неслышно и голосов — ни звонкого женского, ни приглушенного, словно из могилы, Борисычева. Останавливаюсь, в тоске оглядываю в последний раз потемневшие кусты, и собираюсь повернуть. Не судьба, значит, понаблюдать.
Но слышу — вроде, голоса вдали. Они? Или, может, те, кто костерком тут недалеко балуется? Нужно проверить. Ступая, как киношный ниндзя, иду по мягкой траве, вытягивая шею. Вроде, что-то белеет? Чуть ближе — так и есть: они. Сидят на травке, тихо беседуют. Оставаясь за кустом, присаживаюсь и я — в потертых джинсах сам Бог велел на траве сидеть. Закурить не рискую — учуют дымок, увидят огонек, прощай тогда вся затея. Борисыч, конечно, и ухом не поведет. А вот, девушка Рита может... что? Обидится? С чего бы? Просто, при свидетеле отдаваться не будет.
Сижу, голова из-за кустов торчит, наблюдаю. Друг, может, и видит — ему все равно. А девочка Рита — сидит спиной и это хорошо. Красивая девочка Рита... где-то там живет... Это стихи, что ли, детские... Да и не Рита, в стихах была, кажется... Ого! Он ее уже завалил!
Я вдруг почувствовал, как колотится сердце. Так вот она сладость подглядывания! Охота! Засада, маскировка, азарт — все, как полагается на охоте! Собственно, что я увижу издали? Задницу Борисыча, пляшущую между белых Ритиных ног? Да хоть бы и ближе подошел — все та же задница, ничего более. Но почему вдруг такой азарт? Боюсь, что они услышат мое дыхание, стараюсь сдерживать и оттого, наверное, задыхаюсь.
— Пусти! Ты что?! — вдруг гневно восклицает девушка. Борисыч что-то бубнит.
— Так, все! Пусти, немедленно!
Бедняга! Плохо она знает человека, с которым, на ночь глядя, рискнула пойти в рощу на окраине города пить вино. В тоне ее слышалось: «ты подлец, позволил себе непозволительное, я немедленно ухожу и больше тебя не знаю!» Борисыч продолжал бубнить, но отпускать жертву и не думал. Шуровал рукой. В полумраке белели обнаженные ноги Риты. Платье — ее красивое, белое платье — он задрал, как ненужную, привычно мешающую, вещь.
— Да ты что?! Пусти!! — в тоне все еще возмущение, но уже с нотками страха.
Девочка начала догадываться, что этот, навалившийся на нее человек, с маленькими, масляными глазками, просто так не отпустит. Не отпустит! А что? Что сделает? Неужели?... Нет, не возможно! Этого же не может быть! Это бывает только с другими! Со мной — не может... Девочка привыкла, что ее всегда слушались. Она была красивая, стройная, капризная леди. И стоило ей чуть-чуть изменить тон, как джентльмены, окружавшие ее, становились послушными. Но этот!... Да, она именно сейчас она поняла, что не все мужчины — джентльмены. Что есть и такие, на которых ее грозный, безапелляционный тон не подействует. Просто не может подействовать. Они будут смеяться, скалиться, может, отшучиваться, или откровенно издеваться над ее интонациями, но не отступятся. А значит?... Значит... это случится. Сейчас. В темном парке, на траве, после стакана дрянного вина, с почти незнакомым поганым человечишкой!..
— Ну, пусти... — взмолилась Рита, — ну, пожалуйста, пусти!
Я смотрел. Был бы я Жаном Марэ — подбежал бы и отбросил насильника, а даме подал ручку и учтиво проводил до кареты. Ален Делон хорошо поставленным ударом заехал бы насильнику в челюсть, затем, хмуря, точенные брови на прекрасном, мужественном лице, подал бы даме ручку... А я — смотрел, затаив дыхание. Подлец я? Конечно. И, наверное, не меньше, чем тот, кто насилует. Что ж, подлость и предательство всегда было окутано для меня романтической дымкой. Да только ли для меня? Джон Сильвер — бессмертный персонаж великого Стивенсона — был... кто? Конечно же — пират, подлец, убийца, подонок!... Но ведь... какой молодец! Умница!"В флибустьерском дальнем синем море... « — какого черта распевают эту песню, прославляя подлецов и грязных убийц?! Какого черта Коган написал эти стихи?"На судне бунт, над нами чайки реют!» Или: «но нам сказал спокойно капитан — еще не вечер... «. Высоцкий тоже любил пиратов — убийц, подлецов, злодеев? Ну да, ну да — все, кто распевает, читает о пиратах — стыдливо отбрасывают их мерзость и низость. Романтика! Море, простор, штормы! А убийства?! А глотку перерезать — это как? Или ахилловы сухожилия — и выбросить за борт на корм акулам? Ах, мы этого не видим... И, черт побери, Стивенсон показал джентльменов — доктора Ливси, сквайра Трелони, капитана такими скучными, пыльными, до тошноты правильными, что становится муторно! Другое дело — Сильвер! Умница, силач, убийца, подлец, многократно предававший все и вся — это персонаж! Так что, господа, не судите строго подлеца, с учащенным дыханием наблюдавшего процесс изнасилования!
— Ну, Витенька, ну пусти... пожалуйста, — Рита молила уже почти со слезами. Борисыч шуровал рукой у нее между ног. Стягивал трусики.
— Ну, у меня же парень есть! Зачем мне это надо? Пусти!
— Ты че, девочка что ли? — донесся, наконец, голос друга.
— Да, да! Пусти! Пожалуйста!
Последняя надежда — если она еще оставалась — пожалеет, не станет нарушать девственность, не станет поганить парню, который ее так любит. Который не предполагает даже, что его Рита способна, очертя голову, отправиться в парк с кем попало.
— Да какая!... Вот... — локоть Борисыча совершает возвратно-поступательные движения. Понятно, где сейчас его пальцы.
К тому времени достаточно стемнело, и я счел возможным переместиться ближе. Гораздо ближе. Теперь от копошащейся на траве парочки меня отделял только небольшой, чахлый кустик.
— Ну, не надо... Ну... Не надо... — теперь она по настоящему плачет, поняв, что все напрасно — мольбы, уговоры, попытка пробудить жалость... Все напрасно. Он сейчас сделает ЭТО. И ничто — НИЧТО ему не помешает!
Борисыч лежит уже между ног Риты. До этого он навалился сбоку, подмышкой примяв ее одну руку, и схватив вторую железной хваткой. Он использовал в борьбе одну руку — вторая оставалась свободна для... Ясно для чего. Второй рукой он задирал платье, стягивал трусики, мял, покрытый нежным светлым пушком, лобок, стаскивал, наконец, с себя брюки и трусы, оголяя зад и вываливая своего монстра. И вот он уже — с голым, белеющим в полутьме задом — полностью лежит на девушке, коленями раскинув ей ноги, тычась дубиной в промежность... Интересно — ее киска — была она влажной или нет? Или же он пытался протолкнуть насухую? Слюной он точно руку не смазывал... Значит? Возбудилась девушка Рита под насильником? Забегая вперед, скажу, что она действительно оказалась девушкой — слоновьи яйца Борисыча были все в крови.
— Убери руку! — сипит он ей в ухо, выдергивая ее тонкую ручку из-под своего живота.
— Не надо... не надо... не надо...
— Убери руку!
— Не надо...
Небольшая возня и — слышу характерный выдох с сопением. Именно так сопит Борисыч, когда попадет, вставит, ощутит свою плоть внутри чужого, теплого тела. Бывало, мы снимали одну женщину на двоих — когда были уверены в ее развратном характере. Это гораздо интереснее. Секс втроем, группенсекс, групповуха, свальный грех! Один работает, второй смотрит и возбуждается. Тут же сменяет, кончившего друга. Женщины были довольны. Так вот, наблюдая и набираясь сил для нового рывка, я замечал тот характерный сопливый, сиплый выдох. Это всегда означало только одно — член Борисыча забрался внутрь женского тела. Потом следовали фрикции — вначале спокойные, медленные, затем быстрее, еще быстрее, амплитуда увеличивалась, морда сморщивалась, будто лимон разжевав, темп возрастал до неимоверного, хрипы Виктора, стоны или крики женщины, превращение тела в тугой комок и — разрядка. Мощная струя ударяла в матку, добавляя распаленной женщине еще одну порцию тепла. После чего она, расслабленная, разомлевшая, с неуспевшими сомкнуться сопливыми половыми губами, переходила мне. Затем, опять ему. Опять мне. Ему — мне, ему — мне. Я обожал быть вторым! Но иногда приходилось быть и первым — это зависело от симпатий женщины. К кому она ластилась — тому и начинать. Разогревать женщину, заводить... Неинтересно. Гораздо интереснее упасть на размякшее, готовое к дальнейшему совокуплению тело, жаждущее его, ждущее. Почувствовать членом горячую, раскрытую пещерку, такую желанную, приветливую, накачанную до предела горячей спермой, хлюпающей при каждом новом толчке. Конечно, после Борисычевой дубины, ощущения были немного не те... Не целочку нарушить, когда головка члена, с трудом растягивая, а затем и надрывая тонкую пленку, вдруг окунается в кипяток, где охватывает ее, не пуская дальше, нежелающее раскрываться девичье естество. И первые фрикции еще немного надрывают плеву, и девушка — нет, уже женщина — изгибается и стонет, прислушиваясь к этим новым — убийственно новым — ощущениям, затем покорно замирает, ожидая дальнейшего продвижения. И член, единым рывком преодолевая препятствие, проникает в самые глубины, оставляя на основании мазки крови, и пляшет там, внутри, в потаенной, заветной глубине бешеный танец победы! Да, первым быть тоже хорошо. Но именно — первым во всех отношениях. А не тогда, когда похотливая самочка, раскидывает ножки, ожидая, когда же ей доставят удовольствие. Нет, в этом случае — с самочкой — лучше быть вторым! Пусть другой ее разогревает, проводит предварительные ласки, теребит и сосет груди, надкусывает сосочки, гладит пальцем клитор... А мы подождем. Спешить некуда — пусть разогреется, мы возьмем ее уже тепленькую! Уже готовую. Оттраханную. С полным влагалищем сопливой спермы, с томным, помутившимся взором, с горячим телом, с капельками пота на верхней губе — а, может, это слюни Борисыча? Он любил, кончая, сосать губы женщины, погружая в глубины язык, синхронно с членом. И в этот раз, сидя за кустиком, впитывая взглядом обреченно раскинутые женские ножки и толстый, белый зад между ними, я услышал этот сиплый, резкий выдох, означавший только одно — член подлеца Борисыча, разрывая ненадежную преграду, вошел внутрь. Бедная Рита громко вскрикнула-всхлипнула, а затем:
— Ой, мамочка! Ой... ма-моч-ка. Ой, ма-моч-ка.
Бедная девочка в этот трудный для нее час звала на помощь маму. Но мама была далеко и, наверное, так никогда и не узнала, кто и когда лишил девственности ее красавицу дочь. Наверное, думала, что — как и положено — муж. Ведь вышла же Рита замуж! Надеюсь, что именно за того парня, которого вспоминала, сопротивляясь насильнику. Борисыч, как всегда, постепенно расходился. Зад его так и плясал между раскинутых ножек новоиспеченной женщины. Раздались шлепки. Живот — по животу, лобок по лобку... Это значит, он задвинул полностью. Меня всегда удивляло — куда уходит ялдан моего друга? Ведь, сантиметров тридцать! Ну, может, чуть меньше. Но ведь, влагалище женщины — восемь-двенадцать сантиметров! Так — куда? Сминает кишки, растягивая стенки влагалища, минуя твердый комок матки, вминается внутрь? В самые глубины живота? Наверное, если посмотреть внимательно, живот женщины, обихаживаемой Борисычем, должен равномерно, в такт фрикциям вздуваться и опадать...
— Ой... что ты-со-мной-де-ла-ешь? Что... ты... со... мной...
Борисыч развивает бешеный темп. Я знаю — скоро будет кончать. И знаю, вижу, будто экстрасенс, как надувается, наливается багровой кровью ужасная головка огромного члена, как сминает матку, проталкивая ее далеко внутрь, как толчками выплескивается сперма, обжигающая нетронутое до того, девичье влагалище. Уже не девичье... Я подошел вплотную. Уверен, что в этот момент меня никто не увидит, даже, если я наклонюсь и загляну им в лица. Борисыч с глухим ревом, скривив мору, кончает внутрь женщины, нимало не заботясь о последствиях. Забеременеет — аборт: не рожать же от насильника! Аборт при первой беременности — осложнения гарантированны, вплоть до бесплодия. Семья без детей — пустая жизнь... Содрогаясь всем телом, притиснув бедную женщину к земле, распяв ее испоганенное насильником тело на траве, он раз за разом выплескивал накопившуюся в нем сексуальную дурь и страсть к насилию. Я вновь отошел за куст. Сейчас тела распадутся, и меня могут увидеть. Лучше сделать вид, что потерял их, а теперь, вот, нашел случайно. Глупо. Впрочем, женщине сейчас, конечно не до меня. Борисыч встает, натягивает штаны, отряхивает колени и тут же отходит к кустам облегчаться. Струя хлещет, как у хорошего садовода, поливающего дальнюю грядку. Рита встает, механически натягивает трусики, оправляет платье.
— А! Вот вы где! А я шарюсь тут в темноте... — голос звучит фальшиво, да и черт с ним.
Подхожу. Борисыч отряхивает член, отчего сотрясается весь, словно машет третьей ногой. Рита молча, быстро идет в темноту — туда, где должно быть шоссе, где ходят автобусы, такси, где есть люди, а не эти двое — насильник и его друг, наверное, такой же зверь.
— Идиот, — шепчу, — ты же раньше ей фамилию называл! Заявит!
В мутных глазках Борисыча мелькает беспокойство.
— Бля, точно ведь! Назвал!
— Догони, поунижайся — учу я бестолкового, — пусть она почувствует, что хоть так тебе отомстила — презрением! Попроси о встрече! Пусть почувствует, что ты унижен, жалок. Ты, а не она! Тогда, может, пронесет!
— Точно!
Поунижаться Борисычу раз плюнуть. На это он не обращает никакого внимания. Это никак не затронет его эмоциональную сферу. Раз надо — значит надо. Он бежит следом за несчастной Ритой. Я иду не спеша. Встречаю их уже на дороге. Рита молча, с горестной торопливостью, ловит такси или частника, все равно, лишь бы уехать, не видеть, может, постараться забыть...
— Ну, мы еще встретимся? — Борисыч пытается выглядеть жалким и надо сказать, это ему прекрасно удается.
Женщина молчит. Не смотрит на него. Кидается, чуть ли не под колеса. Скорее! Уехать! Горе, осознание придет потом, дома. Потом можно будет сколько угодно плакать в подушку. Потом, потом. Уехать. Скорее.
— Рита... Ну... как? Встретимся?
Полнейшее игнорирование. Что же никто не останавливается? Вот, кажется, тормозит... Женщина подбегает к машине. Красные жигули, шестерка. Что-то торопливо говорит, садится, даже не взглянув на своего мучителя. Машина трогается и увозит женщину в ночь. «М-да... Ты — колун! Кто за язык тянул?! Назвал фамилию... С таким настроением, она может и заявить!» Борисыч подавлено молчит. Затем, покряхтев и бессмысленно потоптавшись, жалобно говорит:
— Может, пронесет?
— Может, и пронесет... Она, в первую очередь, себя будет винить — зачем пошла с незнакомыми мужиками? Зачем не слиняла вовремя, как подруга? Молись, чтобы у нее сработал комплекс самобичевания.
— Да уж, помолюсь...
И мы, сутулясь, шагаем на остановку. Поздно, конечно, но, может, еще пойдет последний троллейбус? Последний, случайный... Нравились мне песни Окуджавы...
