Фактоиды — это факты, которых не существовало, пока о них не написали газеты.
Норман Мейлер.
Необходимое предисловие.
Рассказ основан на реальном событии, происшедшем с группой The Doors, поэтому её участники выведены под настоящими именами. Любой желающий может убедиться в правдивости данной истории, заглянув в Википедию или в литературные биографии этой легендарной команды. Этот эпизод — один из ключевых в кинофильме Оливера Стоуна «Дорз».
Единственное моё добавление как автора заключается в том, что я взял нецензурную версию этого происшествия, попавшуюся мне на глаза лет пять-шесть назад в материале одной из молодёжных газет, посвящённом самым провокационным событиям Большой Рок-Музыки, и попытался представить, как это могло бы быть. Также авторским вымыслом являются имена девушек и, соответственно, их образы и диалоги (хотя должен отметить, что их представление о Джиме Моррисоне полностью соответствует тем впечатлениям, которыми делилась одна из близко знавших его женщин с Полом Хоугеном, одним из биографов группы).
Лос-Анджелес. 21 августа 1966 г.
— Нэнси! Нэ-эн!
Дверь открылась:
— А, Салли! Привет, милая.
— Приветик. Слушай, посидишь с моим малышом сегодня вечером?
— Да без проблем, конечно. А что случилось? Свидание?
Салли махнула рукой:
— Да не! Подружки в «Виски» приглашают. Говорят, там сегодня какая-то группа играть будет. Вокалист — просто отпад. Краса-а-вчи-и-к! — Она мечтательно закатила глаза.
Соседка понимающе улыбнулась:
— Ну, если та, о которой я думаю, то... М-да, на него стоит посмотреть. Он, конечно, странно себя ведёт и странно одевается... Да и песни у него странные. Но что красивый — то красивый. Твоему Дэвиду явно не чета... Кстати, а вы с ним что, поссорились? Он давненько что-то не заходит.
— Да ну его! — отозвалась девушка с досадой. — Он вообще какой-то странный стал. Неделями пропадает, не звонит, никуда не приглашает... Вот сегодня, например: воскресенье, вечер, мне скучно, я целый день жду, что он меня куда-нибудь пригласит, — а он не звонит, не приходит... При нормальном парне я бы пошла в клуб с подружками?..
— Ну да, — поддакнула Нэнси. — Такой красоткой пренебрегать нельзя, это верно. Он доиграется, твой Дэвид... Вы во сколько идёте?
— Да через пару часиков, наверно. Пока соберёмся, пока доберёмся...
— Учти, там места надо заранее занимать. Когда выступает этот парень, в «Виски» не протолкнёшься. Можно даже раньше выходить.
— Ч-чёрт! — расстроилась Салли. — А мы с подружками уже договорились...
— Ну ничего, — утешила её Нэнси. — Может, всё образуется. Приноси своего мальчика, а сама развлекайся.
— Спасибо, Нэн! — Девушка чмокнула молодую соседку и вприпрыжку сбежала с крыльца. Нэнси крикнула ей вдогонку:
— А Дэвиду спуску не давай!
***
Нэнси оказалась права. Когда компания, состоявшая из Салли, её подружек Дороти и Патти и их парней, добралась до пересечения Норд-Кларк-стрит и бульвара Сансет, где и располагался клуб, возле него по обеим сторонам входа на всём узком пространстве тротуара между парапетом и светящейся, украшенной вывесками тёмно-зелёной зеркальной стеной толпились люди. Из распахнутых дверей в летний калифорнийский вечер вылетала беззаботная ритмичная музыка вперемешку с радостными подбадривающими криками. В «Виски-а-гоу-гоу» выступления музыкантов чередовались с танцами под пластинки; сейчас как раз была очередь живого выступления.
— Что, опоздали? — расстроено спросила девушка. Их компания остановилась шагах в десяти от входа.
Один из парней прислушался:
— Да нет, это «Love». Они сегодня вместе с «Дорз» выступают. Но уже заканчивают — слышишь, «My little red book» играют? Артур её всегда в конце поёт.
— А «Дорз» уже были, — повернулся к ним стоявший впереди парень. — Они ж у них обычно на разогреве работают.
— Как — были?... — Даже в быстро наступающей темноте было видно, как расстроилась Салли. — И этот был... как его... ?
— Моррисон? — хмыкнул парень. — Да нет, я не слышал его. Их клавишник пел, Рэй. А Джим... Может, опять в путешествие отправился. — Он как-то противненько хихикнул и понимающе переглянулся с парнями из компании Салли, но та уже этого не увидела. Яркий, блистающий вечер, который она уже успела нарисовать себе в воображении, вдруг превратился в чёрно-белое кино, которое не могли раскрасить даже сияющие вывески всего района Сансет-стрип. Ей уже не хотелось ни модного клуба и его лёгкой затягивающей атмосферы, ни своей компании. Даже злость на Дэвида, которая и подтолкнула её пойти сегодня в «Виски», куда-то исчезла. Сердце сдавила странная грусть. Она столько слышала об этом необычном парне и его группе, так хотела его увидеть... Ей даже не приходила в голову возможность разочарования — как можно разочароваться в человеке, от которого все девушки Западного Голливуда с ума сходят? И тут вдруг...
Салли даже не поняла, что её куда-то тянут, и опомнилась только тогда, когда Патти чуть ли не в лицо ей прокричала:
— Давай быстрее! Пойдём-пойдём! Ты что, заснула?
Девушка сделала пару шагов и уткнулась в спину буркнувшего что-то мужчины. Тогда Патти буквально поволокла её вперёд, продираясь сквозь плотные ряды. Вокруг них раздались недовольные голоса, кто-то даже выругался, кто-то послал наглых девиц куда подальше, но Патти ни на что не обращала внимания и, словно буксир, пробиралась напролом, волоча за собой не соображающую подругу. Салли пыталась высвободиться, но ничего не получалось; попыталась окликнуть её — тот же результат; завертела головой, пытаясь найти остальных, но никого не увидела. Тем временем они уже оказались у входа, где охранник, вместо того, чтобы отрезать «Мест нет», улыбнулся и посторонился, давая девушкам возможность попасть внутрь. Как только Салли и Патти зашли, он снова занял своё место.
— А мы уже думали без вас начинать, — раздался над ухом насмешливый голос одного из их парней. — Салли, ты о чём замечталась?
Девушка растерянно осмотрелась. Патти... Дороти... ребята... вот ещё кто-то... Все улыбаются, перешучиваются, несмотря на толкотню... Да нет, это не розыгрыш: они внутри клуба. Но как?..
— А как мы сюда попали? — недоумённо спросила она, стараясь перекричать грохот живой музыки.
Её вопрос был встречен взрывом хохота. Затем ей объяснили, что у одного из парней случайно оказался здесь знакомый, у которого, в свою очередь, оказался знакомый охранник, который и пустил их. «А так — «мест нет», — передразнил интонацию охраны этот самый знакомый, чем вызвал очередной приступ веселья. Затем Салли узнала, что он же брался провести их к самой сцене. Девушка недоверчиво обвела взглядом зал: клуб был переполнен, так что даже поменяться местами с соседом казалось чем-то нереальным. Но их новый знакомец, видимо, был каким-то голливудским волшебником, поскольку уже через несколько минут вся компания оказалась возле сцены, так близко к выступавшим, что до заканчивавшего петь Артура Ли можно было дотронуться.
— Я не пойму, — проговорила Салли, когда песня закончилась и музыканты покидали сцену под одобрительный свист и хлопки, — что мы тут будем делать? «Дорз» уже выступили. Джима не было. А мы ж ради него приходили, так ведь? А танцевать я не хочу...
— Малышка, — весело обратился к ней их новый знакомый, представившийся Чаком, — а тебе разве не сказали, что «Дорз» разбили своё выступление на две части?
Сердце подпрыгнуло и гулко забилось:
— Что, правда?
— Конечно. — Этот миляга Чак, оказывается, знал всё на свете. — Сейчас поехали за Моррисоном. Он ещё выступит. А в перерыве — танцы.
— Я не хочу танцевать, — упрямо проговорила девушка и снова осмотрелась. — И как здесь можно танцевать? Столько народу... И подо что танцевать? Под Джонни Риверса, что ли?
— Какой Риверс, крошка? «Бёрдз» играют, не слышишь разве? — Чак весело показал ей в противоположный от сцены угол, где под возвышением для девушек-диджеев на специально отведённой площадке уже крутилось несколько пар под музыку «The Byrds». Салли взглянула туда, затем подняла голову, и её взгляд упёрся в подвешенные возле возвышения большие клетки, в которых также в такт песне красиво изгибались молоденькие, не старше её, танцовщицы с высокими причёсками, полностью открывавшими белоснежные лбы, в белых платьях до колен с бахромой и белых же туфлях на высоких каблуках. Ещё несколько таких клеток располагалось по всему периметру зала. Это была фирменная «фишка» клуба — те самые танцовщицы «гоу-гоу», которым платили по 150 долларов за 4 часа выступления и которыми втайне мечтали стать все девчонки Сансет-стрип. Никто не понимал, как они умудрялись танцевать под «Mr. Tamburine Man», совершенно нетанцевальную песню даже в хрустальном «бёрдовском» исполнении под двенадцатиструнную гитару Роджера Макгуинна, но их не зря обучала подобному Джоан Сеннес — одна из лучших хореографов Лос-Анджелеса, сама любившая здесь отдыхать. Это был особый голливудский шик — уметь развлекаться и развлекать в любых условиях. Даже под песни Боба Дилана.
Тем временем Чак достал из кармана маленький прозрачный пакетик и, блаженно улыбаясь, протянул его девушке:
— Малышка, хочешь?
Салли подозрительно посмотрела на пакетик, затем — на парня:
— Что это?
— Это? — тот сбавил голос до заговорщического шёпота. — Это — «мультики», крошка. Прикольные такие «мультики», весёлые... Под них и танцевать в кайф. Хочешь? Угощаю, бери.
Салли быстро покосилась на подруг, но они были заняты, о чём-то весело щебеча со своими кавалерами, прижимаясь к ним и время от времени целуясь. Затем девушка также быстро осмотрелась по сторонам: при всей житейской неопытности она прекрасно знала, что под невинным словом «мультики», словно тёмный омут глубины под тонким беззаботным ледком, скрывается ЛСД — препарат, о котором говорили ничуть не меньше, чем о «Дорз». Хотя он ещё не был запрещён (а кое-кто из «особо знающих людей» даже поговаривал о серьёзном научном интересе к ЛСД со стороны правительства), упоминание о нём и уж тем более его распространение в гламурно-благопристойном Лос-Анджелесе 1966 года щекотало нервы: под настроение властей и организаторов различных вечеринок как распространителя, так и употреблявшего, попавшегося им, могли оштрафовать. В лучшем случае — выгнать из клуба, посоветовав «дуть во Фриско». Салли не знала, какие правила на это счёт существуют в «Виски», поэтому, убедившись, что никому до них нет дела, также понизила голос и почти сердито спросила:
— Ты совсем спятил? А если тебя вот с этим увидят? — Она кивнула на пакетик.
Чак тихонько рассмеялся:
— Да не дрейфь, крошка. Кому тут кто нужен? Все отрываются как могут. А ты оторвёшься по-взрослому. Ну, берёшь?
— Я такое не употребляю, — заявила девушка, безуспешно стараясь придать своему голосу твёрдость, что не ускользнуло от внимания Чака.
— Малышка, — почти шёпотом проговорил он, близко-близко приближаясь к лицу Салли, — а ты знаешь, что Джима надо слушать только под «кислотой»? Ты его просто не поймёшь. Его никто не понимает. Без этого дела...
Этот миляга Чак не только знал всё на свете — он ещё был таким обаятельным и убедительным. И так точно знал, как можно уговорить... Девушка нерешительно протянула руку, и пакетик, вмиг переставший быть подозрительным, перекочевал в её ладошку.
— И как это принимать? — тихо спросила она.
— Разверни для начала, — посоветовал парень.
Девушка развернула. Перед ней оказался маленький перфорированный кусок бумаги, с виду абсолютно ничем не примечательный, кроме того, что на нём была грубо нарисована яркая картинка. Только коснувшись его, Салли ощутила влагу и поняла, что бумага была чем-то пропитана.
— А теперь просто положи на язык, — улыбнулся парень. — И — ничего больше. Добро пожаловать в путешествие, крошка...
***
Рэй Манзарек стукнул кулаком в старую дверь и с удивлением обнаружил, что она не заперта. Парень подождал немного, затем негромко позвал «Джим! Джииим!». Ответа не последовало. Постояв с минуту, Рэй открыл дверь и, пройдя небольшой коридор, вошёл в полутёмную комнату.
Джим Моррисон сидел перед окном спиной к двери, но даже не повернулся на стук. Рэй остановился в дверях, затем подошёл ближе. На столе перед Моррисоном были разбросаны капсулы и микротаблетки, валялись мелко нарезанные листы «промокашки». Всё это был ЛСД — во всём своём великолепии и многообразии. Сам же Джим никак не реагировал на чьё-то присутствие в комнате. В общем-то, всего этого Рэю и следовало ожидать, поэтому он даже не удивился.
«Так... И сколько же он принял? — мелькнула мысль у клавишника, пока он пододвигал стул и усаживался рядом с Джимом, почти вплотную к нему. — 350 милиграмм? 400? 600? Больше? Сколько? Есть ли у него вообще предел? А у нас?» Он вспомнил, как психовал после выступления их барабанщик, Джон Денсмор, как летали по комнатке, где они готовились к концертам, его барабанные палочки, как тихоня-гитарист Робби Кригер подбирал их и пытался успокоить разошедшегося друга. В ушах клавишника снова зазвучали злые слова Денсмора: «Придурок! Нарк хренов! Да что он о себе вообще возомнил? Что он — реинкарнация Блейка, что ли?...»
— Джим! — наконец решительно произнёс Манзарек, поправил очки и потряс Моррисона за плечо. — Ты слышишь меня? Джим!
Тот наконец повернул голову. Два взгляда — испытующий и отрешённый — пересеклись и углубились друг в друга. Рэй часто не мог понять, когда Джим притворяется, а когда искренен; сейчас был как раз один из таких случаев. Он видел, что его друг находится под воздействием сильной дозы, но другой на его месте вёл бы себя так... А этот — сидит себе и сидит. Смотрит.
Наконец Джим разлепил губы:
— Ты один? — Неожиданно хриплый голос, немного растягивающий слова, звучал словно издалека.
— А кого ты ещё хотел увидеть? — Против воли Рэй начал говорить громче, хотя знал, что Моррисон прекрасно его слышит. — Робби? Джона? Вот его бы тебе как раз сейчас видеть и не надо...
— Что, сильно злится? — отозвался Джим.
Рэй поёжился:
— Не то слово... Тебе что, его доводить нравится?
— Ему надо посоветовать бросить этот Центр медитации, — произнёс Джим и внезапно глупо, почти по-детски хихикнул. — Он плохо на него влияет.
Манзарек хотел было сказать, что на джазового барабанщика-профессионала плохо влияет его пребывание в группе во главе с не всегда вменяемым и непредсказуемым вокалистом, но вовремя прикусил язык. Даже с нормальным Джимом такая шутка могла закончиться ссорой, с Джимом же неадекватным последствия такой фразы клавишник даже не брался предсказывать.
— Джим, — начал говорить он внешне спокойно. — Ты помнишь, что у нас выступление сегодня, а? Что мы у «Love» на разогреве?
— Ну и что? — улыбнулся тот. — Вы ж отыграли? Ты ж хорошо спел? Ли доволен?
— Да отыграли, конечно. Куда ж нам деваться-то? Но ведь все тебя ждали. Они на тебя ходят, ты понимаешь это? Не на группу «Дорз». Мы им все — до лампочки.
— Так из-за этого Джон и кипятится, что ли?
— Джим, ты издеваешься? — Рэй почувствовал, что начинает заводиться. — Мы еле-еле выпросили ещё пятнадцать минут после «Love». Хорошо, что Ли об этом не знает. — Рэй ничуть не преувеличивал: «L ove» уже были популярной раскрученной группой, записавшей и сингл, и полноценный альбом, в то время как «Дорз», несмотря на всю имевшуюся репутацию и шумиху около них, только-только начинали, и такое положение дел, при котором новички выступали не перед, а после хэдлайнеров, было из ряда вон выходящим, если не сказать — недопустимым. — Публика требует Моррисона. Ты что, хочешь, чтоб мы в очередной раз вылетели из «Виски»? Так ведь вылетим. И обратно нас уже не возьмут. Даже твои поклонницы не помогут. И вообще кто нас тогда куда примет? Да ещё на 135 долларов в неделю-то... А что скажут люди из «Электра»? Хольцман что, зря на нас сюда ходит? Ты хоть о чём-нибудь можешь думать, а? — Последняя фраза Манзарека прозвучала уже с нервными нотками в голосе, заставившими Джима удивлённо всмотреться в клавишника.
— Рэй, ты хочешь знать, о чём я могу думать? — вдруг тихо и серьёзно произнёс он. — Я думаю о том, что мы — группа. И от того, что меня, одного из вас, сегодня не было, ничего измениться не должно. Я ведь не тот Джим Моррисон, которого все хотят видеть, понимаешь меня? Я просто пою в группе «Дорз». И мы — одно целое. Но точно также и ты петь можешь. И поёшь ведь.
Манзарек недовольно поморщился:
— Джим, к чему эта софистика? Кто из группы Элвиса может заменить Короля? Как Маккартни заменит Леннона? Ты хочешь пофилософствовать? По-моему, не время. Скажи лучше, что ты обдолбался и напрочь про всё забыл.
Джим странно захихикал, но тут же закашлялся, резко оборвал смех и спросил:
— Рэй, а тебе не надоело играть и петь одно и то же?
— В смысле? — Переход был настолько неожиданным, что Рэй сначала даже не понял, о чём идёт речь.
— Вот и я о смысле, — продолжал Моррисон. — Мы играем перед одними и теми же. Пятнадцатый день подряд. Одно и то же. И для чего?... Кто нас понимает, Рэй? Кто понимает наши песни, а? Кто их вообще слушает? Те, кто пришли в «Виски» потанцевать? Убить своё время?..
— Джим, — ещё медленнее обычного проговорил клавишник, — мы перед этим три месяца подряд выходили на сцену и пели одно и то же. Перед одними и теми же. Забыл? И тебя это не смущало?... Не думай об этом. Я не думаю. И ты не думай. Это — просто работа...
— Работа? — переспросил Моррисон. — Это — работа? Быть обезьянкой, попугаем? Не призвание?... Ты это называешь работой?... Да к чёрту такую работу, Рэй! — вдруг хрипло и страшно заорал он и вскочил со стула так, что чуть не опрокинул Манзарека. — Я не хочу так! Я не хочу петь перед этими жирными, жрущими, трахающимися глупыми свиньями из Голливуда!... Ты знаешь, я и в пустом зале могу петь. И неграм на плантациях. И на улице. Помнишь, как я тебе пел тогда, на пляже? Я могу и просто во Вселенную петь — и меня услышат те, кому это нужно! Но не ОНИ, Рэй! Понимаешь?... НЕ ОНИ!!! Им же молоть можно всё, что хочешь — всё равно ничего не поймут и не услышат!..
Теперь они стояли напротив друг друга — взъерошенный Джим с наркотической безуминкой в глазах и опешивший Рэй, чувствовавший, как у него из-под ног ускользает пол. Он не знал, что можно сказать в ответ, не знал, надо ли что-то говорить вообще — он понимал только одно: всё рушится. И с таким трудом выпрошенное для реабилитации группы и самого Джима время, и открывшаяся перед ними блестящая перспектива в лице Джека Хольцмана, видевшего их выступление несколько дней назад... О потерянном сегодняшнем гонораре и о возможных неприятностях с публикой и администраторами «Виски» Рэй даже не думал — это были мелочи из разряда «снявши голову, по волосам не плачут».
— Значит, ты не идёшь? — спросил он, стараясь придать своему голосу максимально возможную твёрдость.
В Моррисоне вдруг снова произошла резкая перемена: он миролюбиво, даже как-то заискивающе улыбнулся и положил руку на плечо клавишнику:
— Рэй, ну что ты такое говоришь? Разве я сказал, что не иду? Конечно, поехали. Мы сыграем. Мы ж ведь одно целое, правда?... Всё будет о'кей, не переживай. Я ж просто пошутил...
Клавишник облегчённо выдохнул.
***
Салли опёрлась о сцену, наблюдая за своими подругами. Её сердце учащённо билось, девушку время от времени окатывало волнами жара. На задней части языка, казалось, вспух волдырь от ожога. Мысли испуганно проскакивали по сознанию, как мышки, увидевшие в отдалении огромного кота: «Ну и воздух тут — спёртый какой-то... Хоть бы на улицу выйти... отдышаться... « Но, едва собравшись с силами, она вдруг испугалась, что её не пустят назад или что она вообще не сможет пробраться сквозь толпу танцующих. «Нет-нет, я лучше постою, подожду. Сейчас всё пройдёт... это бывает. Ну как же ж жарко-то... Может, присесть за один из столиков — вон там, вдоль стенок?» Она поискала глазами Чака, намереваясь попросить провести её, но его уже рядом не было, а всё пространство между ней и столиками занимали танцующие пары. Впрочем... они уже не казались парами — они сливались в большое движущееся и переливающееся пятно, в котором не было отдельных фигур, а только какое-то хаотическое броуновское движение.
— Салли! Салли! — Стоявшая рядом Патти возбуждённо дёргала её за руку. Девушка с трудом заставила себя сконцентрироваться на звуке голоса и настойчивом, даже раздражающем жесте. — Нет, ты послушай только... Знаешь, что мне только что рассказали?... Тебе что, плохо? — Внезапно изменившийся тон слегка привёл девушку в чувство, и она смогла перевести взгляд на тревожно смотрящую на неё подругу.
— Н-нет... пройдёт. Просто жарко... дышать нечем... — Девушка говорила через силу, словно из тюбика, выдавливая из себя слова, ставшие внезапно похожими на вязкую тёмную жидкость.
— Так давай на улицу выйдем, проветришься...
Салли отчаянно замотала головой и чуть не упала, вовремя вцепившись в сцену:
— Не надо... не надо, Патти. Нас не пустят... М-мы пройти... не сможем. Видишь? — Девушка ткнула рукой в сторону входа.
— Что — «видишь»?
— Как... всё плотно...
— Где — «плотно»? Что ты такое говоришь? — Патти оглянулась, затем внимательно всмотрелась в лицо девушки: — Э-э-э, подруга... А ты не под кайфом случайно, а?
— Кто — я? — Волна паники бросилась в лицо Салли, и она вдруг увидела, как выглядит ужас в своих собственных глазах. «Всё, пропала... Признаться? — Да, да, пока не поздно. Патти — хорошая, она поможет, она не бросит... — НЕТ, Нет, ни за чтооо!!! — разрывали её мозг два разных голоса. — Сейчас всё будет хорошо, успокойся! Никто не должен ничего знать... Второго шанса уже не будет, пойми!!! « — Всё хорошо... сейчас всё пройдёт... Так что... что ты там говорила? Интересное... что-то?
— Ты какая-то красная, — подозрительно проговорила Патти, по-прежнему внимательно смотря на девушку. — Ну, смотри сама... Так знаешь, что мне только что рассказали про этого парня из «Дорз»? — В её голос снова вернулось озорство, и она слегка пригнулась к уху Салли. — Говорят, что он — педик.
Непривычное слово зацепилось в помутнённом девичьем сознании и начало медленно раскручиваться, как пружина, цепляя собой мозговые извилины и отдаваясь эхом в самых укромных уголках разума: «педик»... «педик»... Обкатав это слово, как вода обкатывает гальку на пляже, мозг выдал своё решение, и Салли глупо хихикнула:
— Да нет... Не может быть...
— Ну почему не может? — рассудительно проговорила Патти. — Все знают, что он сидит на «кислоте». — При этом она снова пристально посмотрела на Салли. — А кто его знает, каким человек становится после передоза? Да он и сам не знает, наверно. Вот и он так же. Может, у него склонность была к парням, а он и сам этого не знал. написано для А под кайфом понял это. Всякое бывает...
Салли пыталась понять подругу, но это ей удавалось с большим трудом: всё, что она говорила, то казалось каким-то несерьёзным лепетом, то, напротив, чем-то значительным. В голове вертелся очень важный для неё вопрос, но слова для него расползались в разные стороны, и она никак не могла ухватить их и собрать воедино. Наконец ей это удалось:
— А у него... девушка есть?
— Я слышала, что есть, — вмешалась стоявшая поодаль Дороти. — Ну и что? Это не мешает. Тем более я слышала, — понизила голос она, — что такие парни оч-чень умелые... потому что... ну, и с теми, и с теми... Понимаете, девчонки? — В ответ девушки смущённо-развратно хихикнули.
— Не, девочки, — вмешался один из парней, пришедших с ними, — у педиков на девчонок не стоит.
— Что, серьёзно? — насмешливо протянула Дороти. — Ты, что ли, сам видел? — Патти и Салли прыснули.
— Вот дуры. — Парень стушевался. — Зачем же самому такое видеть? Так говорят... — Он отвернулся в сторону, стараясь скрыть смущение.
— А вдруг... это правда? — неожиданно даже для самой себя спросила девушка. Её слова из вязкой жидкости волшебным образом превратились в разноцветных птичек, весело щебечущих и готовых разлететься по всему залу новогодним конфетти. — Ну, правда то, что... не стоит? Даже на таких... красивых, как мы? — последнюю фразу снова сопроводил смешок.
— Да брось ты, — отозвалась Патти. — На нас у него точно встанет. Мы-ж то тут, рядом. Дотронуться можно.
— Н-да? — Салли внимательно глянула на подругу. Волны жара вдруг перестали на неё накатывать, исчезли дурнота и духота, а где-то в самых её потаённых глубинах начали пробуждаться странная лёгкость и свобода. Казалось, что всё, что только она ни сделает или не скажет, сразу же найдёт одобрение и понимание. — Надо... проверить будет... Как-нибудь...
— Ты ненормальная, да? — Патти дёрнула её за руку. Салли в ответ только засмеялась.
***
— Так, ребята, у нас всего пятнадцать минут, помните? Все разборки потом, хорошо, Джон?... Начинаем с «Backdoor man», потом «Take it as it come» и «My eyes can seen you», заканчиваем «Light my fire». Должны уложиться. — Рэй скороговоркой, словно боясь, что его перебьют, называл хорошо известные всем песни, не раз с успехом исполнявшиеся группой на концертах и отточенные до исполнительского блеска. Перехватив недоумённый взгляд Кригера, пояснил: — Да, Робби, играем то же, что и в первом отделении, только с другим вокалом. Если будут какие вопросы, скажем...
— Нет, парни, — вдруг прохрипел тяжёлый голос Моррисона. Все обернулись к нему. Рэй внутренне похолодел: что, опять? Что ж это за чёрт?... Джим обвёл всех невидящим взглядом, затем добавил: — Играем «The end». Этого хватит. Они увидят Моррисона, если им не хватило «Дорз». Пойдёмте, нас ждут.
Рэй впился взглядом в лицо вокалиста, но Джим оставался бесстрастен, словно опять впал в наркотическую прострацию. Не почувствовав никакого подвоха, клавишник развернулся и быстрыми шагами вышел на сцену. За ним потянулись остальные, поэтому никто не увидел, как к Моррисону подошёл один из работников клуба и что-то тихо ему сказал. Лицо Джима пошло гневными пятнами, но он ничего не произнёс в ответ и направился к выходу на сцену. Публика ждала...
***
Четыре молчаливые фигуры так быстро появились на сцене, что ещё секунду-две в зале раздавалась ритмичная музыка и кружились танцующие. Когда же их заметили, музыканты уже заняли места за своими инструментами и проверяли настройку. Как по мановению волшебной палочки, стихла музыка пластинки, из подвешенных клеток исчезли танцовщицы, а публика рванулась к сцене. Салли и её подруг внезапно придавили к самому краю так, что у девушки в глазах слегка потемнело. Тем временем, без всякого объявления песни, зазвучала гитара...
Ре-минор, переходящий в звонкую россыпь дроби по тарелкам... словно лаская её, по залу пронеслись нежные переливы органа, звуча, как колокольчики перед началом первого акта ещё неизвестной зрителю драмы... ещё ре-минор на нижних струнах, переходящий в одинокий задумчивый перебор струн... пальцы Кригера мягко, почти незаметно, но так ловко и нежно скользят по грифу, словно делают массаж бесконечно любимой юной девушке, отдаваясь приятным томлением в теле... Салли вдруг увидела эти звуки: они пульсировали серебристо-фиолетовыми маленькими точками и разлетались по сцене, как искры от костра — от гитариста к барабанщику, затем — к клавишнику, не отрывавшему взгляд от органа, от него — к неподвижно стоявшему прямо над ней, в шаге от неё вокалисту (тому самому...), вцепившемуся в микрофон обеими руками... Цепь замыкается, круг замыкается, превращаясь в поток, соединяя музыкантов в неразрывное целое, очерчивая Вселенную, где нет места чужакам и непрошенным, которую можно только наблюдать со стороны восхищёнными глазами... Вот в гитарный перебор вступает хет (это — уверенный, чёткий, ритмично вспыхивающий в равных промежутках времени синий цвет, так органично вписывающийся в гармонию остальных цветов и звуков), поддержанный густым клавишным басом (а это — тревожный бордовый; он пульсирует где-то на периферии сознания, как сигнал тревоги, как надпись «Danger!» на пустынном техасском — или невадском, или оклахомском — шоссе под лучами непредсказуемого солнца)...
И вот — голос, идущий откуда-то сверху, скрежещущий грустный голос божества, открывающего истину своей слушающей, но не слышащей пастве...
This is the end, beautiful friend.
This is the end, my only friend, the end.
Of our elaborate plans — the end,
Of everything that stand — the end.
No safety or surprise — the end.
I never look into your eyes again...
О каком конце он вещает? О конце любви, отношений? О конце всего сущего? О конце совместной дороги, когда один из двоих вынужден остаться, а второй должен идти дальше?... Неважно, об этом можно подумать завтра (правда же, Вивьен О'Хара?)... сейчас же можно только слушать этот голос, медленно вырастающий огненным терновым кустом в центре очерченной для него Вселенной, как тот куст, в котором Бог явился Моисею...
***
Как ни был занят Рэй, одной рукой ведя партию органа, а второй поддерживая ритм-секцию плотным клавишным басом (в группе не было бас-гитариста), но он умудрялся время от времени бросать взгляды на стоявшего невдалеке от него и поющего с закрытыми глазами Джима. Пока всё шло нормально: непривычная — видимо, от чрезмерной передозировки — хрипота его выразительного голоса удачно добавила в песню фатальной и проникновенной усталой обречённости, проигрыши между куплетами знакомо взрывались изнутри мяукающими соло Кригера в околовосточном стиле и джазовыми сбивками Денсмора на фоне уверенных звуков манзарековского органа, так удачно оттенявшего собой гитару. Песня заполняла собою зал и действительно превращалась из обычной композиции в нечто волшебное, нарушить которое было бы подлинным святотатством. По всему выходило, что это — одно из самых удачных выступлений группы, несмотря ни на что.
Да, пока всё было нормально... за исключением самого выбора песни.
На первый взгляд, в ней не было ничего особенного — обычная двухкуплетная красивая песня о расставании, может, только чуть более грустная, чем другие баллады «Дорз». Подвох скрывался в другом: они играли её два или три раза, и каждый раз Джим добавлял в неё новые строфы, в которых был уже настолько насыщенный образный ряд, что даже Манзарек, тонко чувствовавший и понимавший поэзию Моррисона, порой терялся в догадках относительно их смысла. А сама композиция из песни-прощания превращалась в некий гипнотический микрокосмос, в котором мирно сплетались индейская мифология, английская поэзия и американская современность, и беспечные ездоки мчались за солнцем, оседлав вместо своих байков древних змеев — посредников между землёй и небом... Да, петь такое перед жаждущей танцев публикой было в высшей степени странно. Но — у каждого ведь свои странности.
Однако Рэя всё равно не оставляло предчувствие, что этим дело не кончится. И хорошо бы, если б дело кончилось добром...
О, вот что-то новенькое, раньше этого не было... «The West is a best. Get here and we"ll do all the rest». Запад... символ смерти? Остров Авалон, последнее прибежище короля Артура? Ну, в сочетании с королевской дорогой, звучавшей ранее... Или Запад — это наша Калифорния, тот самый край мира, на котором всё и закончится?..
«The blue bus is calling us... « Час от часу не легче. «Кислотный автобус» Кена Кизи? Но у него ж вроде другая расцветка...
Песня втягивала в себя, втягивалась в тело и переползала в сознание. Рэй почувствовал, как его начинает нести по течению...
Голос обволакивал сознание плотным тёплым одеялом, из-под которого не хотелось вылезать. Голос просочился внутрь и стал расти — Салли чувствовала, как какое-то ядрышко, словно семя, поселилось в области живота и с каждой нотой росло и расширялось, заполняя собой её вмиг ставшее податливым и послушным тело. А само тело резонировало в унисон росту голоса внутри, вибрировало в такт медитативной музыке снаружи... Вдруг от него отделился какой-то комочек, и Салли увидела себя со стороны — стоящую всего в паре шагов от вокалиста, касающуюся грудью сцены... Она подняла голову — или что у неё можно было поднять? — и увидела, как выглядит его голос...
... Воронка, похожая на водоворот, только не быстро кружащаяся и пугающая своей быстротой, а — медленно, словно замедленная виниловая пластинка. Девушка стояла на самом краю этой воронки, под ней пробегали волны-бороздки; она превращалась в иглу, которая, царапая поверхность, скользит по ним и сама воспроизводит музыку, и одновременно с этим она-человек стояла и смотрела в самую глубь водоворота. Вот в горловине сначала возникло ослепительно белое, отливающее синевой острие кинжала, в которое вытянулись какие-то бледные улицы с сонными домами — да это же Сансет-стрип! — ... затем кинжал рассыпался на части ослепительным блеском золотого рудника, в который девушка смотрела сверху... На её глазах золото стало расплываться в солнечное озеро, на фоне которого плыла свинцовая змея с красными глазами... Нет, это был змей — Салли разглядела его возбуждённый царственный пенис, покачивающийся из стороны в сторону в такт изгибам всего туловища. Рядом со змеем стали появляться какие-то люди — подросток с грустными глазами, красивая юная девушка примерно его лет... женщина средних лет с благородным аристократическим лицом (Салли никогда в своей жизни не видела аристократок, но почему-то была уверена, что именно так они и выглядят). От них веяло каким-то странным теплом, так что Салли отчаянно захотелось туда, к ним, в ту воронку. Но в это время змей повернулся к ней так, что она увидела его призывно болтавшийся орган прямо перед её лицом, и, превращаясь в свой собственный член, проговорил: «I want to... «. Головка члена закончила фразу — «fuck you r mo uth...»
Но это не было каким-то абстрактным желанием. В этом голосе чётко звучал приказ. И кто такая была Салли, чтобы его ослушаться?... Девушка видела, как она сама послушно потянулась лицом к гордо торчащему достоинству... как открыла свой небольшой ротик... и вот торжествующий фаллос сам коснулся её губ... языка... нёба... Девушке оставалась самая малость — сжать его губами...
Член тепло пульсировал у неё в ротике, живо отзываясь на каждое прикосновение и ласку. Он заполнял всё пространство перед ней и внутри неё. Салли с наслаждением сжимала головку своими губками, щекотала её и лизала. Затем бойкий язычок занялся стволом. Девушка старалась доставить члену максимальное удовольствие. И пенису явно нравились её старания — Салли очень скоро почувствовала, как он начал увлажняться.
А вокруг торжествующе звучала музыка. Музыка приветствовала её голову и ротик, воспевала каждое движение её язычка по головке... по стволу... туда и обратно... ещё и ещё...
***
Что-то в голосе Моррисона заставило Рэя оторвать голову от клавиш и, с усилием вырвав сознание из потока, внимательно на него посмотреть. Сначала это было изменение тональности — Джим уже не пел монотонным голосом свои мантры, а читал стихи, не сбиваясь с заданного ритма, машинально исполняемого ещё ничего не понимавшими музыкантами. В следующую секунду до сознания клавишника дошло, что же именно читает вокалист:
The killer awoke before dawn.
He put a boots on,
He took a face from the ancient gallery
And he walked on down the hall...
Рэй не помнил этих стихов. И даже не мог бы поручиться за то, что Джим не сочиняет их прямо на ходу. Он посмотрел на Робби, затем на Джона — они переглядывались также недоумённо. Кригер стал играть тише, но, похоже, Моррисона это не волновало:
He went into the room where sister lived, and then he
Paid to visit to his brother, and then he...
He walked on down the hall!..
По голосу клавишник понял, что сейчас и произойдёт что-то такое, предчувствие которого не отпускало его всю песню, а быстрый переброс взглядами с остальными только укрепил его в этой уверенности. Музыканты заиграли более нервно. Никто не решился прервать песню — это невозможно было сделать. Втайне Рэй надеялся, что, может, Джим сам, услышав отчаянные сигналы, подаваемые ему через музыку, одумается... может, он остановится на самом-самом краю, куда падал сам, неизбежно и фатально, упоённый в своей неизбежности и фатальности, и увлекал за собой остальных...
Но, чёрт возьми, как же красиво было это падение в неизбежность, которую они сами и создали!
And he came to the door,
And he look inside...
Где-то в подсознании Манзарека начало рождаться ощущение, что это — уже не просто песня, а — сведение счетов, какой-то очень личный и важный для Моррисона разговор... с кем?
«Father? « — «Yes, son».
«I want to kill you».
«Mother... I want to...»
И, внезапно раскрыв глаза и уставившись в одну точку, Джим неожиданно выкрикнул — словно выплюнул давно копящуюся внутри ненавистную гнойную мокроту:
«... f uck you, motheeer!»
Рэй видел, как волна ужаса прокатилась по залу. Слушатели невольно отшатнулись от сцены. Да и у него самого сердце рухнуло вниз. Он не мог отвести взгляд от Моррисона, не мог посмотреть на остальных музыкантов — и без этого он понимал, что их обуревают схожие чувства. И он увидел ещё кое-что... —
... как одна из стоявших возле сцены девушек — невысокая, миловидная, светловолосая — потянулась к Джиму... как расстегнула его потёртые и не раз залатанные обтягивающие кожаные брюки... Дальнейшее от музыканта уже заслонили. Пытались оттащить девчонку или нет, Манзареку было даже всё равно: случайно посмотрев в сторону выхода со сцены, он заметил поджидавших их вышибал Элмора Валентайна — одного из владельцев клуба. Ну что ж, этого и надо было ожидать. Это действительно был «конец»...
А Джим — то ли выкрикивал-выхрипывал в микрофон бессвязный набор слов, то ли имитировал звуки удовольствия от накатывавшегося оргазма, то ли действительно испытывал оргазм... Рэй уже не осознавал, что именно происходило на сцене, а лишь судорожно, нервно выводил на органе свою партию, интуитивно понимая, что только затягивание песни спасает их сейчас от неминуемой расправы за сценой.
В клубе царила настоящая суматоха, поэтому никто не обратил внимания, как из зала, пошатываясь, медленно вышла бледная красивая женщина средних лет с благородным аристократическим лицом; как она в бессилье прислонилась к беззаботной тёмно-зелёной зеркальной стене клуба; как к ней с вопросом «Вам плохо, миссис Моррисон?» подскочил водитель...
Минут через пять из дверей показалась и Салли — растрёпанная, с блуждающим потусторонним взглядом и странной улыбкой на лице. Она сделала несколько неуверенных шагов, перегнулась через парапет, и её вырвало чем-то белым...
Лос-Анджелес. 22 августа 1966 года.
— Шлюха!
Хлёсткая пощёчина обожгла и оглушила девушку, отбросив её на спинку старого продавленного дивана. Она даже не вскрикнула, лишь, держась за медленно багровеющую щеку, смотрела на Дэвида, стоявшего над ней и отвечавшего ей ненавистным взглядом.
— Ну и сука же ты, Салли!
Девушка молчала. А что ей можно было сказать в ответ?
— Почему ты не позвонил? — наконец тихо спросила она. — Я тебя ждала... Мы могли пойти вместе. Этого могло бы не быть...
— Что?! — Дэвид не поверил своим ушам. — И я ещё виноват в том, что ты отсосала этому ублюдку?
Он замахнулся. Салли поджала ноги и закрыла голову руками, ожидая удара, но вместо этого послышался звон битого стекла. Она отняла руки. Её небольшое настенное зеркало валялось на полу, рядом падали, сметаемые рукой Дэвида, какие-то безделушки. Некоторые разбивались.
Девушка хотела попросить его остановиться, иначе проснётся её ребёнок, но вместо этого просто сидела и наблюдала, как на её глазах уютная комнатка превращается в разгромленный рай. Обычно спокойный, добродушный Дэвид выкрикивал какие-то ругательства неузнаваемым голосом, но она их не слышала: внезапно в её глазах снова помутилось, и ей показалось, что по её комнате вертится вчерашняя воронка с голосом, звучавшим изнутри, засасывающая в себя всё пространство вокруг...
И Салли ещё не забыла вкус пениса, явившегося ей вчера из этой самой воронки...
Парень замер в полуобороте с занесённым для очередного удара кулаком: девушка сползла с дивана и на коленях поползла к нему по битому стеклу, раздвигая разбросанные вещицы.
— Ты... ты чего?!..
Салли не отвечала, а только подползала — ближе, ближе... Дэвиду стало страшно. Он попятился к входной двери, опёрся о неё и, выкрикнув напоследок «Ты, дура!!!», стремительно выскочил на улицу.
Воронка внезапно исчезла, провалившись в раскрытую пропасть. Салли так и осталась стоять на коленях, бездумно глядя на закрывшуюся за парнем — бывшим? — дверь.
Сзади заплакал её ребёнок — сначала тихо. Потом — громче.
Девушка ничего не слышала.
Послесловие автора («голос за кадром»).
В тот вечер группу действительно выгнали из клуба с «волчьим билетом», как и опасался Рэй Манзарек. Но музыкантам несказанно повезло: буквально за два дня до этого они подписали очень выгодный контракт с фирмой звукозаписи «Электра». Для самой фирмы, до этого работавшей исключительно с джазовыми музыкантами, это было в новинку. Поэтому в тот вечер её директор, Джек Хольцман, присутствовал на концерте вместе с продюсером Полом Ротшильдом, которого он уговаривал работать с новой группой. И, впечатлённые выступлением, они сразу же предложили музыкантам начать работу над записью первого альбома. Те согласились.
И уже через пять месяцев первый альбом с простеньким, даже скромным названием «The Doors» увидел свет. И он произвёл такой фурор, что даже группа «Битлз» заказала себе четыре экземпляра этой пластинки — по числу её участников.
Последней песней этого альбома была «The end». Все, кто работал над её записью в студии, вспоминают об этом как об одном из самых ярких моментов в жизни. Правда, в окончательном варианте песню слегка смягчили, заменив нецензурный выкрик Моррисона его же нечленораздельным рычанием и накатывающимся рокотом ударных Денсмора.
С 2003 года песня занимает 328-е место в списке «500 лучших песен всех времён» по версии журнала «Роллинг Стоун». И это — факт.
Норман Мейлер.
Необходимое предисловие.
Рассказ основан на реальном событии, происшедшем с группой The Doors, поэтому её участники выведены под настоящими именами. Любой желающий может убедиться в правдивости данной истории, заглянув в Википедию или в литературные биографии этой легендарной команды. Этот эпизод — один из ключевых в кинофильме Оливера Стоуна «Дорз».
Единственное моё добавление как автора заключается в том, что я взял нецензурную версию этого происшествия, попавшуюся мне на глаза лет пять-шесть назад в материале одной из молодёжных газет, посвящённом самым провокационным событиям Большой Рок-Музыки, и попытался представить, как это могло бы быть. Также авторским вымыслом являются имена девушек и, соответственно, их образы и диалоги (хотя должен отметить, что их представление о Джиме Моррисоне полностью соответствует тем впечатлениям, которыми делилась одна из близко знавших его женщин с Полом Хоугеном, одним из биографов группы).
Лос-Анджелес. 21 августа 1966 г.
— Нэнси! Нэ-эн!
Дверь открылась:
— А, Салли! Привет, милая.
— Приветик. Слушай, посидишь с моим малышом сегодня вечером?
— Да без проблем, конечно. А что случилось? Свидание?
Салли махнула рукой:
— Да не! Подружки в «Виски» приглашают. Говорят, там сегодня какая-то группа играть будет. Вокалист — просто отпад. Краса-а-вчи-и-к! — Она мечтательно закатила глаза.
Соседка понимающе улыбнулась:
— Ну, если та, о которой я думаю, то... М-да, на него стоит посмотреть. Он, конечно, странно себя ведёт и странно одевается... Да и песни у него странные. Но что красивый — то красивый. Твоему Дэвиду явно не чета... Кстати, а вы с ним что, поссорились? Он давненько что-то не заходит.
— Да ну его! — отозвалась девушка с досадой. — Он вообще какой-то странный стал. Неделями пропадает, не звонит, никуда не приглашает... Вот сегодня, например: воскресенье, вечер, мне скучно, я целый день жду, что он меня куда-нибудь пригласит, — а он не звонит, не приходит... При нормальном парне я бы пошла в клуб с подружками?..
— Ну да, — поддакнула Нэнси. — Такой красоткой пренебрегать нельзя, это верно. Он доиграется, твой Дэвид... Вы во сколько идёте?
— Да через пару часиков, наверно. Пока соберёмся, пока доберёмся...
— Учти, там места надо заранее занимать. Когда выступает этот парень, в «Виски» не протолкнёшься. Можно даже раньше выходить.
— Ч-чёрт! — расстроилась Салли. — А мы с подружками уже договорились...
— Ну ничего, — утешила её Нэнси. — Может, всё образуется. Приноси своего мальчика, а сама развлекайся.
— Спасибо, Нэн! — Девушка чмокнула молодую соседку и вприпрыжку сбежала с крыльца. Нэнси крикнула ей вдогонку:
— А Дэвиду спуску не давай!
***
Нэнси оказалась права. Когда компания, состоявшая из Салли, её подружек Дороти и Патти и их парней, добралась до пересечения Норд-Кларк-стрит и бульвара Сансет, где и располагался клуб, возле него по обеим сторонам входа на всём узком пространстве тротуара между парапетом и светящейся, украшенной вывесками тёмно-зелёной зеркальной стеной толпились люди. Из распахнутых дверей в летний калифорнийский вечер вылетала беззаботная ритмичная музыка вперемешку с радостными подбадривающими криками. В «Виски-а-гоу-гоу» выступления музыкантов чередовались с танцами под пластинки; сейчас как раз была очередь живого выступления.
— Что, опоздали? — расстроено спросила девушка. Их компания остановилась шагах в десяти от входа.
Один из парней прислушался:
— Да нет, это «Love». Они сегодня вместе с «Дорз» выступают. Но уже заканчивают — слышишь, «My little red book» играют? Артур её всегда в конце поёт.
— А «Дорз» уже были, — повернулся к ним стоявший впереди парень. — Они ж у них обычно на разогреве работают.
— Как — были?... — Даже в быстро наступающей темноте было видно, как расстроилась Салли. — И этот был... как его... ?
— Моррисон? — хмыкнул парень. — Да нет, я не слышал его. Их клавишник пел, Рэй. А Джим... Может, опять в путешествие отправился. — Он как-то противненько хихикнул и понимающе переглянулся с парнями из компании Салли, но та уже этого не увидела. Яркий, блистающий вечер, который она уже успела нарисовать себе в воображении, вдруг превратился в чёрно-белое кино, которое не могли раскрасить даже сияющие вывески всего района Сансет-стрип. Ей уже не хотелось ни модного клуба и его лёгкой затягивающей атмосферы, ни своей компании. Даже злость на Дэвида, которая и подтолкнула её пойти сегодня в «Виски», куда-то исчезла. Сердце сдавила странная грусть. Она столько слышала об этом необычном парне и его группе, так хотела его увидеть... Ей даже не приходила в голову возможность разочарования — как можно разочароваться в человеке, от которого все девушки Западного Голливуда с ума сходят? И тут вдруг...
Салли даже не поняла, что её куда-то тянут, и опомнилась только тогда, когда Патти чуть ли не в лицо ей прокричала:
— Давай быстрее! Пойдём-пойдём! Ты что, заснула?
Девушка сделала пару шагов и уткнулась в спину буркнувшего что-то мужчины. Тогда Патти буквально поволокла её вперёд, продираясь сквозь плотные ряды. Вокруг них раздались недовольные голоса, кто-то даже выругался, кто-то послал наглых девиц куда подальше, но Патти ни на что не обращала внимания и, словно буксир, пробиралась напролом, волоча за собой не соображающую подругу. Салли пыталась высвободиться, но ничего не получалось; попыталась окликнуть её — тот же результат; завертела головой, пытаясь найти остальных, но никого не увидела. Тем временем они уже оказались у входа, где охранник, вместо того, чтобы отрезать «Мест нет», улыбнулся и посторонился, давая девушкам возможность попасть внутрь. Как только Салли и Патти зашли, он снова занял своё место.
— А мы уже думали без вас начинать, — раздался над ухом насмешливый голос одного из их парней. — Салли, ты о чём замечталась?
Девушка растерянно осмотрелась. Патти... Дороти... ребята... вот ещё кто-то... Все улыбаются, перешучиваются, несмотря на толкотню... Да нет, это не розыгрыш: они внутри клуба. Но как?..
— А как мы сюда попали? — недоумённо спросила она, стараясь перекричать грохот живой музыки.
Её вопрос был встречен взрывом хохота. Затем ей объяснили, что у одного из парней случайно оказался здесь знакомый, у которого, в свою очередь, оказался знакомый охранник, который и пустил их. «А так — «мест нет», — передразнил интонацию охраны этот самый знакомый, чем вызвал очередной приступ веселья. Затем Салли узнала, что он же брался провести их к самой сцене. Девушка недоверчиво обвела взглядом зал: клуб был переполнен, так что даже поменяться местами с соседом казалось чем-то нереальным. Но их новый знакомец, видимо, был каким-то голливудским волшебником, поскольку уже через несколько минут вся компания оказалась возле сцены, так близко к выступавшим, что до заканчивавшего петь Артура Ли можно было дотронуться.
— Я не пойму, — проговорила Салли, когда песня закончилась и музыканты покидали сцену под одобрительный свист и хлопки, — что мы тут будем делать? «Дорз» уже выступили. Джима не было. А мы ж ради него приходили, так ведь? А танцевать я не хочу...
— Малышка, — весело обратился к ней их новый знакомый, представившийся Чаком, — а тебе разве не сказали, что «Дорз» разбили своё выступление на две части?
Сердце подпрыгнуло и гулко забилось:
— Что, правда?
— Конечно. — Этот миляга Чак, оказывается, знал всё на свете. — Сейчас поехали за Моррисоном. Он ещё выступит. А в перерыве — танцы.
— Я не хочу танцевать, — упрямо проговорила девушка и снова осмотрелась. — И как здесь можно танцевать? Столько народу... И подо что танцевать? Под Джонни Риверса, что ли?
— Какой Риверс, крошка? «Бёрдз» играют, не слышишь разве? — Чак весело показал ей в противоположный от сцены угол, где под возвышением для девушек-диджеев на специально отведённой площадке уже крутилось несколько пар под музыку «The Byrds». Салли взглянула туда, затем подняла голову, и её взгляд упёрся в подвешенные возле возвышения большие клетки, в которых также в такт песне красиво изгибались молоденькие, не старше её, танцовщицы с высокими причёсками, полностью открывавшими белоснежные лбы, в белых платьях до колен с бахромой и белых же туфлях на высоких каблуках. Ещё несколько таких клеток располагалось по всему периметру зала. Это была фирменная «фишка» клуба — те самые танцовщицы «гоу-гоу», которым платили по 150 долларов за 4 часа выступления и которыми втайне мечтали стать все девчонки Сансет-стрип. Никто не понимал, как они умудрялись танцевать под «Mr. Tamburine Man», совершенно нетанцевальную песню даже в хрустальном «бёрдовском» исполнении под двенадцатиструнную гитару Роджера Макгуинна, но их не зря обучала подобному Джоан Сеннес — одна из лучших хореографов Лос-Анджелеса, сама любившая здесь отдыхать. Это был особый голливудский шик — уметь развлекаться и развлекать в любых условиях. Даже под песни Боба Дилана.
Тем временем Чак достал из кармана маленький прозрачный пакетик и, блаженно улыбаясь, протянул его девушке:
— Малышка, хочешь?
Салли подозрительно посмотрела на пакетик, затем — на парня:
— Что это?
— Это? — тот сбавил голос до заговорщического шёпота. — Это — «мультики», крошка. Прикольные такие «мультики», весёлые... Под них и танцевать в кайф. Хочешь? Угощаю, бери.
Салли быстро покосилась на подруг, но они были заняты, о чём-то весело щебеча со своими кавалерами, прижимаясь к ним и время от времени целуясь. Затем девушка также быстро осмотрелась по сторонам: при всей житейской неопытности она прекрасно знала, что под невинным словом «мультики», словно тёмный омут глубины под тонким беззаботным ледком, скрывается ЛСД — препарат, о котором говорили ничуть не меньше, чем о «Дорз». Хотя он ещё не был запрещён (а кое-кто из «особо знающих людей» даже поговаривал о серьёзном научном интересе к ЛСД со стороны правительства), упоминание о нём и уж тем более его распространение в гламурно-благопристойном Лос-Анджелесе 1966 года щекотало нервы: под настроение властей и организаторов различных вечеринок как распространителя, так и употреблявшего, попавшегося им, могли оштрафовать. В лучшем случае — выгнать из клуба, посоветовав «дуть во Фриско». Салли не знала, какие правила на это счёт существуют в «Виски», поэтому, убедившись, что никому до них нет дела, также понизила голос и почти сердито спросила:
— Ты совсем спятил? А если тебя вот с этим увидят? — Она кивнула на пакетик.
Чак тихонько рассмеялся:
— Да не дрейфь, крошка. Кому тут кто нужен? Все отрываются как могут. А ты оторвёшься по-взрослому. Ну, берёшь?
— Я такое не употребляю, — заявила девушка, безуспешно стараясь придать своему голосу твёрдость, что не ускользнуло от внимания Чака.
— Малышка, — почти шёпотом проговорил он, близко-близко приближаясь к лицу Салли, — а ты знаешь, что Джима надо слушать только под «кислотой»? Ты его просто не поймёшь. Его никто не понимает. Без этого дела...
Этот миляга Чак не только знал всё на свете — он ещё был таким обаятельным и убедительным. И так точно знал, как можно уговорить... Девушка нерешительно протянула руку, и пакетик, вмиг переставший быть подозрительным, перекочевал в её ладошку.
— И как это принимать? — тихо спросила она.
— Разверни для начала, — посоветовал парень.
Девушка развернула. Перед ней оказался маленький перфорированный кусок бумаги, с виду абсолютно ничем не примечательный, кроме того, что на нём была грубо нарисована яркая картинка. Только коснувшись его, Салли ощутила влагу и поняла, что бумага была чем-то пропитана.
— А теперь просто положи на язык, — улыбнулся парень. — И — ничего больше. Добро пожаловать в путешествие, крошка...
***
Рэй Манзарек стукнул кулаком в старую дверь и с удивлением обнаружил, что она не заперта. Парень подождал немного, затем негромко позвал «Джим! Джииим!». Ответа не последовало. Постояв с минуту, Рэй открыл дверь и, пройдя небольшой коридор, вошёл в полутёмную комнату.
Джим Моррисон сидел перед окном спиной к двери, но даже не повернулся на стук. Рэй остановился в дверях, затем подошёл ближе. На столе перед Моррисоном были разбросаны капсулы и микротаблетки, валялись мелко нарезанные листы «промокашки». Всё это был ЛСД — во всём своём великолепии и многообразии. Сам же Джим никак не реагировал на чьё-то присутствие в комнате. В общем-то, всего этого Рэю и следовало ожидать, поэтому он даже не удивился.
«Так... И сколько же он принял? — мелькнула мысль у клавишника, пока он пододвигал стул и усаживался рядом с Джимом, почти вплотную к нему. — 350 милиграмм? 400? 600? Больше? Сколько? Есть ли у него вообще предел? А у нас?» Он вспомнил, как психовал после выступления их барабанщик, Джон Денсмор, как летали по комнатке, где они готовились к концертам, его барабанные палочки, как тихоня-гитарист Робби Кригер подбирал их и пытался успокоить разошедшегося друга. В ушах клавишника снова зазвучали злые слова Денсмора: «Придурок! Нарк хренов! Да что он о себе вообще возомнил? Что он — реинкарнация Блейка, что ли?...»
— Джим! — наконец решительно произнёс Манзарек, поправил очки и потряс Моррисона за плечо. — Ты слышишь меня? Джим!
Тот наконец повернул голову. Два взгляда — испытующий и отрешённый — пересеклись и углубились друг в друга. Рэй часто не мог понять, когда Джим притворяется, а когда искренен; сейчас был как раз один из таких случаев. Он видел, что его друг находится под воздействием сильной дозы, но другой на его месте вёл бы себя так... А этот — сидит себе и сидит. Смотрит.
Наконец Джим разлепил губы:
— Ты один? — Неожиданно хриплый голос, немного растягивающий слова, звучал словно издалека.
— А кого ты ещё хотел увидеть? — Против воли Рэй начал говорить громче, хотя знал, что Моррисон прекрасно его слышит. — Робби? Джона? Вот его бы тебе как раз сейчас видеть и не надо...
— Что, сильно злится? — отозвался Джим.
Рэй поёжился:
— Не то слово... Тебе что, его доводить нравится?
— Ему надо посоветовать бросить этот Центр медитации, — произнёс Джим и внезапно глупо, почти по-детски хихикнул. — Он плохо на него влияет.
Манзарек хотел было сказать, что на джазового барабанщика-профессионала плохо влияет его пребывание в группе во главе с не всегда вменяемым и непредсказуемым вокалистом, но вовремя прикусил язык. Даже с нормальным Джимом такая шутка могла закончиться ссорой, с Джимом же неадекватным последствия такой фразы клавишник даже не брался предсказывать.
— Джим, — начал говорить он внешне спокойно. — Ты помнишь, что у нас выступление сегодня, а? Что мы у «Love» на разогреве?
— Ну и что? — улыбнулся тот. — Вы ж отыграли? Ты ж хорошо спел? Ли доволен?
— Да отыграли, конечно. Куда ж нам деваться-то? Но ведь все тебя ждали. Они на тебя ходят, ты понимаешь это? Не на группу «Дорз». Мы им все — до лампочки.
— Так из-за этого Джон и кипятится, что ли?
— Джим, ты издеваешься? — Рэй почувствовал, что начинает заводиться. — Мы еле-еле выпросили ещё пятнадцать минут после «Love». Хорошо, что Ли об этом не знает. — Рэй ничуть не преувеличивал: «L ove» уже были популярной раскрученной группой, записавшей и сингл, и полноценный альбом, в то время как «Дорз», несмотря на всю имевшуюся репутацию и шумиху около них, только-только начинали, и такое положение дел, при котором новички выступали не перед, а после хэдлайнеров, было из ряда вон выходящим, если не сказать — недопустимым. — Публика требует Моррисона. Ты что, хочешь, чтоб мы в очередной раз вылетели из «Виски»? Так ведь вылетим. И обратно нас уже не возьмут. Даже твои поклонницы не помогут. И вообще кто нас тогда куда примет? Да ещё на 135 долларов в неделю-то... А что скажут люди из «Электра»? Хольцман что, зря на нас сюда ходит? Ты хоть о чём-нибудь можешь думать, а? — Последняя фраза Манзарека прозвучала уже с нервными нотками в голосе, заставившими Джима удивлённо всмотреться в клавишника.
— Рэй, ты хочешь знать, о чём я могу думать? — вдруг тихо и серьёзно произнёс он. — Я думаю о том, что мы — группа. И от того, что меня, одного из вас, сегодня не было, ничего измениться не должно. Я ведь не тот Джим Моррисон, которого все хотят видеть, понимаешь меня? Я просто пою в группе «Дорз». И мы — одно целое. Но точно также и ты петь можешь. И поёшь ведь.
Манзарек недовольно поморщился:
— Джим, к чему эта софистика? Кто из группы Элвиса может заменить Короля? Как Маккартни заменит Леннона? Ты хочешь пофилософствовать? По-моему, не время. Скажи лучше, что ты обдолбался и напрочь про всё забыл.
Джим странно захихикал, но тут же закашлялся, резко оборвал смех и спросил:
— Рэй, а тебе не надоело играть и петь одно и то же?
— В смысле? — Переход был настолько неожиданным, что Рэй сначала даже не понял, о чём идёт речь.
— Вот и я о смысле, — продолжал Моррисон. — Мы играем перед одними и теми же. Пятнадцатый день подряд. Одно и то же. И для чего?... Кто нас понимает, Рэй? Кто понимает наши песни, а? Кто их вообще слушает? Те, кто пришли в «Виски» потанцевать? Убить своё время?..
— Джим, — ещё медленнее обычного проговорил клавишник, — мы перед этим три месяца подряд выходили на сцену и пели одно и то же. Перед одними и теми же. Забыл? И тебя это не смущало?... Не думай об этом. Я не думаю. И ты не думай. Это — просто работа...
— Работа? — переспросил Моррисон. — Это — работа? Быть обезьянкой, попугаем? Не призвание?... Ты это называешь работой?... Да к чёрту такую работу, Рэй! — вдруг хрипло и страшно заорал он и вскочил со стула так, что чуть не опрокинул Манзарека. — Я не хочу так! Я не хочу петь перед этими жирными, жрущими, трахающимися глупыми свиньями из Голливуда!... Ты знаешь, я и в пустом зале могу петь. И неграм на плантациях. И на улице. Помнишь, как я тебе пел тогда, на пляже? Я могу и просто во Вселенную петь — и меня услышат те, кому это нужно! Но не ОНИ, Рэй! Понимаешь?... НЕ ОНИ!!! Им же молоть можно всё, что хочешь — всё равно ничего не поймут и не услышат!..
Теперь они стояли напротив друг друга — взъерошенный Джим с наркотической безуминкой в глазах и опешивший Рэй, чувствовавший, как у него из-под ног ускользает пол. Он не знал, что можно сказать в ответ, не знал, надо ли что-то говорить вообще — он понимал только одно: всё рушится. И с таким трудом выпрошенное для реабилитации группы и самого Джима время, и открывшаяся перед ними блестящая перспектива в лице Джека Хольцмана, видевшего их выступление несколько дней назад... О потерянном сегодняшнем гонораре и о возможных неприятностях с публикой и администраторами «Виски» Рэй даже не думал — это были мелочи из разряда «снявши голову, по волосам не плачут».
— Значит, ты не идёшь? — спросил он, стараясь придать своему голосу максимально возможную твёрдость.
В Моррисоне вдруг снова произошла резкая перемена: он миролюбиво, даже как-то заискивающе улыбнулся и положил руку на плечо клавишнику:
— Рэй, ну что ты такое говоришь? Разве я сказал, что не иду? Конечно, поехали. Мы сыграем. Мы ж ведь одно целое, правда?... Всё будет о'кей, не переживай. Я ж просто пошутил...
Клавишник облегчённо выдохнул.
***
Салли опёрлась о сцену, наблюдая за своими подругами. Её сердце учащённо билось, девушку время от времени окатывало волнами жара. На задней части языка, казалось, вспух волдырь от ожога. Мысли испуганно проскакивали по сознанию, как мышки, увидевшие в отдалении огромного кота: «Ну и воздух тут — спёртый какой-то... Хоть бы на улицу выйти... отдышаться... « Но, едва собравшись с силами, она вдруг испугалась, что её не пустят назад или что она вообще не сможет пробраться сквозь толпу танцующих. «Нет-нет, я лучше постою, подожду. Сейчас всё пройдёт... это бывает. Ну как же ж жарко-то... Может, присесть за один из столиков — вон там, вдоль стенок?» Она поискала глазами Чака, намереваясь попросить провести её, но его уже рядом не было, а всё пространство между ней и столиками занимали танцующие пары. Впрочем... они уже не казались парами — они сливались в большое движущееся и переливающееся пятно, в котором не было отдельных фигур, а только какое-то хаотическое броуновское движение.
— Салли! Салли! — Стоявшая рядом Патти возбуждённо дёргала её за руку. Девушка с трудом заставила себя сконцентрироваться на звуке голоса и настойчивом, даже раздражающем жесте. — Нет, ты послушай только... Знаешь, что мне только что рассказали?... Тебе что, плохо? — Внезапно изменившийся тон слегка привёл девушку в чувство, и она смогла перевести взгляд на тревожно смотрящую на неё подругу.
— Н-нет... пройдёт. Просто жарко... дышать нечем... — Девушка говорила через силу, словно из тюбика, выдавливая из себя слова, ставшие внезапно похожими на вязкую тёмную жидкость.
— Так давай на улицу выйдем, проветришься...
Салли отчаянно замотала головой и чуть не упала, вовремя вцепившись в сцену:
— Не надо... не надо, Патти. Нас не пустят... М-мы пройти... не сможем. Видишь? — Девушка ткнула рукой в сторону входа.
— Что — «видишь»?
— Как... всё плотно...
— Где — «плотно»? Что ты такое говоришь? — Патти оглянулась, затем внимательно всмотрелась в лицо девушки: — Э-э-э, подруга... А ты не под кайфом случайно, а?
— Кто — я? — Волна паники бросилась в лицо Салли, и она вдруг увидела, как выглядит ужас в своих собственных глазах. «Всё, пропала... Признаться? — Да, да, пока не поздно. Патти — хорошая, она поможет, она не бросит... — НЕТ, Нет, ни за чтооо!!! — разрывали её мозг два разных голоса. — Сейчас всё будет хорошо, успокойся! Никто не должен ничего знать... Второго шанса уже не будет, пойми!!! « — Всё хорошо... сейчас всё пройдёт... Так что... что ты там говорила? Интересное... что-то?
— Ты какая-то красная, — подозрительно проговорила Патти, по-прежнему внимательно смотря на девушку. — Ну, смотри сама... Так знаешь, что мне только что рассказали про этого парня из «Дорз»? — В её голос снова вернулось озорство, и она слегка пригнулась к уху Салли. — Говорят, что он — педик.
Непривычное слово зацепилось в помутнённом девичьем сознании и начало медленно раскручиваться, как пружина, цепляя собой мозговые извилины и отдаваясь эхом в самых укромных уголках разума: «педик»... «педик»... Обкатав это слово, как вода обкатывает гальку на пляже, мозг выдал своё решение, и Салли глупо хихикнула:
— Да нет... Не может быть...
— Ну почему не может? — рассудительно проговорила Патти. — Все знают, что он сидит на «кислоте». — При этом она снова пристально посмотрела на Салли. — А кто его знает, каким человек становится после передоза? Да он и сам не знает, наверно. Вот и он так же. Может, у него склонность была к парням, а он и сам этого не знал. написано для А под кайфом понял это. Всякое бывает...
Салли пыталась понять подругу, но это ей удавалось с большим трудом: всё, что она говорила, то казалось каким-то несерьёзным лепетом, то, напротив, чем-то значительным. В голове вертелся очень важный для неё вопрос, но слова для него расползались в разные стороны, и она никак не могла ухватить их и собрать воедино. Наконец ей это удалось:
— А у него... девушка есть?
— Я слышала, что есть, — вмешалась стоявшая поодаль Дороти. — Ну и что? Это не мешает. Тем более я слышала, — понизила голос она, — что такие парни оч-чень умелые... потому что... ну, и с теми, и с теми... Понимаете, девчонки? — В ответ девушки смущённо-развратно хихикнули.
— Не, девочки, — вмешался один из парней, пришедших с ними, — у педиков на девчонок не стоит.
— Что, серьёзно? — насмешливо протянула Дороти. — Ты, что ли, сам видел? — Патти и Салли прыснули.
— Вот дуры. — Парень стушевался. — Зачем же самому такое видеть? Так говорят... — Он отвернулся в сторону, стараясь скрыть смущение.
— А вдруг... это правда? — неожиданно даже для самой себя спросила девушка. Её слова из вязкой жидкости волшебным образом превратились в разноцветных птичек, весело щебечущих и готовых разлететься по всему залу новогодним конфетти. — Ну, правда то, что... не стоит? Даже на таких... красивых, как мы? — последнюю фразу снова сопроводил смешок.
— Да брось ты, — отозвалась Патти. — На нас у него точно встанет. Мы-ж то тут, рядом. Дотронуться можно.
— Н-да? — Салли внимательно глянула на подругу. Волны жара вдруг перестали на неё накатывать, исчезли дурнота и духота, а где-то в самых её потаённых глубинах начали пробуждаться странная лёгкость и свобода. Казалось, что всё, что только она ни сделает или не скажет, сразу же найдёт одобрение и понимание. — Надо... проверить будет... Как-нибудь...
— Ты ненормальная, да? — Патти дёрнула её за руку. Салли в ответ только засмеялась.
***
— Так, ребята, у нас всего пятнадцать минут, помните? Все разборки потом, хорошо, Джон?... Начинаем с «Backdoor man», потом «Take it as it come» и «My eyes can seen you», заканчиваем «Light my fire». Должны уложиться. — Рэй скороговоркой, словно боясь, что его перебьют, называл хорошо известные всем песни, не раз с успехом исполнявшиеся группой на концертах и отточенные до исполнительского блеска. Перехватив недоумённый взгляд Кригера, пояснил: — Да, Робби, играем то же, что и в первом отделении, только с другим вокалом. Если будут какие вопросы, скажем...
— Нет, парни, — вдруг прохрипел тяжёлый голос Моррисона. Все обернулись к нему. Рэй внутренне похолодел: что, опять? Что ж это за чёрт?... Джим обвёл всех невидящим взглядом, затем добавил: — Играем «The end». Этого хватит. Они увидят Моррисона, если им не хватило «Дорз». Пойдёмте, нас ждут.
Рэй впился взглядом в лицо вокалиста, но Джим оставался бесстрастен, словно опять впал в наркотическую прострацию. Не почувствовав никакого подвоха, клавишник развернулся и быстрыми шагами вышел на сцену. За ним потянулись остальные, поэтому никто не увидел, как к Моррисону подошёл один из работников клуба и что-то тихо ему сказал. Лицо Джима пошло гневными пятнами, но он ничего не произнёс в ответ и направился к выходу на сцену. Публика ждала...
***
Четыре молчаливые фигуры так быстро появились на сцене, что ещё секунду-две в зале раздавалась ритмичная музыка и кружились танцующие. Когда же их заметили, музыканты уже заняли места за своими инструментами и проверяли настройку. Как по мановению волшебной палочки, стихла музыка пластинки, из подвешенных клеток исчезли танцовщицы, а публика рванулась к сцене. Салли и её подруг внезапно придавили к самому краю так, что у девушки в глазах слегка потемнело. Тем временем, без всякого объявления песни, зазвучала гитара...
Ре-минор, переходящий в звонкую россыпь дроби по тарелкам... словно лаская её, по залу пронеслись нежные переливы органа, звуча, как колокольчики перед началом первого акта ещё неизвестной зрителю драмы... ещё ре-минор на нижних струнах, переходящий в одинокий задумчивый перебор струн... пальцы Кригера мягко, почти незаметно, но так ловко и нежно скользят по грифу, словно делают массаж бесконечно любимой юной девушке, отдаваясь приятным томлением в теле... Салли вдруг увидела эти звуки: они пульсировали серебристо-фиолетовыми маленькими точками и разлетались по сцене, как искры от костра — от гитариста к барабанщику, затем — к клавишнику, не отрывавшему взгляд от органа, от него — к неподвижно стоявшему прямо над ней, в шаге от неё вокалисту (тому самому...), вцепившемуся в микрофон обеими руками... Цепь замыкается, круг замыкается, превращаясь в поток, соединяя музыкантов в неразрывное целое, очерчивая Вселенную, где нет места чужакам и непрошенным, которую можно только наблюдать со стороны восхищёнными глазами... Вот в гитарный перебор вступает хет (это — уверенный, чёткий, ритмично вспыхивающий в равных промежутках времени синий цвет, так органично вписывающийся в гармонию остальных цветов и звуков), поддержанный густым клавишным басом (а это — тревожный бордовый; он пульсирует где-то на периферии сознания, как сигнал тревоги, как надпись «Danger!» на пустынном техасском — или невадском, или оклахомском — шоссе под лучами непредсказуемого солнца)...
И вот — голос, идущий откуда-то сверху, скрежещущий грустный голос божества, открывающего истину своей слушающей, но не слышащей пастве...
This is the end, beautiful friend.
This is the end, my only friend, the end.
Of our elaborate plans — the end,
Of everything that stand — the end.
No safety or surprise — the end.
I never look into your eyes again...
О каком конце он вещает? О конце любви, отношений? О конце всего сущего? О конце совместной дороги, когда один из двоих вынужден остаться, а второй должен идти дальше?... Неважно, об этом можно подумать завтра (правда же, Вивьен О'Хара?)... сейчас же можно только слушать этот голос, медленно вырастающий огненным терновым кустом в центре очерченной для него Вселенной, как тот куст, в котором Бог явился Моисею...
***
Как ни был занят Рэй, одной рукой ведя партию органа, а второй поддерживая ритм-секцию плотным клавишным басом (в группе не было бас-гитариста), но он умудрялся время от времени бросать взгляды на стоявшего невдалеке от него и поющего с закрытыми глазами Джима. Пока всё шло нормально: непривычная — видимо, от чрезмерной передозировки — хрипота его выразительного голоса удачно добавила в песню фатальной и проникновенной усталой обречённости, проигрыши между куплетами знакомо взрывались изнутри мяукающими соло Кригера в околовосточном стиле и джазовыми сбивками Денсмора на фоне уверенных звуков манзарековского органа, так удачно оттенявшего собой гитару. Песня заполняла собою зал и действительно превращалась из обычной композиции в нечто волшебное, нарушить которое было бы подлинным святотатством. По всему выходило, что это — одно из самых удачных выступлений группы, несмотря ни на что.
Да, пока всё было нормально... за исключением самого выбора песни.
На первый взгляд, в ней не было ничего особенного — обычная двухкуплетная красивая песня о расставании, может, только чуть более грустная, чем другие баллады «Дорз». Подвох скрывался в другом: они играли её два или три раза, и каждый раз Джим добавлял в неё новые строфы, в которых был уже настолько насыщенный образный ряд, что даже Манзарек, тонко чувствовавший и понимавший поэзию Моррисона, порой терялся в догадках относительно их смысла. А сама композиция из песни-прощания превращалась в некий гипнотический микрокосмос, в котором мирно сплетались индейская мифология, английская поэзия и американская современность, и беспечные ездоки мчались за солнцем, оседлав вместо своих байков древних змеев — посредников между землёй и небом... Да, петь такое перед жаждущей танцев публикой было в высшей степени странно. Но — у каждого ведь свои странности.
Однако Рэя всё равно не оставляло предчувствие, что этим дело не кончится. И хорошо бы, если б дело кончилось добром...
О, вот что-то новенькое, раньше этого не было... «The West is a best. Get here and we"ll do all the rest». Запад... символ смерти? Остров Авалон, последнее прибежище короля Артура? Ну, в сочетании с королевской дорогой, звучавшей ранее... Или Запад — это наша Калифорния, тот самый край мира, на котором всё и закончится?..
«The blue bus is calling us... « Час от часу не легче. «Кислотный автобус» Кена Кизи? Но у него ж вроде другая расцветка...
Песня втягивала в себя, втягивалась в тело и переползала в сознание. Рэй почувствовал, как его начинает нести по течению...
Голос обволакивал сознание плотным тёплым одеялом, из-под которого не хотелось вылезать. Голос просочился внутрь и стал расти — Салли чувствовала, как какое-то ядрышко, словно семя, поселилось в области живота и с каждой нотой росло и расширялось, заполняя собой её вмиг ставшее податливым и послушным тело. А само тело резонировало в унисон росту голоса внутри, вибрировало в такт медитативной музыке снаружи... Вдруг от него отделился какой-то комочек, и Салли увидела себя со стороны — стоящую всего в паре шагов от вокалиста, касающуюся грудью сцены... Она подняла голову — или что у неё можно было поднять? — и увидела, как выглядит его голос...
... Воронка, похожая на водоворот, только не быстро кружащаяся и пугающая своей быстротой, а — медленно, словно замедленная виниловая пластинка. Девушка стояла на самом краю этой воронки, под ней пробегали волны-бороздки; она превращалась в иглу, которая, царапая поверхность, скользит по ним и сама воспроизводит музыку, и одновременно с этим она-человек стояла и смотрела в самую глубь водоворота. Вот в горловине сначала возникло ослепительно белое, отливающее синевой острие кинжала, в которое вытянулись какие-то бледные улицы с сонными домами — да это же Сансет-стрип! — ... затем кинжал рассыпался на части ослепительным блеском золотого рудника, в который девушка смотрела сверху... На её глазах золото стало расплываться в солнечное озеро, на фоне которого плыла свинцовая змея с красными глазами... Нет, это был змей — Салли разглядела его возбуждённый царственный пенис, покачивающийся из стороны в сторону в такт изгибам всего туловища. Рядом со змеем стали появляться какие-то люди — подросток с грустными глазами, красивая юная девушка примерно его лет... женщина средних лет с благородным аристократическим лицом (Салли никогда в своей жизни не видела аристократок, но почему-то была уверена, что именно так они и выглядят). От них веяло каким-то странным теплом, так что Салли отчаянно захотелось туда, к ним, в ту воронку. Но в это время змей повернулся к ней так, что она увидела его призывно болтавшийся орган прямо перед её лицом, и, превращаясь в свой собственный член, проговорил: «I want to... «. Головка члена закончила фразу — «fuck you r mo uth...»
Но это не было каким-то абстрактным желанием. В этом голосе чётко звучал приказ. И кто такая была Салли, чтобы его ослушаться?... Девушка видела, как она сама послушно потянулась лицом к гордо торчащему достоинству... как открыла свой небольшой ротик... и вот торжествующий фаллос сам коснулся её губ... языка... нёба... Девушке оставалась самая малость — сжать его губами...
Член тепло пульсировал у неё в ротике, живо отзываясь на каждое прикосновение и ласку. Он заполнял всё пространство перед ней и внутри неё. Салли с наслаждением сжимала головку своими губками, щекотала её и лизала. Затем бойкий язычок занялся стволом. Девушка старалась доставить члену максимальное удовольствие. И пенису явно нравились её старания — Салли очень скоро почувствовала, как он начал увлажняться.
А вокруг торжествующе звучала музыка. Музыка приветствовала её голову и ротик, воспевала каждое движение её язычка по головке... по стволу... туда и обратно... ещё и ещё...
***
Что-то в голосе Моррисона заставило Рэя оторвать голову от клавиш и, с усилием вырвав сознание из потока, внимательно на него посмотреть. Сначала это было изменение тональности — Джим уже не пел монотонным голосом свои мантры, а читал стихи, не сбиваясь с заданного ритма, машинально исполняемого ещё ничего не понимавшими музыкантами. В следующую секунду до сознания клавишника дошло, что же именно читает вокалист:
The killer awoke before dawn.
He put a boots on,
He took a face from the ancient gallery
And he walked on down the hall...
Рэй не помнил этих стихов. И даже не мог бы поручиться за то, что Джим не сочиняет их прямо на ходу. Он посмотрел на Робби, затем на Джона — они переглядывались также недоумённо. Кригер стал играть тише, но, похоже, Моррисона это не волновало:
He went into the room where sister lived, and then he
Paid to visit to his brother, and then he...
He walked on down the hall!..
По голосу клавишник понял, что сейчас и произойдёт что-то такое, предчувствие которого не отпускало его всю песню, а быстрый переброс взглядами с остальными только укрепил его в этой уверенности. Музыканты заиграли более нервно. Никто не решился прервать песню — это невозможно было сделать. Втайне Рэй надеялся, что, может, Джим сам, услышав отчаянные сигналы, подаваемые ему через музыку, одумается... может, он остановится на самом-самом краю, куда падал сам, неизбежно и фатально, упоённый в своей неизбежности и фатальности, и увлекал за собой остальных...
Но, чёрт возьми, как же красиво было это падение в неизбежность, которую они сами и создали!
And he came to the door,
And he look inside...
Где-то в подсознании Манзарека начало рождаться ощущение, что это — уже не просто песня, а — сведение счетов, какой-то очень личный и важный для Моррисона разговор... с кем?
«Father? « — «Yes, son».
«I want to kill you».
«Mother... I want to...»
И, внезапно раскрыв глаза и уставившись в одну точку, Джим неожиданно выкрикнул — словно выплюнул давно копящуюся внутри ненавистную гнойную мокроту:
«... f uck you, motheeer!»
Рэй видел, как волна ужаса прокатилась по залу. Слушатели невольно отшатнулись от сцены. Да и у него самого сердце рухнуло вниз. Он не мог отвести взгляд от Моррисона, не мог посмотреть на остальных музыкантов — и без этого он понимал, что их обуревают схожие чувства. И он увидел ещё кое-что... —
... как одна из стоявших возле сцены девушек — невысокая, миловидная, светловолосая — потянулась к Джиму... как расстегнула его потёртые и не раз залатанные обтягивающие кожаные брюки... Дальнейшее от музыканта уже заслонили. Пытались оттащить девчонку или нет, Манзареку было даже всё равно: случайно посмотрев в сторону выхода со сцены, он заметил поджидавших их вышибал Элмора Валентайна — одного из владельцев клуба. Ну что ж, этого и надо было ожидать. Это действительно был «конец»...
А Джим — то ли выкрикивал-выхрипывал в микрофон бессвязный набор слов, то ли имитировал звуки удовольствия от накатывавшегося оргазма, то ли действительно испытывал оргазм... Рэй уже не осознавал, что именно происходило на сцене, а лишь судорожно, нервно выводил на органе свою партию, интуитивно понимая, что только затягивание песни спасает их сейчас от неминуемой расправы за сценой.
В клубе царила настоящая суматоха, поэтому никто не обратил внимания, как из зала, пошатываясь, медленно вышла бледная красивая женщина средних лет с благородным аристократическим лицом; как она в бессилье прислонилась к беззаботной тёмно-зелёной зеркальной стене клуба; как к ней с вопросом «Вам плохо, миссис Моррисон?» подскочил водитель...
Минут через пять из дверей показалась и Салли — растрёпанная, с блуждающим потусторонним взглядом и странной улыбкой на лице. Она сделала несколько неуверенных шагов, перегнулась через парапет, и её вырвало чем-то белым...
Лос-Анджелес. 22 августа 1966 года.
— Шлюха!
Хлёсткая пощёчина обожгла и оглушила девушку, отбросив её на спинку старого продавленного дивана. Она даже не вскрикнула, лишь, держась за медленно багровеющую щеку, смотрела на Дэвида, стоявшего над ней и отвечавшего ей ненавистным взглядом.
— Ну и сука же ты, Салли!
Девушка молчала. А что ей можно было сказать в ответ?
— Почему ты не позвонил? — наконец тихо спросила она. — Я тебя ждала... Мы могли пойти вместе. Этого могло бы не быть...
— Что?! — Дэвид не поверил своим ушам. — И я ещё виноват в том, что ты отсосала этому ублюдку?
Он замахнулся. Салли поджала ноги и закрыла голову руками, ожидая удара, но вместо этого послышался звон битого стекла. Она отняла руки. Её небольшое настенное зеркало валялось на полу, рядом падали, сметаемые рукой Дэвида, какие-то безделушки. Некоторые разбивались.
Девушка хотела попросить его остановиться, иначе проснётся её ребёнок, но вместо этого просто сидела и наблюдала, как на её глазах уютная комнатка превращается в разгромленный рай. Обычно спокойный, добродушный Дэвид выкрикивал какие-то ругательства неузнаваемым голосом, но она их не слышала: внезапно в её глазах снова помутилось, и ей показалось, что по её комнате вертится вчерашняя воронка с голосом, звучавшим изнутри, засасывающая в себя всё пространство вокруг...
И Салли ещё не забыла вкус пениса, явившегося ей вчера из этой самой воронки...
Парень замер в полуобороте с занесённым для очередного удара кулаком: девушка сползла с дивана и на коленях поползла к нему по битому стеклу, раздвигая разбросанные вещицы.
— Ты... ты чего?!..
Салли не отвечала, а только подползала — ближе, ближе... Дэвиду стало страшно. Он попятился к входной двери, опёрся о неё и, выкрикнув напоследок «Ты, дура!!!», стремительно выскочил на улицу.
Воронка внезапно исчезла, провалившись в раскрытую пропасть. Салли так и осталась стоять на коленях, бездумно глядя на закрывшуюся за парнем — бывшим? — дверь.
Сзади заплакал её ребёнок — сначала тихо. Потом — громче.
Девушка ничего не слышала.
Послесловие автора («голос за кадром»).
В тот вечер группу действительно выгнали из клуба с «волчьим билетом», как и опасался Рэй Манзарек. Но музыкантам несказанно повезло: буквально за два дня до этого они подписали очень выгодный контракт с фирмой звукозаписи «Электра». Для самой фирмы, до этого работавшей исключительно с джазовыми музыкантами, это было в новинку. Поэтому в тот вечер её директор, Джек Хольцман, присутствовал на концерте вместе с продюсером Полом Ротшильдом, которого он уговаривал работать с новой группой. И, впечатлённые выступлением, они сразу же предложили музыкантам начать работу над записью первого альбома. Те согласились.
И уже через пять месяцев первый альбом с простеньким, даже скромным названием «The Doors» увидел свет. И он произвёл такой фурор, что даже группа «Битлз» заказала себе четыре экземпляра этой пластинки — по числу её участников.
Последней песней этого альбома была «The end». Все, кто работал над её записью в студии, вспоминают об этом как об одном из самых ярких моментов в жизни. Правда, в окончательном варианте песню слегка смягчили, заменив нецензурный выкрик Моррисона его же нечленораздельным рычанием и накатывающимся рокотом ударных Денсмора.
С 2003 года песня занимает 328-е место в списке «500 лучших песен всех времён» по версии журнала «Роллинг Стоун». И это — факт.
