Обхватив голову руками, она не отрывала глаз от толстенной книги и слегка раскачивалась, разводя и вновь соединяя ноги, — как обычно делают при интенсивной зубрежке. Иногда девушка распахивала бедра настолько широко, что виднелись трусики из белой полупрозрачной ткани. И мое воображение постепенно разыгралось так, что яйца готовы были вот-вот взорваться, «Эх, — невольно подумалось, — попалась бы она мне в каком-нибудь другом месте, а не в читальном зале этой занюханной библиотеки...»

И тотчас за этой соблазнительной мыслью, расстегиваю ширинку... Девица читает... Кашляю один раз, второй, третий. Читает! Вытаскиваю из джинсов одеревеневший член и снова кашляю. Наконец-то она открывает глаза от книги и смотрит под мой стол... Делаю вид, будто занят конспектом, но чувствую, что возмутительница моего полового спокойствия заерзала, словно под задницей у нее вдруг появилась кнопка. Не спеша прячу свою «проветрившуюся» дубину и ловлю ошалелый взгляд красной, как рак, соседка. Повертев пальцем у виска (этот жест адресовался, конечно же, мне), она встает с места и удаляется в вестибюль, при этом нахально ухмыляясь и покачивая бедрами так, что мой осатаневший от желания стручок терял (вместе со мной, естественно) последние капли разума. «В туалет пошла, — догадываюсь и устремляюсь за ней. — В случае чего скажу, что ошибся!» Ныряю в заведение с буквой «Ж». Кабинки, кабинки... Дверца в одну прикрыта, но не заперта... Толкаю. Она! Знакомые трусики сиротливо свисали с ящичка для бумаги. Девушка отдергивает руку, но разве скроешь, чем она тут занималась?! Молча запираю кабинку и спускаю джинсы:

— Онанизм вреден для здоровья, возьми-км лучше это...

Она сдалась без сопротивления и взяла мой дрожащий член горячей и неумелой рукой.

— Поцелуй его...

Розовые губы девушки коснулись головки, и я, слегка притянув растрепанную головку, погрузил ствол в рот.

— Убери зубы и соси, — приказываю девушке и расстегиваю платье, чтобы снять бюстгальтер.

— Ноги устали, — прошептала она, — и платье мешает.

Абитуриентка (это я сразу же вычислил) слезла с унитаза, сняла платье и аккуратно повесила его. Я обнял незнакомку сзади, схватившись руками за упругие груди, а членом прижался к ягодицам.

— Наклонись!

Она согнулась и уперлась руками в стенку.

— Ты целка?

— Нет...

Мой искренне огорченный член вошел тем не менее по самые яйца. Она тихонько подмахивала и возбужденно дышла. Потом закинула руки за голову и стала гладить мои волосы.

— Кончать куда? — спрашиваю. — Сюда или в рот?

— Лучше в рот.

Пришлось вытащить член из влагалища и повернуть девицу к себе лицом. Ртом она действовала более умело, и по мне разлилась волна приближающегося оргазма.

И вскоре моя дубинушка яростно зафонтанировала. Теперь юная минетчица сосала, причмокивая, и сперма текла по подбородку.

— Фу, как неэстетично!

Девушка достала из кармашка платья зеркальце, платок, быстро вытерла лицо, а потом, конечно же, спросила, вставая с унитаза:

— Тебе хорошо со мной?

— Да... — отвечаю неопределенно, — но как бы мне теперь выйти отсюда?

— Не торопись... Давай покурим?

Она достала сигареты и одну протянула мне. Курили, обнявшись, и я чувствовал, что во мне вновь пробуждается желание — ведь правой рукой она держала сигарету, а левой ласкала мой член и яйца.

— Давай в зад... — вдруг прошептала абитуриентка и швырнула дымящийся окурок в унитаз. — Правда, это несколько выходит за пределы моего обычного репертуара... Ну, да ладно... Говорят, что надо все испытать...

Она помогла рукой, и мой член ворвался в заднее отверстие. «Зубрила» застонала от боли, но сразу же стала подмахивать, все ускоряя движения. А потом схватила мою руку:

— Потри, потри клитор...

Мои пальцы погрузились в мокрое влагалище и уцепились за торчавший оттуда отросточек.

— Так... хорошо... — шептала девушка, дергаясь над унитазом. — Милый мой, умница... О!... Какой кайф!..

Этот оргазм был сильнее прежнего.

— Уходим по одиночке, — сказала она. — Сначала я, потом — ты.

— О'кей, разведай там. Если все чисто — тихонько свистнешь.

— Свистеть не умею, лучше кашляну. Вот так: кха-кха!

Она открыла кабину, собираясь выйти, но в дверях обернулась и сказала, улыбаясь:

— А ты мне понравился, может, еще встретимся? Конечно, не в библиотеке. Тебя как зовут?

— Колей меня зовут, Колей, — зашипел я в ярости, — давай короче, иначе накроют!

— А меня — Олей. Ладно, приходи к двенадцати в буфет, — она кокетливо улыбнулась. — Договорились?

— Да, да! — завыл я. — Смерти моей хочешь, что ли?

— Ну, пока! — Оля выпорхнула из кабины, и я трясущимися руками закрыл задвижку.

Мне было слышно, как она подошла к зеркалу и раковине, долго там мыла руки, а потом так же долго (или мне показалось?) их сушила. Наконец, завывание сушилки стихло, хлопнула входная дверь в туалет. Я ждал, затаив дыхание. И вот... Снова раздался скрип входной двери, после чего кто-то закашлялся: кха-кха-кха! Я рванулся к дверце кабинки, но громкое цоканье шпилек по кафельному полу остановило меня. «Чужой! Вернее, чужая...»

Заперев кабину, я взгромоздился на унитаз с ногами и сидел как петух на насесте. Цокающие звуки приблизились, затем хлопнула соседняя дверка и через тонкую перегородку донесся шорох: «чужая» задирала подол и стягивала трусы. Снова раздался кашель, потом — характерное журчание... Я был в смятении: мелодичный звук так меня возбудил, что центр тяжести тела резко переместился вверх, и я, потеряв равновесие, чуть не свалился с унитаза. К счастью, в последний момент удалось уцепиться за ящик с бумагой. Пальцы почувствовали что-то твердое, округлое. Зеркальце! Очевидно, абитуриентка забыла.

Задумчиво повертел находку в руках: «Свет мой, зеркальце, скажи...» Ага, стенка кабины не доходит до капитальной стены сантиметров на пять. Как раз щелка для моего зеркальца!

Оно задрожало в моих руках, когда в его овале мелькали расставленные ноги, спущенные до колен трусики, задранная юбка, придерживаемая пальчиками с наманикюренными ноготками. Девушка несколько раз присела — коротко и быстро, чтобы стряхнуть последние капельки с волос. Не меняя позы, вытащила бумажку из ящичка, промокнулась.

Едва она только натянула трусики, решил снять наблюдение, но проклятое зеркальце зацепилось углом за стояк сливного бачка и выскользнуло из дрожащих пальцев! Шуршание одежды в соседней кабинке прекратилось, и «чужая», басовито кашлянув, спросила:

— Светка — это ты, что ли?

Только об одном мечтал я в тот момент — стать (хотя бы на мгновение) женщиной! Тогда можно было бы ответить той, за стеной:

— «Нет, гражданка, вы ошиблись, я не Света». — Или что-нибудь в том же роде, и «чужая» сразу бы отстала. Но, увы, чудес не бывает, а говорить тоненьким голоском не умею — артист из меня никудышный. Так что, думаю, лучше отмолчаться. Может, она уйдет подобру-поздорову. Но я не учел, что молчание можно истолковать и как знак согласия. — Светка! — Соседка до отвращения оказалась настойчивой особой. — Оглохла, что ли? Я же вычислила тебя! Мне Надюха сказала, что ты поссать пошла.

Продолжаю молчать.

— Свет... не расстраивайся так, пожалуйста. И прости меня... Я же не знала, что Серега ходит с тобой... Ну дура я... Сама не знаю, как ляпнула, что трахнулась с ним... Если бы я только знала... ни в жизнь... Свет! А, Света?... Ты плачешь, да?

Плакала не Светка... Кажется, это я уже плакал. Беззвучно, безнадежно, корча страшные-престрашные рожи...

— Свет, не плачь, пожалуйста. И не молчи, иначе нехорошее подумав... Ой, Светка, ты что там задумала? Не смей, Светка, слышишь!

И вот тут-то оно и случилось. Знакомые пальчики вторглись в мою территорию, а вслед за ними над стенкой кабинки взлетели каштановые кудри и появились широко распахнутые карие глаза. «Ничего себе мордочка», — фиксирую автоматически, но тут раздался истошный крик и «мордочка» исчезла так же внезапно, как и появилась.

— А-а-а! — истошно завопила «чужая».

«Эту телку нельзя выпускать!» — молнией пронеслось в моей голове, однако в этот самый момент с адским грохотом распахнулась соседняя дверца. Оставалось одно: запечатав ладонью вопящий рот, втащить все остальное ко мне в кабину. Острые зубки тут же вонзились в руку...

— Ой, мамочки, насилуют! А-а-а... гму, гму, пусти, негодяй!... Подонок!... А-гму-му-м...

Но мои руки крепко держали эту шальную девку: одна — в обхват груди, другая — под подбородком. Груди, кстати, у нее были хорошие. Большие, пухлые и очень приятные на ощупь!

— Тихо! Чего орешь? — прохрипел я ей в самое ухо. — Тебя режут, что ли? Я не собираюсь тебя насиловать...

— А... ш-ш-ш-то же ты здесь делаешь, с-с-скоти-на... — прошипела «чужая» сквозь стиснутые зубы.

— Новенький я, ошибся туалетом... Чего тут такого? Можешь ты это понять или нет?! Сейчас успокоишься, и я тебя отпущу. На хрен ты мне нужна...

Последняя фраза явно обидела «чужую», и она вновь сделала попытку вырваться и что-то ответить, но тут снова хлопнула входная дверь! И у моей пленницы хватило такта (я не боюсь этого слова: кому же ведь охота стать посмешищем всей библиотеки?) притихнуть.

Две особы, переговариваясь, заняли кабинки. Они дружно отливали, не прерывая оживленную беседу. О, женщины! Они не могут удержать язык за зубами даже там, где молчание приличествует — каждому индивидууму. Подумав об этом, я еще сильней прижал грудь моей пленницы, отчего она прямо-таки приклеилась спиной к моей груди, а жопа прижалась к тут же зашевелившемуся члену, И мне пришлось предупредить «чужую»:

— Пикнешь — утоплю а унитазе!

Она не обиделась, а, напротив, как-то обмякла. Дамы тем временем вышли из кабинок и направились к умывальнику.

— Говоришь, ошибся туалетом, — спросила вдруг «чужая» тихо-тихо. — А зачем тогда подглядывал за мной?

— Я — подглядывал?! — искренне обижаюсь, — Да с чего ты взяла...

— Вон же, зеркало разбитое лежит... Эх, ты.

Разоблачение только усилило мое возбуждение. Пленница догадалась, что перед ней не маньяк-убийца, а вполне безопасный мудак-читатель и... в корне изменила ко мне отношение, став какой-то более «свойской».

— Кажется, ушли... — пробормотала «чужая», отнюдь не торопясь освободиться из моих объятий.

К счастью, кто-то опять вошел в туалет. Мы замерли, тесно прижавшись друг к другу.

— Черт возьми... — слабо возмутилась девушка. — Так они никогда не кончатся...

И тут, сам того не ожидая, целую девушку в щеку. Она дернулась, тонкие брови поползли было вверх, но тут же опустились. С каждой секундой из жертвы моя пленница превращалась в соучастницу, и это сближало нас... Настолько, что я уже беззастенчиво целовал эти сладкие губы. А потом мой язык забрел (совершенно случайно, конечно же) в розовое ушко, она стала таять как свечка...

«Чужая» задрожала, когда я задрал юбку и полез под трусики. Животик у нее оказался такой прохладный, а между ног, наоборот, было необыкновенно горячо и мокро. Интересно, давно ли она поплыла? Наш поцелуй ужасно затянулся, потом она вытащила из моего рта свой язык и попросила:

— Поцелуй... туда...

От поцелуя «туда» она повизгивала, слегка царапая ноготочками стенку кабины и мой затылок. Конечно, каштановая дырочка не была лесбиянкой, но кое-какой опыт подобных отношений у нее, как видно, все же образовался. Девушка откидывалась назад все дальше, пока, забросив руки за голову, не уперлась в стенку. Получился этакий полумостик или изящная арка.

Бедра были широко разведены, и я без труда, почти не целясь, заехал членом куда надо. Она терлась щелью вниз-вверх, а я толкал ствол вперед-назад. Все получалось довольно синхронно. Ласки моего языка, видимо, еще не успели погаснуть во влагалище, потому что «чужая» вскоре скоро стала кончать. Она кончала и все никак не могла кончить, причитая как заведенная:

— Ой, мамочка!... Ой, как хорошо!... Ах!... Милый!... Как зам-ме-чате-льно-о-о!... О, Боже! Я хочу, чтоб и ты то-о-же кон... чи-ил... О! Давай, милый... хор... мой...

Я тоже кончил, но она не слезала с члена, пока тот сам не выпал оттуда. А потом ей захотелось пописать.

— Отвернись...

Но я не подчинился, любуясь, как светлая струйка выстреливается из опушенных нежными волосами губ.

«Чужая» не стала закрываться, вероятно, чтобы не портить мне удовольствия. Промокнув письку листочком бумаги, она выпрямилась и натянула трусики.

— А ты, вообще-то, с извращениями, — констатировала она без тени осуждения в голосе.

— Наверное, каждый в какой-то степени извращенец, — парировал я.

Немного подумав, она вдруг рассмеялась, зажав рот ладонью:

— Действительно, если бы полчаса назад кто-то сказал мне, что отдамся мужчине в туалете...

— А ты сама не трепись, и так твой язык уже подвел тебя. Светку зачем-то обидела.

— Ой, и не говори! Какая же я все-таки болтушка. Ляпнула, не подумав. Где вот она сейчас шастает?... Она все держит в себе. Хотя понять ее можно: Светка некрасивая, вот и боится, как бы не отбили, а Серега этот пришел к нам в общагу. Светки не было. Зачем, к кому пришел — не говорит. И сразу полез ко мне целоваться.

— Наглый, как я.

— Зато ты умелый, — оценила она, — а у него ничего не получилось... Не смог. Полная дисгармония. Да и я не хотела... А, ладно. Между прочим, давай хоть познакомимся.

— А зачем? Так даже интересней. Абстрактный мужчина встречается случайно с абстрактной женщиной...

— ... И совершает абстрактный половой акт, — продолжила она. — Понимаю. Так сказать, секс в чистом виде, но в грязном месте...

Она протянула руку и представилась:

— Люба.

— Виталий, — отвечаю, пожимая узкую ладонь и церемонно склонив голову, словно находились не в библиотечном сортире, а на приеме в Версальском дворце.

— 3наешь, Виталик, ты мне понравился. Если захочешь снова встретиться, позвони. Вот телефон. — «Чужая» взяла бумажку из ящичка и нацарапала ручкой номер.

Я спрятал бумажку и дал понять, что пора разбегаться.

— Уходить будем по одиночке, — произнесла она уже знакомую мне фразу. — Сначала — я, потом — ты.

— Ага, — понятливо кивнул я. — Если все о'кей, ты кашляешь.

— Нет, кашель — это ненадежно. Лучше я свистну тихонько, вот так...

И она, полушипя, полусвистя, тихо вывела первые такты: «Вставай, проклятьем заклейменный...»

— Договорились, — кивнул я, и она вышла.

Тут «чужую» и повязали.

— Ага, развратом, значит, занимаемся, — сказал чей-то женский, но очень суровый голос. — Куда? Стой! Говори фамилию, курс, адре-ес!

И сразу же мою кабинку сотряс мощный кулак:

— Выходи, гаденыш, щас милицию вызову!

Ситуация предстала передо мной во всей ужасающей ясности. Какая-то крупная библиотечная «шишка», войдя в сортир, конечно же, заинтересовалась возней в моей кабинке, и, естественно стала подслушивать, а, может, и подглядывать. У подобных особ страсть к шпионству со временем приобретает явные признаки полового отклонения — так называемый вуайеризм.

Распахнув дверь кабинки и играя желваками на скулах, я выпрямился во весь рост. Она была такой, какой я и представлял эту «номенклатуру», крашеной блондинкой лет тридцати пяти, с маленькими и злыми глазками на бледном лице.

Люба закрыла лицо ладонями.

— Ты личико-то свое не прячь, не прячь, — говорила тетка, тщетно питаясь заглянуть мне за спину. — Умеешь грешить, умей и каяться.

— Как же, сейчас, — сквозь слезы ответила Люба, — разбежалась!

— Хамка, ах ты!... — Блондинка покраснела до корней крашеных волос, — Ишь, до чего докатились! Вас за это надо...

— Ну-ка, отпустите ее, — сказал я и завладел руками надзирательницы.

Люба воспользовалась свободой и, выпрыгнув из кабинки, исчезла со скоростью звука.

— Так, — грозно сказала баба, бледнея от злости, — нападение на ответственного работника при исполнении... в общественном месте... А ну-ка, руки мне отпусти, быстро!

Она растерла затекшие от моей хватки запястья, одернула лацканы своего полуженского-полумужского пиджака, солидно пошевелила локтями. «Сейчас вызовет милицию», — невольно подумалось мне, тут в сортир хлынула целая компания молоденьких «сикушек». «Номенклатура» насторожилась: тонкое административное чутье подсказывало, что столь длительное пребывание в кабинке с юным лоботрясом может быть «неправильно истолковано общественностью» — пусть и не очень широкой. От всего этого сильно попахивает «аморалкой». То-то радости будет у коллег. Особенно Залупаев возликует. Этот стервец давно уже под нее подкапывается.

И вот тут-то и произошло чудо! Сработал самый могущественный из человеческих инстинктов — инстинкт самосохранения. Номенклатурная блондинка одним прыжком (совсем как кенгуру) преодолела разделявшее нас расстояние и ворвалась в мою кабинку. Дверь захлопнулась с тоскливым, раздирающим душу скрипом. Нет, все-таки права народная примета — разбил зеркало, жди беды.

Все дальнейшее напоминало сценку театра мимики и жеста: дама беззвучно отворяла и затворяла рот, безумно пучила глаза, тыча пальчиком в дверку: щеколда, дескать, не закрыта! Не торопясь, я щелкнул задвижкой, достал сигарету. Пухлый кулачок тотчас же замаячил возле моего носа.

— Сиди тихо, — прочитал по губам «номенклатуры», — иначе убью.

3а стенкой девки разухабисто мочились в унитазы, мыли руки, курили, смеялись, травили неприличные анекдоты. Ухватив криминал, «номенклатура» рефлекторно вытянулась в охотничью стойку — уши торчком, хвост пистолетом. В конце концов, мое терпение лопнуло:

— Не больно-то возникайте, милочка! Девчонки расслабились, отдыхают. Сами-то вон заперлись в туалете с молодым жеребцом.

— Ах, ты!... С-с-сопляк, — только и прошипела она, начиная, по-видимому, догадываться, какую глупость сморозила.

С подчеркнутой наглостью во взоре я принялся оглядывать с ног до головы эту крашеную идиотку. И тут мои мысли неожиданно приняли совсем, совсем иное направление. Передо мной стоял очень и очень смачный бабец. Большой бюст, развитые бедра, призывно отставленный, выпуклый зад.

— Что это вы так меня осматриваете? — сварливо просипела она, неожиданно переходя на «вы».

— Как это — «так»?

— Ну нескромно... вызывающе... Вам нужно помнить, что вы, в сущности, еще мальчик, а я... гм... взрослая женщина. Мне уже... гм... — Она поправила прическу кокетливым движением. — Ладно, неважно, мне достаточно лет, чтобы между нами...

Я сверлю «номенклатуру» взглядом голубовато-серых глаз (по моему твердому убеждению, совершенно неотразимых), и под их магнетическим воздействием язык моей «визави» стал как-то заплетаться, путаться в словах.

Все мои последующие действия выглядели, наверное, очень нагло. Прежде всего, как мог, сжал ладонями необъятные груди. Она рванулась, но безуспешно. Мне удалось прижать «номенклатуру» к стенке, а через минуту моя рука уже шарила у нее под юбкой.

— Вы что, с ума сошли?! — вполголоса пыхтела она, отбиваясь руками и выставляя вперед довольно-таки круглые аппетитные коленки.

— Ничуть, — кряхтел я ей в самое ухо, — а почему вы на помощь не зовете? Смотрите, а то трахну прямо на унитазе.

— Меня! Здесь?! В этом грязном сортире! — Ее свистящий шепот возвысился до трагических высот. — Да вы знаете, кто я такая?! Я — замдиректора по АХЧ. Посмейте только!

— Посмею, посмею, не волнуйтесь.

— Я — мать семейства!

Согласитесь, это был очень слабый аргумент для подобной ситуации, и я рывком стянул с нее трусы.

— Вы, молодежь, безжалостны... — вздыхала она, — в вас нет ничего святого.

— Давай вставай сама. Иначе силой возьму!

— Как «вставай»?

— Известно как — раком!

— Ни-ког-да! — отчеканила она шепотом. — Я порядочная женщина и... и чтобы меня сношали после какой-то девки?! Они там, в общагах, трахаются, как обезьяны. Сегодня с одним, завтра — с другим.

— Вы же сами учили нас коллективизму, — напоминаю мстительно.

— Но... не до такой же степени!

— Ладно, хватит рассуждать. Становись в позу.

«Номенклатура» согнулась, обнажив довольно-таки привлекательное влагалище, обрамленное рыжеватыми кудряшками.

— Нет, — уперлась вдруг она, — без презерватива не дам...

— У меня нет...

— Зато у меня есть. Дай достану!

Она извлекла из внутреннего кармана небольшую пеструю упаковку импортных презервативов, вскрыла один пакетик и вытащила изделие. Кондом был бледно-розового цвета, с двумя небольшими шпорами из мягкой резины на конце.

И в этот момент крашеная особа увидела мой огнедышащий член. Рот у нее сразу же приоткрылся, губы, словно по команде, сложились буквой «о», а руки протянули мне резинку:

— Надевай!

— Это женская обязанность, — нагло ухмыляюсь.

Двумя пальчиками держа презерватив (остальные были грациозно отставлены), «номенклатура» хорошо отработанным жестом поднесла кондом к моему сортирному безумцу и накрыла его розовой резиновой шляпой, после чего раскатала резинку до самого корня.

— Сними пиджак, помнется.

Как ни странно, но «замдиректора» не прекословила. Про юбку даже и напоминать не пришлось. Блузку же она просто расстегнула.

— У тебя вся спина в родинках. Стало быть, счастливая...

— Как же, счастье прямо через край льется, — ответила она, ловко расстегнув застежку черного кружевного бюстгальтера.

Теперь на ней оставался черный узкий пояс с длинными резинками, поддерживающий капроновые чулки, и черные плавки, полупрозрачные и полуспущенные мною в процессе захвата «запретной зоны». Стянуть их до конца мне тогда не удалось, ибо этому мешали резинки пояса. Она поддернула плавки, взялась с боков за короткие шнурочки, потянула их, и трусики раскрылись сами собой и снялись с тела. Все легко и просто, когда знаешь, где и за что надо потянуть, Да, у этой бабы сбруя — первый класс!

От этого неторопливого и чрезвычайно эротического стриптиза у меня заломило в яичках. Голая «номенклатура» повернулась ко мне спиной, завела назад руки, чтобы подзарядиться энергией от моего готового к штурму отбойного молотка. Потом она встала раком, ухватившись за стояк сливного бачка.

Я выставил вперед своего скакуна, и она стала двигать задом сначала медленно, чтобы там внутри у нее расправилась резинка, потом все быстрее.

— Тебе хорошо? — не забывала спросить она с интервалом в три-четыре раза.

— Да, а тебе?

— Ох! И мне тоже... просто бесподобно... никогда раньше... такого не было... чудно... Ах! Ты весь... как пружина... Ох! А-а! Вот что значит... молодой парень...

Похвала что называется, «пошла в кость». Теперь ягодицы «номенклатуры» ударялись в мой живот, и мне, чтобы не упереться жопой в дверь, приходилось делать столь же энергичный встречный толчок. Получалось, как у хороших пильщиков бревен, однако она все взвинчивала и взвинчивала темп, и я, ухватившись за бешено трясущиеся сиськи, врубил четвертую скорость. И вот уже затряслись не только груди, но и ягодицы, живот и даже мощные бедра. Все тряслось мелкой дрожью — так я долбил ее. Она задрала кверху голову, открыла рот в беззвучном сладострастном стоне.

— Вот так... так... миленький мой... хороший, — сыпала она короткими отрывистыми фразами. — О, Боже мой!... Как хорошо!... И как долго!... Я сейчас умру... от счастья!... Ах!..

«Вполне может помереть, — подумалось мне. — Сдерживать такой темперамент — нелегкое дело».

— Ах... как мне нравятся... такие молоденькие... ма-мальчики-и... как ты... У тебя... он... такой большой... хороший! Ах! Аж... до диафрагмы... доста-ет... Ах!... О, как сладко!... Теперь... знаю... что такое... молодой парень... О!..

Кончила она серией оргазмов, чему, очевидно, способствовали шпоры презерватива. Потом долго висела у меня на шее, отдыхая и нашептывая всякие банальности. И ласкала, ласкала без перерыва.

— Жаль, что сношаемся не у меня в кабинете... Там безопасно... есть еще один выход. А диван какой, приходи, если захочешь... С комфортом все сделаем. Придешь?

Я кивнул.

— Только никому не рассказывай, договорились?

— Конечно, что за вопрос! Кстати, ты не очень-то увлекайся шпорами, бешенство матки получишь...

— Не учи мать трахаться. — Она снова хихикнула, проникая к моим губам. — Я очень благодарна тебе, милый... Прости, не знаю твоего имени. Кстати, как тебя зовут?

— Никодим.

— Я серьезно спрашиваю, — обиделась она.

— А я и говорю — Никодим. Папа с мамой так назвали.

— Хм... странное имя, то есть, я хотела сказать, очень редкое и красивое, — поправилась «номенклатура». — А меня — Валерия Михайловна. Можешь звать просто Лерой, я позволяю... Тебе, Ника, я позволю все!

Потом она долго топила в унитазе использованный презерватив — скрывала улики. Спускала и спускала воду, а он все никак не хотел тонуть. Наконец, Лере надоело возиться с непотопляемой резинкой. Она застегнулась и вновь приняла официальный вид.

— Не скрою, Никодим, ты мне понравился. Очень, — сказала она дружески и одновременно вполне по-деловому. — Хотелось бы встречаться регулярно. Думаю, что сумею быть благодарной...

«Как на торжественном собрании чешет, — изумился я, — сейчас медаль вручит».

— Ты ведь студент? У меня завязаны кое-какие связи. Тебе они, думаю, будут полезны...

«Не доверяй своим чарам. Хочет купить, ну-ну...»

— О времени контактов договоримся позднее. Вот мой телефон. — Валерия Михайловна с любезной улыбкой вручила мне визитную карточку и, понизив голос, добавила:

— Уходить будем по-одному. Сначала я, потом — ты.

— Это уж как водится, — кивнул я.

— Если все тихо, стукну в дверь.

И она упорхнула. Стойкий аромат дорогих духов тянулся за ней длинным шлейфом. Прошла минута, другая... пятая... Обещанного сигнала не было... Я сидел и думал, что, пожалуй, нет более скучного занятия, чем сидеть без дела в туалете.

Незаметно стало как-то сумрачно. Дверь кабины была открыта, и ко мне, гремя ведрами, вошла уборщица баба Галя. Вообще-то, это ее только так знали — Галя, на самом деле имя у нее было Галия Махмудовна. Она стояла на своих кривоватых ногах, держа швабру в жилистой руке, и смотрела на меня сурово и вместе с тем жалостливо.

— Затрахали они тебя совсем, девки-то. Вона, аж с лица спал.

Почесав грязным ногтем большую бородавку под косом и усы, баба Галя полезла в карман грязного, рваного халата, достала оттуда промасленный сверток и подала его мне.

— На-ка вот, девки тебе передачку послали. Поешь малость, а то, поди, с утра не жрамши, сидючи здеся.

Выполнив поручение с воли, Галия Махмудовна перехватила швабру в рабочее положение, обмакнула в ведро с грязной водой и стала драить щербатый кафельный пол.

— Понасрали-то, понасрали, — повторяла она своим дребезжащим голосом, орудуя тряпкой. — Интеллигенция хренова, Аллах их побери... Ну-ка, ноги свои подбери, ишь расселся тута...

Я ел сухой бутерброд и думал о том, что сидеть мне тут, как видно, аж до самой смерти. Согласитесь, не очень-то это приятно — провести всю жизнь в сортире! И женщины здесь какие-то странные. Как будто не разные приходят, а одна и та же — только с каждым разом все старше становится. Странно, думал я, годы идут, она стареет, а я почему-то остаюсь по-прежнему молодым.

Уборщица закончила мытье и устало оперлась рукой на черенок швабры.

— Ну вот, тепереча можно и отдохнуть. Ну что, хахаль ты наш, подкрепился мало-мало?

— Ага, спасибо большое, баба Галя.

— Дык, спасибом не отделаешься, — ответила баба Галя недовольным голосом. — Тепереча давай меня... я тоже хочу... Давненько не пробовала живехонького... Швабра-то мне уже приелась...

Она расстегнула свой задрипанный халат и стала спускать огромные, розовые, с пятнами от хлорки трусы... Увидев хлорированные трусы, я закричал диким голосом, заметался на унитазе и... проснулся! Возле умывальников гремели ведра и кто-то голосом Галии Махмудовны покрикивал: «Вот, здеся течет... Я уж замаялась подтирать...» — «Да, — отвечал мужской голос, — тут варить надо. Без сварки никак не обойтись, верно, Федя?» — «Правильно, — подтвердил еще один голос, — наливай. Баба Галя, стаканы помыла?» — «Может, тебе еще фужеры достать? Не барин, авось не сдохнешь». — «Тоже верно. От этого ни одна бактерия не выживет, окромя нас...»

Через некоторое время неизвестные подчиненные Валерии Михайловны принялись стучать по трубам чем-то металлическим. «Сегодня варить не будем, сегодня короткий день, а завтра — выходной. Так что с понедельника и начнем». — «Дак затопит ведь до понедельника-то». — «Не затопит. Счас мы стояк перекроем, туалет запрем, а в понедельник с утречка сделаем на свежую голову...»

Я заметался в кабине, как хорек, запертый в курятнике.

Нет, до понедельника мне не выжить. Оставалось одно — выйти и сдаться! Пусть сообщают родителям, в институт — не погибать же, в конце концов, в этом сортире! Впрочем... Выход, кажется, есть. Надо только собраться и, как говорят актеры, войти в образ. И я вошел... Достал из кармана записную книжку, вытащил ручку, придал лицу соответствующее казенное выражение. И, деловито повторяя: «Так, так, вот значит, как...», двинулся к двери.

— Там все в порядке, — это были первые мои слова на воле. — Трубы отопления не текут, не дымят...

Стаканы застыли в руках изумленных слесарей, усы под носом Галии Махмудовны поднялись торчком. Надо было развивать успех. И я развил:

— А на других этажах отопление в норме?

— Э-э-э, — сказала баба Галя, — кажись, в порядке... А вы кто же будете?

— Я из котлонадзора, инспектор, так сказать... Проверяем готовность систем к зимним условиям.

— Да еще лето, пади...

— Готовь сани летом, — пошутил я, кисло улыбаясь. — Котел-то у вас где? В подвале?

— У нас центральное отопление, — ответила баба Галя, ковыряя бородавку возле носа. — Нету никакого котла вовсе...

— Нет, так нет. Нашим легче, — сказал я, что-то записывая. — Тогда подскажите, товарищ, как мне найти замдиректора по АХЧ? Надо бы документы оформить...

— Так вы к нашей Кавалерии Михайловне?... Она у нас главная по АХоЧу.

— Я счас ее видел, — сказал слесарь Федя. — Поскакала по коридору, точно ей кто завинтил с зада.

— Ейный кабинет на первом этаже. Счас покажу... — Уборщица поплелась за мной на лестницу, где и состоялось наше прощание.

Коротко поблагодарив бабу Галю за сотрудничество, косясь на швабру, зажатую в ее руках, я чинно затрусил по коридору.

— Ишь ты, инспектор... а сам молодой такой, — летели мне в спину бабыгалины напутствия. — И откуда только взялся? Ай через окно залез?

— Они нынче шустрые, — засмеялся Федя. — Наливай...

Вместо эпилога. Я шел по улицам, залитым летним солнцем. Вдыхал аромат омытых дождем деревьев, цветов на клумбах и радовался, радовался обретенной свободе!

Да, дорогие друзья, жизнь, в конечном счете, невиданно прекрасная штука!