Зима стояла неснежная. Сугробы, что остались неубранными после раннего снегопада, давно осели, пропитались копотью и лежали вдоль дорог низким убогим бордюрчиком. Ветер, не утихая, гнал прочь случайные снежинки и хлестал в лица прохожих песком и мерзлой землей.

Стройная девушка в удлиненном бежевом пальто с пушистым воротничком из норки и такими же пушистыми манжетами на узких рукавах шла улицей, низко опустив голову и думая о своем. Мельком глянула на светофор. Перешла на другую сторону и пошла было по той же улице, но остановилась, постояла в раздумье и свернула.

И женщина средних лет, что торопилась навстречу, остановилась, посмотрела на девушку и пошла следом.

Алена Муратова шла привычной дорогой от пединститута к научной библиотеке, но вспомнила, что идет не заниматься, а искать комнату: общежитие студентов филфака срочно закрывали на ремонт.

Три девочки, что жили в одной комнате с Аленой, разъезжались, кто куда: к дальней родственнице, к давней подруге матери, а Алена учиться в Хабаровск прилетела с Сахалина, и родственников на материке у нее не было. Была, конечно, где-то родня, но ни Алена о той родне, ни та родня об Алене не знали ничего, да и жила родня не на Дальнем Востоке, а в средней полосе России.

Так, в раздумье, Алена дошла до киоска «Горсправки». Сразу за киоском на глухой стене углового дома висели стенды с объявлениями, возле которых всегда толпились люди, и даже сейчас, когда в городе царили стужа и ветер, стояли, и небольшими группками и по одиночке, и чего-то ждали.

Алена шла от стенда к стенду, глаза ее бежали по стандартным бумажным квадратикам, и на всех объявлениях было подчеркнуто красным карандашом одно и то же слово: «меняю», и лишь на самом дальнем стенде замелькали «продам», «куплю»...

— А вы, девушка, что меняете? — строго спросил женский голос.

— Я не меняю. Мне комнату надо, — оборачиваясь, отозвалась Алена.

— А-а-а... — сказала женщина, уже отворачиваясь и отходя от Алены, и в тоне ее, и в поджатых губах, что увидела Алена, прежде чем женщина развернулась к ней спиной, было такое пренебрежение, что девушка смешалась: за что?!

Тяжело ступая, словно ее тянули к земле и мешковатое пальто блекло-зеленого цвета, как бы выгоревшее на июльском солнце или полинявшее от частого кипячения, и дурно скроенная мужская шапка из волчьего меха, грузная женщина уже отошла в центр площадки к небольшой группке людей и что-то говорила, поглядывая в сторону Алены, и Алене представилось, что вся стайка глядит на нее недобро, и ей стало бесконечно неуютно здесь, на пятачке, и захотелось скорее уйти прочь от недобрых глаз, но уйти ей было некуда, ей нужен был ночлег, хоть какой-то, хоть на первое время, и она вновь обернулась к стенду. Теперь она читала объявления вдумчиво, боясь пропустить нужное, но после слов «меняю», «продам», «куплю» одно за другим пошли «сниму»...

— Ты что, девушка, ищешь? — тихо спросил сзади женский голос, и Алена внутренне сжалась, стремясь стать неприметной, и притворилась, что не слышит голоса, но голос тихо, но настойчиво спросил: «Тебе комната нужна? Ты студентка?» — и уже нельзя было его не слышать, и обречено Алена обернулась, и робко кивнула: «Да».

— Пойдем, — тихо и твердо сказала женщина. Она была немолодая, невысокая и худенькая, одетая в не новую, но добротную мутоновую шубу, мех не был усталым, уж в этом Алена, как дочь охотника, разбиралась неплохо, видно, женщина не носила шубу всю зиму, не снимая, были у нее и другие вещи; голова женщины была окутана теплым пуховым платком, платок был хороший, доро — гой, но темный его цвет не красил женщину, придавая землистый оттенок белой тонкой коже.

— Пойдем, — повторила женщина и пошла, словно бы и не сомневаясь, что Алена тут же пойдет за ней следом, и Алена и пошла, не успев ни обрадоваться, ни удивиться, лишь думая: далеко ли? Хотела спросить и тут же подумала, что спросить сначала нужно, сколько женщина хочет за квартиру и можно ли будет рассчитаться потом, потому что не хочет Алена пугать маму телеграммой, а хочет спокойно и обстоятельно объяснить ей все в письме. Алена от волнения глотнула морозный воздух, но вопрос задать не успела; как будто слыша ее мысли, женщина все так же тихо заговорила сама:

— Идем. О деньгах не беспокойся. Здесь я живу, на бульваре. Рядышком. До института своего за десять минут добежишь. — Она остановилась и, Алену придержав за рукав, подождала, пока две легковушки, медленно скользя по обледенелому асфальту, проехали перед ними, и, для верности, еще раз глянув налево, пошла вперед, и Алена удивилась: широкий бульвар с сере — бристыми шапками высоких мощных деревьев шел параллельно главной улице города, и сквозь снег сплошь проступали контуры клумб, и нетрудно было представить, как красив, тенист и уютен бульвар в летний день, а Алена, прожив в городе больше двух лет, даже не знала о нем. Главный проспект, на котором стояли и институт, и общежитие, шел мимо трех театров, мимо художественного музея, мимо двух кинотеатров и филармонии к научной библиотеке, он шел мимо центрального универмаге и Дома книги и спускался долгой лестницей к Амуру — прибрежному парку, стадиону и городскому пляжу — и вмещал в себя все, что составляло городскую жизнь Алены.

— Вот в этом доме, угловом, я и живу. И ты со мной поживешь. Денег с тебя я много не спрошу, не волнуйся. На еду только. Талоны твои отоварим, если сумеем. И будешь со мной и обедать, и завтракать. Нечего по столовым бегать, небось, экономишь на еде? Потом начнутся болячки, поздно будет гадать, почему да отчего, а тебе еще детишек рожать, — она вновь вздохнула, — даст Бог. И мне — одной тарелкой супа больше сварить, одной меньше — какая разница. Да и так все время еда остается, привыкла я помногу готовить...

Женщина все говорила и говорила, негромко, глядя то на дорогу, то себе под ноги, то на свой дом, что стоял скошенной буквой г.

«Зачем же в доме чужой человек, если нет нужды в деньгах?» — растерянно подумала Алена и глянула удивленно на женщину, но та не заметила ее взгляда, она хоть и разговаривала с Аленой, но думала, видно, о своем. Алена заметила седину, незакрашеную, но не броскую в светлых волосах, и черноту под светлыми глазами, что при первом взгляде показались ей темными. На лице женщины не было никакой косметики, даже губы были неподкрашенны, оттого и казалась она женщиной немолодой, хотя вот так, вблизи, видно, что она, пожалуй, моложе Алениной мамы. Но мама — красавица, — и Алена вздохнула. — Мама далеко.

На курсе кое-кто из девочек жил на квартире, и Алена ни раз слышала, и берут за квартиру немало, и претензий много: посторонних не приводить, поздно не возвращаться, ночью не вставать... а тут... и Алене стало тревожно: зачем она понадобилась этой женщине? Богатое художественное воображение Алены вмиг уже готово было развернуть мрачные картины на темы Эдгара По или маркиза де Сада, но тут Алена вновь глянула на женщину и устыдилась своих подозрений, таким печально светлым было ее лицо, такой — маминой — добротой веяло от осторожной руки, уберегающей Алену от каждой машины, мелькнувшей вдалеке, от скользких обледенелых ступенек, от тяжелой парадной двери, и покладистое воображение Алены тут же предложило иной вариант: дети разъехались, и в пустом доме по ночам страшно одной... сердце болит, а телефона нет и некому сбегать ночью за скорой... и полы мыть самой теперь трудно... — Однако, отчего же деньги не взять за квартиру, хотя бы небольшие? Ведь столько желающих... и так все стало дорого. И вновь шевельнулось неприятное сомнение. Но тут женщина остановилась перед аккуратно оббитой коричневым дерматином дверью и со словами «Ну вот мы и пришли» впустила Алену впереди себя в квартиру.

Квартира, где жила Ульяна Егоровна Лагутина, была небольшая, из тех, что именуются в народе хрущевками. В маленькой прихожей пальто, что висели на вешалке, аккуратно прикрытые занавеской, едва не касались противоположной стены; в углу, за ве — шалкой — овальное зеркало в металлической оправе, под ним, вместо туалетного столика, прикреплена к стене полированная доска коричневого дерева, под доской, прикрытая чехлом, стояла стиральная машина.

В маленькой кухоньке впритык друг к другу — столик, холодильник, плита и буфет, и свободного пространства оставалось так мало, что на нем не шагнешь ни вправо, ни влево (хотя куда и зачем тут шагать? Все рядом, все под рукой, и с места сходить не надо, чтобы достать хоть что из холодильника, из буфета или из навесных шкафчиков).

Крохотной была и ванная, где кроме маленькой полочки и зеркальца ничего и не вместилось. Но в квартире было три комнаты, и все в ней было так чисто и ухожено, что Алену c порога окутало уютное тепло дома. Как трудно с квартирами, так долго стоят в очереди, а тут — одна, и три комнаты, — молча удивилась Алена, и вновь хозяйка словно услышала ее немой вопрос:

— Дочка у меня взрослая, замужем за офицером, трое детей, по всей стране катаются. А закончит служить — ни кола, ни двора. Везде у них квартиры временные, то служебные, то чужую снимают. А я им эту сберегу.

Ульяна Егоровна открыла дверь в маленькую комнату, залитую солнечным светом. На широком подоконнике роза, приподнимая ажурный тюль, тянулась в комнату большим ярко-розовым цветком. В углу, у окна, стоял убранный светлым пледом диван, над диваном висел на стене ковер с сочным малиновым рисунком, и маленький бордовый коврик лежал на полу. У другой стены стоял небольшой письменный стол, над ним — книжная полка. Рядом со столом — плательный шкаф, а рядом с диваном — маленькая тумбочка, на ней — настольная лампа и транзисторный приемник. Приемник был включен, и в комнате тихо и задушевно играл духовой оркестр.

Алене захотелось тут же забраться с ногами на диван, закутаться пушистым пледом, взять книгу и... остаться.

— Нравится? Ну и хорошо. Эта комната твоя будет, — сказала Ульяна Егоровна, заглядывая в лицо Алене. Вблизи, простоволосая, девушка была еще красивее: яркая блондинка с ясными голубыми глазами. На щеках полыхает румянец. Нежная бархатистая кожа. И взгляд — открытый, доверчивый.

— А телевизор будем смотреть вместе, в большой комнате, — Ульяна Егоровна открыла дверь в другую комнату, и телевизор первым глянулся Алене, он стоял в углу, у окна, на тумбе. Красивые шторы шоколадного цвета, подобранные в тон к бежевым обоям, были раскрыты и аккуратными тяжелыми складками обрамляли шикарный тюль. Сервант, полный посуды, пианино, овальный стол, два кресла, диван... На стенах — эстампы и маленькие полочки с забавными фигурками и изящными, словно бы игрушечными, кувшин — чиками и вазочками, кашпо с нежными побегами аспарагуса. На полу пушистый ковер. Не верилось, что никто не собирается по вечерам в этой комнате почаевничать, поговорить...

Из столовой шла дверь в смежную комнату, дверь была открыта и виделся край кровати и большого настенного ковра. В ту комнату, что была, очевидно, ее спальней, хозяйка Алену не пригласила, а заглядывать как бы невзначай девушка не стала.

Квартира Ульяны Егоровны была похожа на родной дом Алены, хотя и жила ее семья в деревянном коттедже, и комнаты в нем были расположены иначе, и летом главной комнатой становилась веранда, увитая душистым горошком, и, конечно, другие эстампы украшали стены, а в зале стояла длиннющая «стенка», и посуда в шкафах была не так оригинальна и причудлива, не было чешского стекла, а грудился никому не нужный, но покупаемый годами хрусталь, хрусталем пользовались редко, любили кера — мическую посуду, и ее много было в серванте в большой кухне, и все-таки зачем-то всю жизнь все подкупали и подкупали хрусталь. И шторы были лиловые, и обои розовые — все вроде бы совсем по-другому... и так похоже. И Алена вздохнула, загрустив о доме.

— Ну, иди за вещами, — Ульяна Егоровна чуть слышно обняла Алену за плечи. — Пока ты ходишь, я тебе шкаф освобожу. Пару ящиков трогать не буду, но если они тебе понадобятся — скажешь. А книжки посмотришь, какие понравятся — оставим, какие не нужны — уберем, свои поставишь. Ну, беги. Или сначала чайку? — и она вновь заглянула Алене в лицо, заботливо, с участием, и Алене так захотелось прижаться, как к маме, посидеть рядышком, молча, не зажигая в комнате свет, а потом тихонько рассказать обо всех переживаниях последних дней и как всегда удивиться: все страхи, трудности, ну прямо, настоящие трагедии, что обрушиваются на Алену и готовы ее уничтожить, высказанные маме, словно растворяются в темноте, остаются от них махонькие осколочки — неприятности, вполне преодолимые, проблемы все оказываются разрешимы, и горе становится обычной житейской неприятностью... ах, сколько проблем, все нарастающих и готовых прихлопнуть Алену, как снежная лавина заблудшего лыжника, накопилось у нее за эти долгие месяцы...

Комната, в которой девушки старательно поддерживали уют: повесили дешевенький тюль, постелили на круглый обеденный стол скатерку, купили в складчину настольную лампу и керамическую вазу — теперь, с распахнутыми дверцами обшарпанного платяного шкафа, пустыми книжными полками и металлическими пружинами незастеленных кроватей, была тосклива и неприветлива.

Девушки собирали вещи; вещей, впрочем, было у них немного, но вот с книгами целая проблема. Едва Алена вошла в комнату, девушки разом отбросили кто шпагат, кто сетку, сели на кровати и — кто сочувственно, кто деловито — смотрели на Алену: «Ну?!» Алена, присев на край своей кровати, сказала, что комнату, правда, не по объявлению, но, кажется, нашла, и вздохнула невесело, и сразу Надя Вересова, темноволосая, коренастая, невысокая (впрочем, невысокими они были все четверо, как на подбор) сказала низким чуть хрипловатым голосом степенно, как всегда: «Давай все по порядку, не перескакивая. Все в подробностях, в мелочах». Алена вновь вздохнула и стала рассказывать, как вышла она из общежития, как пошла к горсправке, как окликнула ее женщина... И чем дольше она рассказывала, тем неуверенней становился ее голос, тем неправдоподобней ей самой казалась происшедшая с ней история. Девочки слушали молча, не перебивая, не отводя от Алены внимательных глаз, как и подобает хорошему учителю. А когда Алена нерешительно завершила свое повествование: «Ну, вот и все. И я пошла за вещами», все трое, единым движением набрав полные легкие воздуха, заговорили хором.

— Ты не представляешь, что значит: снять комнату. Ты у нас вообще не от мира сего. Начиталась книжек. Думаешь, жизнь — это роман, — назидательно втолковывала Катя Спицина, худенькая рыженькая девочка, что учиться в институте прилетела с Камчатки и каждый месяц получала от родителей не двадцать-тридцать рублей, как другие, а сто и редко обедала с остальными девочками в комнате супчиком из пакета. — Я сама бы с удовольствием сняла комнату и пожила на свободе, а не торчала у тетки, выслушивая каждый вечер ее наставления. Своих детей нет, так она на мне отыгрывается. Но комнаты кто сдает? Кто в микрорайон переехал из бараков. Муж все пропивает, а жена кормится за счет квартирантов. А в городе сдают врачам, военным, да мужикам, да одиноким. Потому что у него и зарплата приличная, и машину он в части, когда надо, возьмет, и паек получит, поделится, а что на наши талоны купишь? У меня они вот, все целы за полгода, и на колбасу, и на масло, — и Катя, не ленясь, полезла в сумочку за кошельком, чтобы показать Алене пропавшие из-за пустых полок магазина талоны.

Валя Васильева, спокойная уравновешенная девочка, которую учиться в институт прислал совхоз, смотрела на Алену, как на внезапно и тяжело заболевшую. Или попавшую в лапы инопланетян, которые уже начали ставить на ней опыты. «Ну, нельзя же быть такой неосторожной, — тихо и рассудительно говорила Валя. — Ведь в городе есть баптисты. Они приютят одинокую девушку, потом делают ее рабыней».

— Хорошо, если баптисты, — повела плечиком Катя. А Надя сказала сердито: «А если там какой людоед? А ты что, газет не читаешь? Если кто студентам комнату сдает, так они по три кровати в комнату впихивают. Или селят в проходной, вместе со своими детьми, чтобы приходила только ночевать».

— Тебя просто обчистят, а на утро выгонят, и никому ты не докажешь, что именно в этой комнате у тебя вещи пропали. Она скажет, что ты пришла с пачкой книг и ничего больше у тебя не было, — с тревогой глядя на Алену, убеждала Валя.

— Да она скажет, что вообще в первый раз ее видит. И что докажешь? Свидетели — откуда? — ворчала Надя, а Катя, тряхнув рыжими кудряшками, сказала: «Я думаю, там «контора». И вербуют клиенток из таких вот дурочек, без лишних затрат и хлопот».

За дверью зашумело, закричало, загрохотало; без стука распахнулась дверь, и три фигуры в серых комбинезонах, щедро разукрашенные известкой, разом попытались заглянуть в комнату и разом заговорили, и все, что они громко и долго говорили, переводилось одним словом: «Освобождайте!»

— Ну, вот что, — сурово глядя на поникшую Алену, подытожила рассудительная Валентина. — Давай нам подробный адрес. На, — она протянула тетрадь и авторучку, — рисуй, как тебя найти. Рисуй, рисуй, все подробно. Горсправка, бульвар, на каком углу... какой подъезд, этаж, квартира... и если тебя завтра на консультации не будет, мы с милицией придем. Так хозяйке и скажи.

Алена дошла до театра Драмы и остановилась — нынче пятница и Научка закрыта. Постояла у подножия театра, машинально, не запомнив названия спектакля, прочитала афишу, так же машинально поглядела вслед снующим взад-вперед прохожим... Каждый раз Алена терялась, вспомнив, что библиотека закрыта и вечер пуст. Конечно, в городе были другие библиотеки, но все они работали до семи часов, и пока сходишь за паспортом, пока дойдешь до библиотеки, пока тебя запишут, пока найдешь нужные книги... В общем, причины не идти туда, куда идти не хотелось, нашлись быстро — Алена любила ритуал Научки: шелест карточек в зале каталогов, приглушенный гул читального зала, рассеянный свет больших настольных ламп из-под зеленых абажуров, цветочные композиции и запах, особый, неповторимый — запах старых книг... И когда в десять вечера, чувствуя приятную легкую усталость, она выходит из массивных дверей краевой библиотеки на приамурскую площадь, и снежок кружится в свете уличных фонарей мотыльковым роем, и вместо дневной суеты — покой. И город так хорош. И воздух так вкусен. И в душе — праздник. Как в детстве, когда уходила с подружками за поселок, в сопку, в лес. Собирались по грибы, по ягоды, за папоротником, думали о кошелке, завтраке, термосе, мази от комаров, о том, какова будет добыча и что скажут дома, и кто из девочек пойдет, а кого вдруг не отпустят, и кто из ребят незвано и настойчиво присоединится к их компании... И вот вступили в лес, и разбрелись по тропкам, и оглянулась — рядом никого, и голоса едва слышны, но слышны, и знаешь, что не одна в лесу, сейчас крикнешь — и отзовутся, и засмеются, и прибегут за тобой, но ты как будто одна, и ничьи голоса не мешают, слова не отвлекают, и шум родника, и плеск лососевых в прозрачной речке, и трепет листвы от легкого ветерка, и запах полевых цветов, и бусинки земляники в густой высокой траве — и так легко дышится, и так гибко тело, и мысли, свободны и высоки, парят...

Алена повернула к институту.

Кабинет литературы был занят, впрочем, как и обычно — днем в нем шли семинары или консультации, в свободное время сдавали «хвосты».

Огромный читальный зал с ровными рядами столов был полон студентами всех курсов и всех факультетов. Двери зала то и дело громко открывались и громко закрывались: одни выходили, другие входили. Кто-то шел сдавать литературу, кто-то шел к сво — бодному месту. Шумно отодвигались стулья. Хлопали о стол книги. Искались и находились знакомые. Смех, негромкие восклицания. Алена оглядела зал — знакомых нет.

Вяло полистала книги, но все отвлекало. И, промаявшись с полчаса, Алена пошла домой.

Дверь в большую комнату была открыта и, скидывая пальто, Алена слышала в прихожей говор Ульяны Егоровны. Слова непонятны, только музыка голоса, негромкая, спокойная. Пауза молчания. И снова говор, и все тот же, Ульяны Егоровны. А с кем говорит — непонятно, но, видимо, с соседкой, та часто заходит по вечерам к хозяйке попить чайку и посудачить.

Алена решила не мешать, тихо шмыгнуть в свою комнату, забраться на диван, настроить приемник на музыкальную волну, взять книжку... но едва она, прикрыв в комнату дверь, раскрыла сумку и достала расческу, в дверь тихо постучали, потом чуть приоткрыли, и Алена шагнула навстречу с улыбкой и увидела лицо Ульяны Егоровны, как всегда спокойное, но бледное, и растерялась, глядя в заплаканные глаза хозяйки.

— Идем чай пить, — тихо сказала Ульяна Егоровна.

— Спасибо, я недавно ела, — отозвалась Алена. Она уже вторую неделю жила на квартире, но никакую квартплату хозяйка так и не назначила. Талоны взяла, но, похоже, лишь затем, чтобы успокоить Алену, они так и лежали за сахарницей на кухонной полке, да и что купишь на них? В государственных магазинах ничего нет, на рынке и в коммерческих продают не по талонам, а за большие деньги. А когда Алена, получив от родителей деньги, купила килограмм колбасы, Ульяна Егоровна отнеслась к покупке неодобри — тельно:

— Есть же еще колбаса, зачем ей сохнуть в холодильнике? Ешь ту, что есть. Когда не будет — тогда и будем думать. — Но Алена видела, что продукты постоянно понемножку пополняются, а на слабый ее протест Ульяна Егоровна отозвалась тихо и рассеянно, думая о своем:

— Нашла о чем печалиться. Считай, к тете своей погостить приехала. Купи-ка ты себе какую обновку, туфельки. Или босоножки, пока есть. Летом не найдешь. Что ты ешь-то? Одно название. У меня кот больше ел. И куда он делся, окаянный? — и с таким удивлением и вопросом посмотрела на Алену, словно только что сообразила, что кому как ни Алене и знать, куда подевался загулявший кот.

Ульяна Егоровна повела плечами и поправила белую шерстяную шаль, что была накинута поверх теплой зеленой кофты.

Заболела? — подумала Алена, — в квартире тепло, а Ульяна Егоровна так тепло одетая мерзнет.

— Пойдем, пойдем, чай стынет, — тихонько повторила Ульяна Егоровна и шагнула к большой комнате, но обернулась и, словно очнулась от грез, озабоченно спросила: — А ты точно обедала? — глаза ее, серо-голубые, сейчас казались зеленоватыми, не зелеными, а именно зеленоватыми, их как бы ополоснули зеленой водой, или стерлись поздние наслоения и показался слой прежнего рисунка.

— Правда. Обедала, — сказала Алена, и добавила, — и недавно.

— Ну, тогда чай пить, — Ульяна Егоровна вздохнула, будто ее огорчило, что Алена не голодна и все старается поесть на стороне, а не обедает дома. — Перекусишь немножко, телевизор посмотришь, сейчас фильм начинается. А книжки не уйдут от тебя никуда, — и вновь тихонько вздохнула. — Уж книжки-то — никуда не уйдут.

Алена вошла следом за Ульяной Егоровной в комнату, от дверей здороваясь с соседкой, и последний слог приветствия проглотила от неожиданности: прямо против дверей сидел за столом и смотрел на Алену парень. Он был постарше Алены, широко — плечий и, наверное, высокий — даже сидя он был на голову выше севшей с ним рядом Ульяны Егоровны.

— Садись, садись, — повторила Ульяна Егоровна. — вот, познакомься. Это Егор, сын мой. Вот... приехал... — и голос Ульяны Егоровны дрогнул, и она поспешно встала из-за стола.

Алене показалось, что хозяйка сейчас расплачется вновь, и она растерянно смотрела ей вслед: сын приехал, а на лице Ульяны Егоровны не радость... и не говорила она о сыне, все о дочери да о внуках. И откуда он приехал? Из армии? Из командировки? Из другого города в отпуск?

— Садись, — сказал Егор вставшей было Алене голосом бархатистым, глубоким — красивым голосом. — Мама сейчас вернется. — Он встал, наливая Алене чай, плечистый, не похожий на хрупкую Ульяну Егоровну шатен с карими глазами. А сев, вновь смотрел на Алену, чуть склонив голову к плечу — ну, вылитый эрделька. Три года назад брат принес домой щенка: мордочка темная, скулы рыжие, глазки черненькие — сидел на ковре и смотрел на Алену, склонив головку на плечо, ну, прямо этот парень в молодости, и Алена фыркнула и тут же потупилась виновато, словно парень мог прочитать ее мысли и обидеться, но Егор спокойно подвигал к Алене тарелки (а чего только не было на столе! Пирожки и жареные и печеные, ватрушки, яблоки, апельсины, домашнее печенье, варенье, огромное блюдо с ломтиками ветчины, сала, масла, сыра и колбас, пяти, наверное, сортов... Ждала Ульяна Егоровна сына!) и сказал тихо и твердо: «Ешь», — как брат, бывало, когда вертелась Алена, баловалась, вместо того, чтобы обедать.

Он ей совсем не удивился, удивилась Алена, но тут же сама себе и возразила: чего ж ему удивляться? Он ведь раньше ее пришел, наверное, Ульяна Егоровна ему сказала, да и сам увидел, что в его комнате кто-то живет. Теперь Алена была уверена, что поселилась в комнате этого парня, потому и гантели под диваном. Ей бы не понравилось, что мама ее комнату отдала по — стороннему... а ему? Она глянула на парня — он смотрел на нее, спокойно и как-то... странно. В его взгляде не было ни любопытства, ни кокетства, ни желания показаться равнодушным — ничего, что видела Алена во взглядах ребят. Он просто смотрел на Алену, смотрел, как смотрят на экран телевизора, когда там торчит чья-то голова: ну, и что ты нам скажешь? Алена снова фыркнула и вновь глянула на парня из-под опущенных ресниц, и поняла: нет... что-то совсем иное в его взгляде. Что? Она не знала названия тому, что было во взгляде Егора, она и «того» не знала, она никогда с ним не встречалась, вот сейчас видит первый раз — что это? Егор улыбнулся, и улыбка у него была как у брата: ну, что возьмешь с ребенка.

Ульяна Егоровна все не шла, и непонятно было, что можно столько времени делать на прибранной кухне. Если только обед готовить на завтра? И, допив поспешно чай, Алена хотела пойти помочь Ульяне Егоровне, но Егор вновь остановил ее: «Мама хочет побыть одна. Не надо ей мешать».

Они так и просидели весь вечер у телевизора вдвоем и, как ни пыталась потом вспомнить Алена, о чем они говорили в тот вечер, вспоминать было нечего: ни о чем Егор ее не расспрашивал, никакими историями не развлекал — то встанет, достанет с серван — та коробку конфет, то уйдет на кухню подогреть чайник, тихо переговорит с матерью и вернется в комнату, и вновь усадит Алену. Да, он очень походил на старшего брата Алены, тот так с ней обращался: надо — сама все расскажешь, чем смогу — помогу, а не надо — не мельтеши, без тебя за день устал, пей чай, ешь конфеты и радуйся, что пока не толстеешь.

Закончилась программа «Время», и Алена заглянула на кухню. Ульяна Егоровна стояла у окна и, не обернувшись, сказала тихо: «Иди отдыхай, дочка, а есть захочешь — пирожки на столе». И Алена еще постояла немного в дверях, она видела, как расстроена и грустна Ульяна Егоровна, и ей хотелось приласкаться, спросить: в чем дело? и хоть помочь она вряд ли чем могла, но могла поговорить, отвлечь немножко от печальных мыслей, но Ульяна Егоровна, не оборачиваясь, повторила: «Иди спать, девочка», и Алена подумала, что Ульяна Егоровна, наверное, хочет побыть с сыном, а она мешает, и тихо ушла в комнату.

В комнате было чудесно: тихо, уютно. Алена нашла в приемнике музыку, включила настольную лампу, села на диван с книгой в руке, но не читалось...

Она невольно прислушивалась к шорохам квартиры. Вот снова чем-то стукнуло на кухне, вот Егор прошел мимо ее двери, потом зашумела вода, потом снова шаги и негромкий голос: «Мама. Я спать пошел», и Ульяна Егоровна отозвалась неразборчиво, и тишина, и снова шум воды, и прошла в комнату Ульяна Егоровна, вздохнув о чем-то у Алениной двери, и стукнул, раскрываясь, ди — ван, и что-то зашуршало, должно быть, постель, и погасла полоска света под дверью, и все стихло.

Алене не спалось. Она думала, как расскажет завтра девочкам о Егоре. Рассказывать, собственно, нечего, но так уж у них принято. Парень молодой, симпатичный появился в доме, конечно, надо рассказать. Девочки заахают, заохают, начнут расспра — шивать: какие глаза? какой голос? что сказал? как смотрел? а имя? Имя какое-то странное, не знаешь, как и называть. Гоша? Гоооша, го-го-го! Или Жора? Подержи мой макинтош. Алена тихонько засмеялась. И смотрит как-то странно. А так — обыкновенный парень. Как? как странно смотрит? — разом заинтересуются девочки. Алена опять засмеялась и ясно представила лица подруг... и обмерла.

— Там — «контора», — насмешливо глянула на Алену Катя Спицына и капризно поджала губы, — я тебя предупреждала.

— Нельзя быть такой доверчивой, — укоризненно произнесла Надя. — Я совсем не хочу сказать, что нельзя верить людям. Но люди у нас, к сожалению, разные. А если они ждут, пока ты заснешь?... чтобы без шума...

А Валя смотрела на Алену глазами, полными ужаса, и слова молвить не могла.

Тут только Алена подумала, что она одна в чужой квартире с незнакомыми людьми и здоровый парень лежит в соседней комнате... Нет, она не могла плохо думать об Ульяне Егоровне, у той в каждом слове столько доброты, заботы, ласки — ну, разве мож — но так претворяться? Нет, Алена не любит фальши, она не смогла бы ее не заметить... Но ведь она совсем не знает парня... Он — сын Ульяны Егоровны... Ну и что? Любой бандит чей-то сын.

Алена села. Сердце колотилось... или часы? Почудились шаги. Ей стало страшно. Алена включила свет, стала лихорадочно думать: подвинуть письменный стол? или диван? Но хватит ли у нее сил? Тумбочка? Мала. А если тумбочку положить наискосок между шкафом и дверью? Алена вскочила, пол ожог босые ноги. Тяжелая тумбочка громогласно скрипнула, едва Алена попыталась стронуть ее с места, и страшно громыхнуло в ночной тиши, но с места тумбочка не тронулась. Алена прыгнула в тепло одеяла, ее знобило. Она согревалась и прислушивалась: в квартире было тихо. Алена вновь соскользнула на пол, приоткрыла дверь: в тишине мерно тикали настенные часы из большой комнаты и вздыхала Ульяна Егоровна. Алена вновь спряталась под одеяло. Что делать? Тут она вспомнила про табуретку, что стоит на кухне под столом. Та — легкая, а если ее положить между шкафом и дверью? А если останется щель — книги. Алена босиком шмыгнула на кухню, схватила табуретку за ножку, та тут же скрипнула.

— Проголодалась? — спросил из комнаты тихий и заботливый голос Ульяны Егоровны и вздохнул. — Да, конечно. Что ты там съела за целый-то день? Пирожки на столе, под полотенцем. Хочешь — чай подогрей. Не волнуйся, я не сплю. А Егора, — и она вновь вздохнула, — таким-то шумом не разбудишь. Но лучше возьми молоко, оно в холодильнике на верхней полке. Но холодным — не пей. Подогрей. Ты, знаешь что, подожди, я сейчас встану и накормлю тебя.

— Нет-нет. Я только воды попить, — виновато отозвалась Алена и, для приличия звякнув стаканом, ушла в комнату. Она так и не взяла табуретку, ей стало стыдно своих дурных мыслей, но, едва она оказалась одна в комнате, сомнения вновь окружили ее, и, стараясь согреться и вслушиваясь в тишину ночи, Алена сидела, укрывшись одеялом и вжавшись спиной в ковер.

Так она и проснулась: полусидя, полулежа в углу дивана. Край солнечного луча нежил розу. Алена прислушалась — в квартире стояла тишина.

Накинув халатик, Алена вышла на кухню. На чисто вымытой глади стола лежала записка. «Мы на кладбище. Ешь, никого не жди. Завтрак на плите, — было написано ровно, аккуратно, и, видимо, торопливо вкось приписано. — Не вздумай уйти голодной».

Институт был безлюден и непривычно тих. В переходе из главного корпуса в здание филфака Алену оглушил звонок.

Алена прошла мимо пустого окна, у которого в учебные дни непременно беседовала какая-нибудь пара, мимо стендов с объявлениями, вырезками газет, статьями, у которых никто и никогда не останавливался, и на выходе из галереи ее вновь оглушил звонок, обозначив коротенький перерыв между часами одной «пары»: электроника не признавала ни экзаменов, ни каникул. И тут же, словно звонок оповещал о ее появлении, в проеме перехода появилась Катя Спицына со своим обычным скучающе-пренебрежи — тельным выражением лица. Катя была, как всегда, одна — она никогда ни с кем не конфликтовала, с любой девочкой курса могла поболтать на перемене обо все на свете, но подружек, тех, с кем шепчешься о сокровенном, у Кати не было.

— Привет, — остановилась Алена, обрадованная знакомым лицом. Ей не терпелось рассказать о Егоре, но для начала Алена спросила:

— Сдала?

Катя повела плечиком и не ответила — что отвечать на риторические вопросы? Катя, как и Алена, училась отлично, но в от — личие от Алены никогда не нервничала накануне экзаменов, и со стороны казалось, что Кате глубоко безразлично, с какими оценками она окончит институт.

Алена уже глаза округлила, чтобы сказать: «Представляешь...», но тут лицо Кати на миг оживилось, окрасилось гордостью, но тон остался прежним — насмешливо-пренебрежительным.

— Я получила письмо от Алексея. На каникулы я полечу к нему, и мы распишемся.

Алексей — мальчик, что когда-то жил на Камчатке, а теперь вернулся с родителями в Москву, и с которым Катя вот уже третий год переписывалась.

— А как же Сережа? — спросила Алена растерянно. Сережа — мальчик, к кому Катя каждый вечер отправлялась на свидание, с кем проводила выходные дни и праздники.

Катя осмотрела Алену, хотела, было, ответить, но махнула рукой и сказала:

— Не понимаю, почему Савицкая от тебя без ума. Все уши прожужжала, какая ты умная. Какая ты умная? Книжек начиталась. Чужих мыслей понахваталась. А своего соображения — никакого.

И пошла по коридору. И тут же обернулась:

— Ты не обижайся, пожалуйста. Я тебе добра желаю. Ведь пропадешь ты в жизни. Надо ведь отличать романы, сочиненные на досуге, от реальности, в которой не только книжки читать приходится, но и жить надо где-то, и одеваться во что-то, и... — Катя вздохнула. — Умней скорей — пропадешь.

Алена постояла, посмотрела вслед Кате, что неспешно вышагивала по проходу. Алену не обидели слова Кати, Катя была девочка не злая и не пакостная, а к ее манере разговаривать Алена, как и другие девочки, давно привыкла, но — что ж такого она, Але — на, сказал Кате, чтобы выслушать такую отповедь? Спросила, да даже и не спросила, хотя хотела спросить, если Катя любит Сережу, разве будет она счастлива с другим, нелюбимым? Если любит Алешу, как ей не лень каждый день встречаться с Сергеем, какая радость все дни проводить с нелюбимым? Ну, и что в этом вопросе глупого? Ну, объяснила бы, раз такая умная. И причем здесь Савицкая? Можно подумать, что другие преподаватели Алену глупой считают. И Алена хмыкнула, ну прямо как Катя, насмешливо и высокомерно, и так же плечиком повела и вышла в свой коридор.

Коридор был пуст, как и весь институт, но из глубины, оттуда, где, сделав необъяснимый зигзаг, коридор упирался в кабинет литературы, шел привычный шум — перед дверьми кабинета, за которыми шел экзамен по иностранной литературе, толпились, переговаривались, посмеивались и нервничали Аленины сокурсники; и еще не узнавая голосов, не зная, кто именно там томится — кто-нибудь из подружек или кто-то из тех, с кем она в учебное время и не общалась, Алена уже радовалась, как радуется заплутавший путник, почуяв близость жилья.

Была теория, вернее, множество теорий по одному вопросу одной темы: когда лучше сдавать экзамен — первым, последним или в середине. У каждого теоретика, впрочем, теоретики были неизвестны, как часто бывают неизвестны первоисточники, но при — верженцы идей имели в их пользу убедительные доводы. Утром — преподаватель еще вроде как бы спит, и настроение у него нормальное, не устал, не голоден, ему еще не надоели тупые ответы, к тому же, пока он усаживается, раскладывается и прочее готовится, можно суметь кое-что и припрятать в столе. Обед — преподаватель думает только о еде, выходит в туалет (это опять же примечание о столе), уже устал от чужой болтовни и хочет поскорее закруглиться. Вечером — ему все надоело, у него болит голова и сводит живот, ему не нужны пространные ответы. Сторонники течений приходили к своему времени, но здесь требовалась опреде — ленная сноровка и знания: один преподаватель умудрялся принимать экзамен с восьми утра до восьми вечера, у другого в той же группе экзамен заканчивался к четырем, а были и такие педагоги, что весь групповой объем студенческих знаний успевали выяснить до часу дня, и без учета индивидуальности преподавателя можно было оказаться с неудом за неявку на экзамен.

Кроме ярких представителей различных направлений были и индивидуалисты, они приходили к началу сдачи экзамена и были при дверях до конца в ожидании заветной фразы «настроение ничего» и норовили, минуя законных очередников, шмыгнуть в аудиторию непременно в такой вот подходящий момент. Были и такие что, однажды успешно сдав экзамен, впоследствии, не искушая судьбу, стремились быть в нужном месте точно в нужное время.

Алена была из тех редких студентов, которым безразлично, в каком часу явиться пред преподавательские очи. Единственное, чего Алена не любила — томиться в ожидании под дверями, но, когда самые отъявленные первачи пройдут, всегда бывает момент, когда желающих пропускают вне очереди.

Алена вошла в закуток. У дверей кафедры, вопреки производимому шуму, толпилось всего лишь четыре девушки, да один парень сидел на подоконнике, поглядывая на галдящих со снисходительной усмешкой.

— Привет, — сказала Алена, и стайка дружно защебетала, делясь информацией: кто сдал, кто «завалил», кто еще не появлялся и что сейчас пойдет отвечать девочка с «черного» места за первым столом. — Ну, я пойду? — Алена глянула на парня, что, улыбаясь, сидел на подоконнике. Он, как и Катя, в группе ни с кем не дружил, но явно выделял Алену и часто заговаривал с ней на переменах, но разговоры у них были, что называется, интеллектуальные, о всяких там течениях в мировой литературе в частности и в мировой культуре вообще, к тому же Игорь, так звали парня, был городским, и Алена не знала ни кто его родители, ни есть ли у него девушка. Но знала, что ему, как и ей, безразлично, когда заходить в аудиторию.

— Даме, — Игорь сделал рукой широкий жест и улыбнулся: что делать, у женщин — нервы.

Билет Алене достался так себе: нельзя сказать, что совсем легкий, на который в голове отложена лекция, но и не трудный, не из тех, о которых ничего вообще не знаешь, ведь только список литературы, которую надо прочитать в течение семестра, сам длиной не в один метр. Достался Алене «Дон Жуан» Байрона. О Байроне Алена прочитать не успела ни строчки, и кроме того, что знала о нем прежде: лорд, прихрамывал, любил женщин и Грецию, да что Лермонтов не Байрон, а другой, еще неведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскую душой, — ничего больше и не знала. Но зато роман прочитала два дня назад. Алена скучала, ожидая, когда освободится стул перед столом преподавателя, тут открылась дверь и вошла Валя. Валя многозначительно посмотрела на Алену; что означал этот выразительный взгляд, Алена не поняла, ясно было лишь то, что она должна дождаться Валентину в коридоре, но это было ясно и без взглядов.

Валя степенно подошла к столу, спокойно взяла билет, солидно назвала его номер и пошла на свободное место. «Знаешь?» — глянула Алена. Валя с достоинством кивнула головой и принялась строчить ответ.

Девочка у стола перечисляла даты: когда автор родился, женился, написал пьесу, когда ее поставили, где и кто. Ну, надо же столько помнить, поразилась Алена.

Преподаватель, молодая женщина, первый год как вернулась из аспирантуры, что-то читала, листала, зевала, смотрела в потолок. Алене понравилось ездить с ней в совхоз — та садилась на перевернутое ведро спиной к студентам и раскрывала книгу. Алена тут же заявляла, что она тоже грамотная и книжка у нее с собой тоже есть и шла с книжкой в траву, за кусты, а за ней следом, естественно, и Валя, и Надя, да и вся их группа, кто и книжек-то читать не любил, все шли на травку. Совсем не то было ездить в совхоз с куратором, преподавателем русского языка, пожилой, как казалось девочкам, женщиной, что, глотая слезы, молча, когда девочки говорили «все, больше не можем, да пропади все» и прочая и садились отдыхать, одна шла за машиной, бросая в нее капусту или еще какой-нибудь овощ, и Алена, вздохнув, вставала и шла следом, ну тут, конечно, и Валя, тихонько ругаясь, поднималась и шла следом за Аленой, а за ними и вся группа — кто бы посмел остаться сидеть, если Валя встала? — шла убирать совхозный урожай. Кроме как в совхозе Алена эту кралю и не видела нигде, она, похоже, и здесь была бы рада развернуться к студентам спиной, да что-то ей мешало.

Наконец, краля царапнула в зачетке, и на место упорхнувшей сокурсницы прошла Алена. Не успела Алена сесть, как краля — имени ее Алена не знала, у них в группе занятия по иностранной литературе вела Савицкая, она же и лекции читала всему курсу, но про эту фифу говорили, что она сразу же ставит студенту тройку, а потом вяло слушает все, что он бормочет, и Алена с опаской и обидой приготовилась получить сразу же тройку, но фифа сложила стопочкой все бумаги, положила руки на стол, как прилежная ученица, и уставилась на Алену, как на диктора телеэкрана в ожидании экстренных со — общений.

Алена тут же забыла и про недавнюю аспирантку и едва ли не про сам экзамен: роман она прочитала с интересом, что называется, «взахлеб», впечатлений масса, а поделиться ими было не с кем, и теперь Алена с удовольствием рассуждала вслух. Если молодой Байрон был романтиком, то «Дон Жуана» уже написал реалист. Каков финал других «Дон Жуанов»? Уж так получилось, что и «Дон Жуана» Мольера Алена прочитала еще школьницей, он был в сельской библиотеке, и «Каменный гость» был ею прочитан давно, Пушкин был у них дома, и, читая в ночной тиши: И вот, колебля как бы тайным страхом Огонь свечи посереди стола, Явилось на пороге черной тенью Монаха роковое привиденье, — Алена, замирая, ждала роковой развязки, как у Пушкина: поступь Командора, и «Я гибну — кончено — о Дона Анна». Или у Мольера: «Меня сжигает незримый пламень, я больше не в силах терпеть, все мое тело — как пылающий костер», и сильный удар грома, и земля разверзается и поглощает его. И что же у Байрона? Входит провидение, иКого ж узрел герой мой удивленный В игриво-нежном образе мечты? Графини Фиц-Фалк милые черты. Насмешка автора над романтическими ожиданиями читателя.

Валентина, вместо того чтобы готовиться к экзамену, не отрываясь, смотрела на Алену, и в глазах ее был ужас. «Ну, чем же теперь я могу ей помочь? — тоскливо подумала Алена, — ну, что ж она раньше-то молчала?»

Мысли ее вернулись к Байрону, и она вновь забыла о происходящем. У романтиков — все чувства исключительные, да и нет у них обычных чувств — страсти. А Байрон даже о смерти отца героя — смерти! о великом таинстве, о самом жутком и достаточно редком событии жизни человека, событии, действительно, исключительном, говорит не только что без пафоса, но с иронией: Он умер. Вместе с ним погребены И сплетни, и доходы адвоката: любовницы пошли за полцены, Одна — еврею, а одна — аббату.

Алена вышла из кабинета, переполненная эмоциями, но долгое ожидание Валентины и тревога за нее притушили радость, и когда Валя, наконец-то, показалась в дверях, Алена пошла ей навстречу, обеспокоенная, но не успела и рта открыть, как Валя прямо от дверей спросила трагическим тоном: «Ну?!» Алена смотрела, не понимая. «Я боялась, она тебя отправит, но смотрю, зачетку взяла. Что она тебе поставила?» «Отлично,» — ответила Алена с недоумением. Она ведь видела ужас в глазах Вали, она думала, Валя не готоваа отвечать, но причем же здесь ответ ее, Алены. А Валя голову откинула назад, словно отшатнулась: «Покажи». Алена достала зачетку, пожала плечами: «Да что ты, в самом деле?» Валя с минуту молча смотрела в зачетку. Потом молча открыла сумку, достала учебник, нашла нужную страницу, уперлась ногтем в нужную строчку и протянула книгу Алене под нос. Алена прочитала: Байрон — яркий представитель романтизма. «А ты что ей больше часа говорила? — прошептала Валя осевшим голосом. — Ты это читала?»

— Нет, — созналась Алена, испугалась тут же задним числом и тут же рассердилась неведомо на кого, — ну, я не знаю, как ты успеваешь учебники читать. Я произведения и те не все успела, — Алена вздохнула и спросила: «Ну, а ты-то как?» «Хорошо», — тихо ответила Валя и с таким укором посмотрела на Алену, словно отличные оценки были лимитированы и Алена нечестно ухватила чужое. Алене стало досадно, и она хотела уже обидеться, но тут Валя, забыв про экзамен, взяла Алену под руку и зашептала в ухо:

«Ты знаешь, кого я внизу встретила? Костю с Виктором. Они приглашают к ним на ужин».

Ну, и конечно, все обиды отлетели прочь.

Константин и Виктор — студенты худграфа — жили в другом общежитии и занимались, в основном, в мастерских, но два раза в неделю у них были семинары по общественным дисциплинами здесь, на третьем этаже, в соседнем кабинете, и, если в тот день преподаватель говорил: «Работаем без перерыва, закончим пораньше», Алена чувствовала себя несчастной.

Когда Алена выходила из кабинета, Костя всегда уже стоял у окна, и бюст его был как портрет со съемным фоном: то Костю освещали яркие лучи солнца, то он виделся в туманной дымке или среди серых струек дождя, и парк подсвечивал его белым снегом или буйной зеленью — и Костя в одной и той же позе, с одной и той же улыбкой и ни на кого не похожий. Все ребята одевались в потрепанные джинсы и пестрые рубахи с распахнутыми воротами, в холодные дни дополняя свой наряд яркими объемными свитерами да ветровками грязно-серого цвета — Костя неизменно был в костюме, чистом, отутюженном, и при галстуке, подобранном к однотонной рубашке. В институте так не одевался больше никто. Виктор, друг Кости, следовал его манере, но костюм Виктора не был безупречен: или чуть мят или нечист, и рубашки не подобраны по тону, а надеты абы какие, и галстук завязан небрежно. Одна — жды, правда, увидев, силуэт в конце темного институтского коридора, Алена приняла было Виктора за Костю: он стоял у стены, разговаривая с какой-то девушкой, чуть склонившись к ней в изящном полупоклоне, и сердце Алены екнуло ревниво, но тут силуэт поднес руку с сигаретой к губам, и, еще не видя лица, Алена уже знала, что ошиблась: Костя не мог курить, разговаривая с девушкой, даже если девушка курит.

Ребята с худграфа (но только не Костя!) приходили к ним вечером на жареную картошку, могли и бутылочку с собой прихватить, но к себе — да еще не просто поужинать чем-то домашним, как прибегали сами, а на вечеринку — не приглашали ни разу, и никогда еще Алена не оставалась с Костей наедине. Никогда они вдвоем не разговаривали. Никогда не танцевали. Алена удивленно прислушалась к себе: ей бы задохнуться от счастья, а она лишь удивилась, радостно удивилась, но... и только?

— Я ожидала большего восторга, — сказала Валентина, небрежно запихивая в сумку учебник, — видно слишком долго ты ждала, перегорела, — и добавила с ворчливой укоризной, — ну, ты еще скажи, что ты не можешь, занята, у тебя другие планы, вообще, что ты не рада.

— Я рада. И могу, — пожала плечами Алена. — Какие у меня планы? Мне один день передохнуть надо. У меня зарубежка изо всех клеточек наружу ползет. Для политэкономии — ну, никакого нет в голове закоулочка.

— Один учебник, — рассудительно ответила Валя, и они пошли к лестнице. — Даже если не знаешь ничего, его за пять дней наизусть выучить можно. Не то что литература — сто писателей и у каждого по двадцать книг. Тут ни то что прочитать, тут все фамилии запомнить не успеваешь.

— Я не знаю почему... Не получается у меня, — жалобно сказала Алена. — Я политэкономию читаю, читаю... Пять раз один абзац. Честное слово! И ни слова не помню. В голове: какая сейчас погода, сапоги чинить надо, а в чем тогда ходить... Вот такая ерунда. Да, я не знаю, в какой они комнате... А повод? — вспомнила Алена и остановилась.

— У них завтра последний экзамен, — и Валя вздохнула и потянула Алену за рукав. — Хорошо худграфу. А тут еще пахать и пахать.

В вестибюле было сумрачно, ни буфет, ни газетный киоск не работали. Валя поскользнулась на мокрой от снега лестнице.

— Осторожно, — вскрикнула Алена, хватая подругу под руку, и тут же едва не упала сама. Обе засмеялись и остановились у гардероба. Женщина в серой телогрейке, не вставая со стула, махнула рукой: берите сами.

Валя протянула Алене свою сумку и шагнула за барьер гардероба.

— Ну, что ж они тебе портрет за сорок минут рисовать будут? Наверное, у них просто зачеты сделанных работ, — Алена остановилась в дверях. — А сдают только теорию да что-нибудь политическое.

— Они, кажется, атеизм завтра сдают, — ответила Валя, вытягивая пальто из-под вороха одежды. — Нет, ну, ты посмотри, все вешалки пустые, так им надо было... — протянула пальто Алене.

Подхватывая пальто, Алена озабоченно спросила:

— Наверное, надо что-то купить... готовить...

— Да нет, — сказала Валя, найдя, наконец-то, и свое пальто. — Ничего не надо, сказали. Они приглашают, ну, наверное, конечно, рассчитывают, что мы все равно что-нибудь притащим. Нет, ну ты посмотри, — сказала, сердито разглядывая оторванную вешалку. Махнула рукой. — А... Может, пирог? Тебе разрешит хозяйка? Кстати, как тебе у нее?

— Нормально, — ответила Алена. Она решила не пугать Валю своими ночными страхами, такими глупыми поутру.

Свет на лестнице не горел, и Алена никак не могла попасть ключом в замочную скважину, но дверь открылась, и Егор впустил Алену в квартиру.

Шепнув, Алена собралась было скинуть пальто, но почувствовала, как ей уверенно и осторожно помогли руки Егора. Она вновь шепнула «спасибо» и наклонилась под вешалку за тапочками.

«Ну?» — спросил Егор. Алена удивленно вскинула голову, встретилась взглядом с Егором и смутилась, вспомнив свои ночные фантазии. Должно быть, Егор в тот час еще не спал и, в отличие от матери, понял причину ее ночных метаний по квартире. «Ну? — вновь спросил Егор, и тон его стал настойчивее и даже суровее. — Что молчишь?»

— О чем вы? — пробормотала Алена, тщательно поправляя тапки, и без того прекрасно севшие на ноги, и пряча лицо от пристального взгляда Егора.

— Что значит о чем? Ты на экзамене была? Или где? Что у тебя за настроение? Завалила? Пересдашь. Не переживать надо, а отдохнуть и сесть за книги. Боишься без стипендии остаться? Не на улице живешь. Давай, быстро руки мыть и обедать. Настроение паническое оставить, — он говорил твердо и спокойно, и, слушая его, нельзя было не понять, что нерешаемых проблем в мире не бывает, а Алена, не двигаясь, все стояла у вешалки, с трудом, как из-под груды одежды, выбираясь из вороха мыслей и, уяснив, наконец, основное в словах Егора, протянула с обидой:

— Чего б я заваливала экзамен? Да еще по зарубежной литературе?

Егор обернулся с порога кухни: «И на сколько?»

— На отлично, — с гордой обидой, как ребенок, надув губы, ответила Алена и так, обиженная, и пошла в ванную.

— Ну... — услышала сквозь шум воды и по голосу почувствовала, как добро улыбнулся Егор, — уважаю. Переволновалась, значит? Ну, давай, ешь. И отдыхай.

Алена остановилась в дверях кухни, притулилась к косяку, и, глядя на широкую спину Егора, подумала, не спросить ли ей у него, как ей расплачиваться с Ульяной Егоровной. Егор обернулся, усмехнулся, глянув на ее позу, и сказал с деланной ворчливостью:

— Мне приказано тебя накормить. Я человек дисциплинированный. Приказы привык выполнять. А потом могу предложить тебе программу отдыха, — и тут же, увидев по растерянности на ее лице, что у нее планы были свои, но и отказать ему ей неудобно, спросил поспешно, — или ты куда собиралась?

— Да нет, я просто хотела...

— Побыть одна, — понял он тотчас и уже другим тоном, как бы не о ней уже думая, сказал, — понимаю.

Алена действительно хотела побыть одна. Она так долго ждала свидания с Костей, так долго мечтала о нем, что, кажется, даже и не осознала еще реальность завтрашней встречи.

Ей хотелось просмотреть свой небольшой гардероб, продумать каждую мелочь: шарфик, клипсы, подготовить платье, все почистить, погладить, чтобы соответствовать элегантности Кости; продумать, о чем говорить, чтобы ему было интересно с ней. О художниках она знала, ну, непростительно мало, и один день в библиотеке не смог бы заполнить подобный пробел. Не намного лучше были и ее познания в музыке. Общение с музыкой сводилось, в основном, к приятным мыслям под негромкий звук приемника, а о жизни композиторов, о вехах их творчества, исканиях, терзаниях и прочих важных вещах, о которых надо вести беседу в такой компании, как Костина, она не знала, практически, ничего и ужаснулась своему бескультурью. Как же много нужно ей преодолеть, чтобы стать достойной Кости!

Конечно, она могла говорить о литературе, да и то... Она вздохнула, критически оценивая свои возможности. Она знала наизусть много стихов, и не только современных поэтов, но немножко, так, кое-что из Данте, Шекспира, Гейне... И, конечно, русскую поэзию девятнадцатого века... кое-что. И кое-что из серебряного века... все кое-что, нет никаких основательных знаний даже в литературе, — так оценила Алена свои познания и интеллектуальные сбережения и расстроилась. Она забралась на диван, закуталась в плед и — тут же уснула.

— Ты бы сюда пригласила девочек, — сказала Ульяна Егоровна. Она помогала Алене благополучно преодолеть трудности незнакомой духовки, а потом они склонились к пирогу, стараясь достать его из большого противня во всей красе и нетронутости, и голос Ульяны Егоровны прозвучал глухо, и Алена неожиданно для себя пробормотала, что договорились без нее, что она узнала об ужине только на экзамене и даже не знает, сколько девочек придет, и совсем не помянула, что кроме девочек будут и парни и что, говоря откровенно, еще вопрос: для кого она так расстаралась с пирогом. Конечно, она и для подруг с радостью бы испекла пирог, и не один, но такие по размеру, чтобы спокойно поместились в сумку, а не устраивала себе головную боль: нести в руках и все думать, как бы не споткнуться и не надломить свое творение. И Алена чуть покраснела от мысли, что почему-то солгала Ульяне Егоровне, а впрочем, у них у обеих щеки пылали от нагретой духовки.

Пирог удался на славу и был украшением стола. Огромный, только что занимавший пол столешницы, он таял на глазах, оставляя почти нетронутыми винегреты и салаты и наполнял Алену горделивым удовольствием.

Девушки ели пирог, авторитетно оценивая и пышное тесто и румяную корочку, а ребята, те просто мычали набитыми ртами и раскачивали головами, что выражало их полнейшее одобрение пирогу.

Удовольствие от похвал и от предвкушения чудного вечера почему-то исчезало у Алены быстрее, чем пирог со стола: все было как-то не так... не так, как мечталось — никто не поставил на проигрыватель пластинку с музыкой Рахманинова... или Скрябина... никто не зажег свечи... За столом не вели тихую беседу о направлениях в искусстве, не делились творческими замыслами, не читали стихи... — ели, пили, говорили громко и разом об обычном: экзаменах, преподавателях, ремонте общежития, погоде, планах на лето, и планы все были обычные, не поездка на пленэр, не работа над собой — рыбалка, пляж, родительский огород, «халтурка» в каком — нибудь совхозе.

Ребята все подливали в стаканы вино, и все становились все шумнее, оживленнее, а Алене с каждым глотком и вино казалось все неприятнее на вкус, и голова все тяжелее...

Виктор шагнул к проигрывателю, и в комнату ворвался громкий визг музыкальных инструментов и манерно запел певец, и все, шумно двигая стульями, как зверьки, выпущенные из тесноты клеток в варьер, загоготали и запрыгали в такт музыке. Танцевали хороводом, и Алена старательно прыгала и смеялась, но от вина и тело стало чужим, тяжелым, и танцы были не в радость.

Что-то ей все не нравится, — с досадой на саму себя подумала Алена и подошла к окну. Сквозь незаклеенные щели окна дул морозный воздух, освежая лицо. Кто-то обнял Алену за плечи, она обернулась и не удивилась, и даже не обрадовалась, увидев склоненное к ней лицо Кости, и тут же удивилась, что не ощущает ничего, кроме неприятного жара его потных ладоней. Алена вяло вспомнила, как бессчетное количество раз представляла себе этот миг и как сладостно замирало сердце...

Все дело в вине, — решила Алена, — и зачем она пила? — и приблизила лицо к ветру.

— Я сделаю тебя королевой, — шептал Костя, — вылеплю как скульптор. Он...

— Берет кусок мрамора и отсекает все лишнее, — не оборачиваясь, отозвалась Алена. Вместо того чтобы в тон Кости прошептать нежно, голос ее прозвучал громко и холодно — Алена не считала свою внешность безупречной, но ей не понравилось, что Косте надо ее переделать, чтобы...

— Берет материал, — улыбнулся голос Кости, и завитки волос на затылке у Алены дрогнули от его дыхания. «Ну, зачем я пила? — с тоской думала Алена, — теперь все как во сне: что-то происходит, и со мной, а я лишь наблюдаю со стороны и не только ничего изменить не могу, но даже ничего и не чувствую».

— Берет материал, — повторил Костя, и Алена, не оборачиваясь, представила, как обаятельна его улыбка. — Глину... мрамор... дерево... или холст. — Костя говорил медленно, и каждая его пауза должна была что-то ей сказать. Но что? У Алены начинала болеть голова. — И подчеркивает изюминку. Не копирует лицо, даже если оно красиво, а выбирает какой-то нюанс... мелочь... завиток волос, — и Костя коснулся губами ее затылка, и Алена, пораженная, почувствовала, что это, такое долгожданное, такое заветное его движение ей неприятно, и обернулась к нему, еще сама не зная, что же она хочет ему сказать. — Глаза, — сказал Костя и легко коснулся губами одного и другого глаза Алены.

Не зная, как оттолкнуть его, не обижая, Алена чуть уперлась руками ему в грудь, но тут хлопнула дверь, Алена вздрогнула от неожиданного стука, глянула — комната была пуста.

— Виктор их развлечет, не волнуйся, — шепнул Костя, и губы его мягко коснулись шеи Алены, и вновь Алена поразилась, почему же ей так неприятно его прикосновение. «Не надо», — попросила Алена. Костя, не отвечая, провел рукой по блузке, остановил — ся на одно из пуговок.

— Не надо! — сказала Алена.

Костя склонился к ней, обхватил руками голову, потянулся к губам. Алена задохнулась ядовитым запахом, жуткой смесью чеснока, лука и больных зубов, ей стало душно, дурно, нестерпимо захотелось прочь, на улицу, на свежий воздух.

— Нет! — крикнула Алена, и вскрик получился резким, пронзительным. Костя отстранился, и Алена увидела в его глазах удивление, изумление, но, уже не думая о Косте, она метнулась к двери, на ходу, не останавливаясь, прихватила одно рукой пальто, другой — сапоги, и, так же стремительно миновав длинный коридор, кинулась вниз по лестнице.

— Ты куда? Ты что? — догнал ее в нижнем пролете испуганный голос Вали. А распахивая входную дверь Алена услышала незнакомый, без улыбки, голос Кости: «Подожди! Алена, ты не поняла!»

Холод обжег ноги, и Алена вспомнила, что надо переобуться.

И гулко стукнула парадная дверь.

Свет на лестнице по-прежнему не горел, и Алена еще искала ключ в сумке, когда дверь открылась, и Егор, отступая вглубь коридора, впустил Алену в квартиру и ждал, протянув к ней руки, готовый подхватить пальто, и молча смотрел на Алену, и Алене подумалось, что эти спокойные глаза видят все: следы потных рук Константина, мутный стакан с липким портвейном, дерганье тел под визг проигрывателя и нервную дрожь от одинокого бега по пустынной улице мимо мрачноватых подвыпивших фигур... И Егор осуждает ее.

Да какое мне дело, что он обо мне думает, — сердито подумала Алена и с сердитым вызовом глянула на Егора, но взгляд вышел потерянным, и, боясь разреветься перед Егором, Алена, скинув пальто и сапоги, шмыгнула в комнату и, упав на диван, спря — тала голову под подушку.

Она была одинока и несчастна, а мир — чужд и враждебен, она, правда, не знала толком, в чем это проявляется, но все равно. Никто не хотел ее понять, и каждый мог ее осудить. Ей было бесконечно жаль себя, но и она не могла себя понять.

Спросил о чем-то невнятно голос Ульяны Егоровны, и голос Егора ответил отчетливо и спокойно: «Она устала, пошла спать». Что-то стукнуло негромко, должно быть, ее сапог в руках Егора, и снова что-то спросила Ульяна Егоровна, и Егор, уже проходя в комнату, сказал: «Она сыта. Пусть спит».

И тут Алена расплакалась, прижимая к себе подушку, но плачь получился какой-то странный, не горестный, а светлый, она плакала и получала удовольствие от своих слез. Ей хотелось плакать долго и горько, но едва лишь слезы брызнули, как оказалось, что их было совсем немного, и, как Алена ни старалась пожалеть себя и расплакаться всерьез, плача у нее так и не вышло, и, вздохнув, она поправила подушку и, уютно свернувшись калачиком под одеялом, тут же уснула.

Она спала, и снилась ей огромная комната вся в цветах... или зимний сад с картины в книге о семи чудесах света... или оранжерея на чьей-то вилле... и музыка негромко звучала издали. И моросил теплый дождик. И солнце сияло. И грозовые тучи плыли по ясному небу. И ветер хлестал Алену по щекам, и, склоненные к земле, ветви огромной розы, похожей на дуб из кинофильма «Война и мир», шипами тянулись к лицу, и Костина рука, с пальцами, что все удлинялись, все утончались, извиваясь — огромная грязная — тянулась к ее груди. И Алена, крохотная, беспомощная, и Алена и в то же время Дюймовочка в цветастом капоре, пряталась в листве огромной ветки и прижималась к стволу дерева. И щупальцы мокрыми ртами тянулись к Алене, и она цепенела в жутком ожидании своей гибели. И мощная хвойная лапа неторопливо приподнялась и отшвырнула паука прочь, и Егор сказал: «Не бойся никогда и ничего», и Алена спряталась за душистую хвою. Она прижалась к стволу, желая раствориться в нем, в его силе и надежности, и руки Егора обняли Алену, и она всем телом и всем своим существом прижималась к телу Егора, и близость Егора, ощущение его тела наполнили Алену таким бесконечным покоем и таким наслаждением, что вся она заполнилась счастьем, и, пе — реполненная счастьем, она проснулась.

Какой чудной сон! — изумилась Алена.

Она впорхнула в халат, в тапки, улыбнулась себе в зеркале, «какой удивительный сон» подумала вновь и показала себе в зеркале язык и распахнула дверь в коридор и на пороге остановилась, услышав голос Егора. Ей стало страшно встретиться глазами с Егором, с тем, к кому она только что льнула всем телом, с кем хотела слиться, превратиться в единое целое, чтобы не расстаться уже никогда. Она мигом вспомнила, какие немыслимые, какие сумасшедшие слова говорила она Егору — у нее в лексиконе и слов-то таких никогда не было! — и как каждая ее клеточка жаждала почувствовать силу и власть его рук. Она помнила, она ощущала то чувство легкости и наслаждения, что пропитало ее от прикосновения уверенных рук Егора, и помнила, что ей совершенно, ну, абсолютно не было ни то что стыдно или хотя бы неловко, а казалось ей, что она с большака, продуваемого всеми ветрами, впорхнула в оазис, где тишь да гладь да Божья благодать...

Алена зажмурилась... Она даже застонала чуть от мысли о предстоящей встрече, но тут она сообразила, что все, что пережила она с Егором, случилось во сне, ее сне, и Егор не может о том знать. Тут она даже изумилась: неужели он может ничего про них не знать?

В квартире вкусно пахло пирожками. Из большой комнаты шел негромкий говор. Все больше говорила Ульяна Егоровна. Но вот ей ответил Егор. Егор... — подумала Алена, — а ведь так звали его дедушку, а она и внимания не обратила, что у Ульяны Егоровны отчество от имени сына. Кем же был его дедушка? Каким? Почему Егору дали его имя? Традиция? Совпадение? Или было в том человеке что-то особое, очень дорогое для Ульяны Егоровны... и Ульяна Егоровна дома, а ведь поздно уже, — вновь удивилась Алена, — или сегодня суббота? С сессией она совсем потеряла счет дням недели, не надо знать, какие сегодня лекции и семинары, она помнила лишь числа, помнила, сколько у нее дней до нового экзамена.

Прислушиваясь к голосу Егора и слыша в нем массу незамеченных прежде оттенков, Алена удивилась: какой густой у него голос, тягучий обволакивающий, Егор не просто произносит слова, он звуком своей речи окружает тех, кто его слышит.

Тут Алена вновь отчетливо вспомнила, как льнула к нему во сне и как была счастлива, вновь ощутила прикосновение его рук и тепло его тела, и вновь смешалась и покраснела.

Какая нелепость, добро бы Костя приснился, — хотела рассердиться Алена, но рассердиться не удалось, она вспомнила, что Костя ей приснился, но... как-то нехорошо. Пьяненькие его глазки глянули из памяти и тут же исчезли, сброшенные упругой волной голоса Егора.

Ну, нелепо же, — возразила Алена собственному сновидению. — Ну, как я могу знать, какая у него грудь, какие руки, я их и не видела никогда, я даже не помню, в какой рубашке я его видела. — Возражение получилось вялое, и торс Егора Алена тут же мысленно увидела, и Егор в ее представлении был так же зримо осязаем, как и во сне, она и руки его вновь на себе почувствовала, даже показалось ей на миг, что он стоит за ее спиной и ласкает ее тело.

И вновь смутилась до слез.

Разговор в комнате стих, и Алена, очнувшись от грез, подумала, что и Ульяна Егоровна и Егор, конечно же, слышали, что она вышла из комнаты, и ждут, когда она, наконец-то, закончит утренний туалет, скорей всего они еще и не завтракали, ожидая ее. Тут Алена подумала благодарно, что и Егор и Ульяна Егоровна никогда не выйдут из комнаты, прежде чем Алена приведет себя в порядок. А она стоит посредине коридора и, вполне можно подумать, подслушивает, о чем они говорят меж собой, и Алена вновь смутилась и расстроилась — да что ж это за день у нее сегодня такой, и быстренько прошла в туалет.

Ульяна Егоровна прошла из комнаты мимо Алены, словно не видя, едва кивнула головой в ответ на ее «Доброе утро», но тут же остановилась, обернула к Алене заплаканное лицо, сказала тихо: «Иди, иди, детка, мы тебя ждем», — и, опустив голову, побрела на кухню. В конец растерянная Алена, на миг даже сон свой забыв и чувствуя себя лишней в личном разговоре, похоже, очень важном и горьком, нерешительно встала на пороге.

Егор стоял посредине комнаты. Голова никла вниз, и плечи опустились, как будто воздух давил ему на затылок, и Алене захотелось встать рядом и помочь. Егор с трудом выпрямился, глянул на Алену равнодушно, но тут словно узнал ее в незнакомой фи — гурке, шагнул навстречу, легко улыбнулся своей странной, чуть насмешливой и все понимающей улыбкой, и Алене почудилось, что он все знает о ней: и про сон, и про ее неожиданный интерес к нему. Егор вновь улыбнулся, как бы подтвердив, что да, он все знает и все понимает, и он — рядом, а значит, она может быть и счастлива, и спокойна.

Тут Алена подумала, что Егор и впрямь, наверное, все знает, понимает, но не про сон, а про вчерашний вечер, что у Алены из головы вылетел, словно и не был никогда, а Егор догадался, что никакой у них был не девичник, а была обычная вечеринка, и было спиртное, и парни, конечно, приставали к девушкам...

И тут же Алена думала, отчего плакала Ульяна Егоровна? Отчего она всегда грустная, молчаливая, задумчивая? И Егор все думает о чем-то — не так, бегло, о многом, и важном и пустом — нет, «его дума точит», он весь уходит в какую-то одну мысль и тяжко и медленно всплывает на поверхность жизни. Девочки правы: в доме живет тайна. Ничего страшного, преступного в доме не было, Алена только рядом с мамой и чувствовала себя так покойно, как в доме Ульяны Егоровны, и все-таки тайна была, именно тайна, свято хранимая от постороннего глаза и уха, и чуткое воображение Алены, что из пустяка творило драму, не могло уловить ни единого слова — маленького ключика, что выпустило бы на творческий простор ее буйную фантазию.

Неназванное что-то жило в доме, невидимое, неосязаемое.

Егор шагнул навстречу Алене, легко коснулся ее плеча — и прикосновение его руки было похоже на ласку ночного дерева — и как бы подтолкнул к столу и быстро глянул и тут же быстро улыбнулся.

И вновь Алене показалось, что Егор все знает о ней и видит ее такой, какой она и сама себя не знает.

Он был ни на кого не похож. Не стилем в одежде, не внешностью и не манерами, хотя и этим он отличался от Алениных сокурсников. Егор был иной изнутри. Он был как бы слеплен из иного, неизвестного ей материала, руками незнакомого мастера и, хотя по возрасту он вряд ли был старше тех студентов, что пришли в вуз после армии, он был взрослым против них, мальчишек.

Ах, какой он! — думала Алена, и это «какой» вмещало целый океан чувств, и как не разглядеть капель, что образуют океан, так и чувства Алены, незнакомые, неузнанные плескались одним огромным потрясением: Ах, какой он!

— Доброе утро, — сказал Егор, и, легко касаясь ее плеча, подвел Алену к столу. Алене вдруг как во сне захотелось остановиться и прильнуть к телу Егора и, испугавшись своего желания, она торопливо уселась на стул.

— Все остыло. Мать побежала разогревать, как услышала, что ты встала, — и Егор улыбнулся чуть насмешливо, как бы подтрунивая и над чрезмерной заботливостью Ульяны Егоровны и долгим сном Алены и обоюдной привязанностью матери и Алены.

Алена ждала, Егор спросит: ну как прошел вечер? почему она примчалась домой, словно угорелая? И мучительно думала, как ей ответить ему? Солгать ему она не могла, но и рассказать про липкие руки Кости... его дыхание на ее затылке — немыслимо! И, словно у Егора ища сочувствия и совета, как ей ответить ему, она глянула и встретила его взгляд, и поняла, что ни о чем ее спрашивать Егор не будет, зачем право? — он все знает про нее и — самое удивительное — он понимает ее, он даже ей может все про нее объяснить.

— А где же Ульяна Егоровна? — очнулась Алена от плена новых чувств. Она так ушла в свои мысли-ощущения, что и не заметила, как Ульяна Егоровна поставила на стол тарелку с варениками и вновь ушла.

— Сиди. Он хочет побыть одна.

Почему? — хотела спросить Алена. Она кожей своей чувствовала, что тайна — горькая! — связана с Егором и недоброй птицей зависла над ним. — Что?! — хотела спросить Алена и боялась ответа.

Она решительно вдохнула, как перед прыжком, и в упор посмотрела на Егора, чтобы увидеть его глаза, когда она спросит: Что?! Она знала: его глаза ответят ей, даже если промолчит его голос, но Егор не ответил на ее взгляд, он смотрел в сторону, в стену, в голое пространство между эстампом и пианино и прислушивался к чему-то. Но что можно слышать в стене? Алена вновь глубоко вдохнула — она должна сказать Егору, что его тайна, если она опасна для него, не может быть тайной для нее, Алены, потому что именно она, Алена, и сумеет помочь ему — и отчаянно заговорила: «Ты знаешь...» — голос ее заглушил отвратительный дребезг: под самым окном по тротуару проехал и, должно быть, резко затормозил грузовик, груженный какими-то жестянками.

Егор рванулся из-за стола и едва не отшвырнул стул к стене, но споткнулся об изумленный взгляд Алены и упал на стул, закрыв руками вдруг ставшее белым смуглое, словно загоревшее лицо; и тишина в комнате, подчеркнутая мерным ходом часов... Нутром почуяв, что нельзя сейчас Егора трогать ни рукой, ни словом, Алена осторожно встала со стула и, стараясь не скрипнуть половицей, вышла из комнаты.

В книжном было людно. Лавируя между покупателями Алена едва не ткнулась лицом в грудь Фаины Прокофьевны — Савицкая была женщина рослая, статная.

Алена остановилась, ощущая лицом испарину чужой промерзшей шубы, и от неожиданности вместо приветствия, как Будда, замотала головой. Фаина Прокофьевна, словно только за тем и пришла в магазин, чтобы встретить Алену, едва кивнула в ответ на приветствие и спросила сердито и с раздражением:

— Вы уже выбрали тему курсовой?

— Да, — удивилась Алена. Список тем лежал на кафедре, каждый вписывал фамилию в одной из свободных строчек, и их выбором никто никогда не интересовался, было лишь одно обязательное условие: не дублировать тему.

— Какую? — спросила Фаина Прокофьевна таким тоном, будто Алена призналась в непристойном поступке и возникла необходимость уточнить меру его непристойности. Старшекурсницы давно уже объяснили Алене, что раздраженный тон при разговоре со студентом — признак симпатии со стороны Савицкой, и чем недоброжелательней она разговаривает, тем лучше ее отношение; с теми, кто ей совершенно неинтересен или неприятен, Фаина Прокофьевна картинно любезна: в ответ на приветствие молча поднимает голову — отсутствующий взгляд, рот на миг до предела растягивается, изображая любезную улыбку, и тут же лицо отворачивается от вас. Алена видела однажды улыбку Савицкой в ответ на чье-то «здрасте» — жуткое зрелище, как будто вместо лица гипсовая маска с ярко намалеванными губами, и все-таки трудно привыкнуть, что с тобой ни за что ни про что разговаривают, едва сдерживая отвращение.

— Вийона, — ответила Алена, и лицо Савицкой исказилось, словно отвращение к Алене помножилось на отвращение к Вийону.

— Вы никак не можете без... — Фаина Прокофьевна на миг запнулась, подыскивая подходящее определение, — выкрутас? Возьмите английскую литературу.

— Но там нет свободных тем.

— Неважно.

— Но я не знаю английский. А я хочу прочитать стихи в подлиннике. Послушать, как они звучат у поэта, какая у него рифма, метр... какая у него музыка! — Алена искала объяснение своему выбору, о котором до встречи с Савицкой не задумывалась, она просто хотела не прозу, а поэзию, и чтоб можно было прочитать в оригинале хоть пару строф, и выбирать ей пришлось из того скудного перечня, что остался не расхватанным до нее более расторопными студентами. К тому же ей нравилось: «От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь играя... я сомневаюсь в явном, верю в чудо... я знаю все, я ничего не знаю...» и уж, конечно: «Я знаю книги, истины и слухи, я знаю все, но только не себя».

— Что вы прочтете? — спросила Савицкая, и голос ее прозвучал почти человечно. — Он писал на старофранцузском, который и французы не понимают. Мы Вийона знаем лучше чем они благодаря переводам Эренбурга. Не морочьте себе голову, возьмите Байрона. «Дон Жуана».

— Ну, нет! — воскликнула Алена, и Савицкая, даже не кивнув Алене на прощание, вскинула голову — она была высока, и, подняв голову кверху, а очи к небу, могла никого на земле не замечать — быстро прошла к выходу. Алена глядела вслед Фаине Прокофьевне, ей было и обидно, и неловко. Догнать? объясниться? Она сообразила, что Людмила, кажется, так зовут ту новую, что принимала у них экзамен, доложила Савицкой, кто и как отвечал на экзамене, и Савицкой рассуждения Алены о Байроне показались интересными, но про Байрона столько всего написано, а про Вийона — почти ничего.

Алена свернула к бульвару и забыла и о Савицкой, и о Вийоне, лишь Байрон еще витал в ее мыслях, потому что думала Алена теперь о Егоре и думала, чуть улыбаясь, но не над Егором и даже не над собой, и уж, конечно, не над лордом Джорджом Гордоном Байроном, а вот улыбалась и все, потому что при ярком свете солнца и ослепительном блеске снега жизнь была прекрасна, и в ней был Егор. Егор... он был везде — среди корявых стволов деревьев, в припорошенных снежком клумбах, в силуэте далеких домов — Егор... над ним, как над Байроном, парила тайна...

Высокий широкоплечий Егор явно был не похож на образ Байрона, сотканный из кадров забытого фильма и фотографий в книгах, но ореол тайны... Тайна, недосказанность позволяют нам домыслить в своем герое то, что... и в природе не существует. Но почему же именно Байрон? Разве мало в истории загадочных фигур? Ах, какая разница... В Егоре есть загадка, тайная пе — чаль... Скорбь? Вот именно, скорбь — от чужих страданий, от несправедливости мира. И равнодушие к обыденным радостям жизни, и глубокий внутренний мир, и раздумья о судьбе человечества...

Алена вбежала по лестнице на площадку, и дверь тут же распахнулась, словно Егор, вовсе не похожий на Байрона, живой, теплый, объемный, чувствовал ее приближение, хотя, наверное, все было прозаичнее: он увидел ее в окно. Но... что значит про — заичнее? Ведь он мог смотреть в телевизор, в газету, в потолок, а он смотрел в окно и видел Алену. Алена засмеялась. Егор глянул, чуть прищурился, но промолчал, словно вмиг прочитал ее мысли и спрашивать ему было не о чем и незачем, ан нет, пусть он и многое в ней видит, но только теперь и у нее есть своя маленькая тайна, и сказать о ней Егору или нет — она еще посмотрит, а пока ей самой надо разобраться, похож ли Егор на английского лорда. Или... — тут Алена, чуть склонив голову на плечо, посмотрела на Егора долгим наблюдательным взглядом, словно то был не Егор, а портрет его, что взгляда ее видеть не мог и наблюдать за ним можно сколько угодно и как угодно — долго, пристально... Конечно нет! Не похож он вовсе на английского лорда. Он похож на героя русского романа, она еще не сообразила на кого именно, но конечно, он русский герой. В Егоре от Онегина мечтам невольная преданность, неподражательная странность и резкий, охлажденный ум. Он печальный, как Демон, .. Они ведь пользу принесут стране.

— Нет, не понимаю я его, как он может рваться к власти, ведь он — убийца.

О ком ты?! — едва ни изумилась Алена, да тут же сама и отмахнулась от своего вопроса. Да ей-то что за дело до того, другого.

— Ведь так несправедливо. Ведь вы не хотели. Вы же выполняли долг. Если солдаты не будут выполнять приказ, разве так может быть в армии? Ведь тогда-то они и будут преступниками. Изменниками. Ведь это же не ваша вина. Разве вы хотели убивать? Мысли путались в голове у Алены. Казалось, так просто убедить Егора, удержать его, так очевидно, что он неправ. Надо только найти нужные слова. Надо только, чтобы он услышал ее. Ведь Байрон — в Греции, Лермонтов — на Кавказе. И Толстой. И все дрались на дуэлях. И были потом покойны и счастливы.

— Если убиваешь с наслаждением — убийца, а если без удовольствия — то кто? — со злой иронией спросил Егор и вновь опомнился, споткнувшись о полный испуга взгляд Алены. Кому он все это говорит? Разве она понимает, какой смысл имеет слово: убийство? Для нее это слово иностранное, по буквам читает, а смысла не знает.

Егор глянул на часы: пора.

— Алена, я должен. Я поклялся. Я должен и за себя. И за ребят. Я даже, может быть, за ребят больше, чем за себя. Ведь они уже сами не могут ничего. Я даже не знаю, верую ли я. Но я поклялся. Пойми меня. Кроме меня — некому.

Он здесь, она трогает его руками — и не может его удержать. Они могли никогда не встретиться — они встретились. Его могли убить — он жив. Он мог быть смертельно ранен, болен — он здоров. И он уходит. Исчезает.

Невольно кулачки ее отчаянно заколотили по его груди. Егор взял ее руки в свои, бережно и властно.

— Алена, ты сейчас домой не ходи, погуляй. Там мать рыдает. Ей бы хотелось, чтобы я по праздникам в церковь заходил, свечки ставил по товарищам, а так... Она меня вновь хоронит. Ты поживи с ней. Она к тебе привязалась, ты для нее все равно уже, как частичка меня. Пусть поплачет с тобой. И мне спокойней будет. Мало ли что. У нее сердце больное.

Адена потянулась к нему: «Егорушка!»

— Ну, пожалей меня. Если еще ты рыдать начнешь... Дай мне помнить тебя веселую. У тебя жизнь будет длинная. Я — твоя юность. Будет у тебя и зрелость. А станет грустно, вспомни: я молюсь за тебя, значит, ты должна жить счастливо.

Алена вскрикнула. Егор чуть оттолкнул ее от себя, развернулся и быстро пошел вниз, к бульвару.

Алена прислонилась к решетке парка. Ноги ослабли, и она медленно сползла на снег.

— Девочка, да что же с тобой стряслось? — поднимая ее, спросила женщина, и Алена машинально удивилась: Савицкая? Лицо словно незнакомое, и голос незнакомый.

Алена послушно поднялась с земли, вяло махнула рукой вместо ответа и пошла прочь — прочь от дома, от института, от Амура — прочь, прочь, прочь.

Она вышла на тихую улицу, где не ходила никогда: здесь не было ни театров, ни музеев, ни крупных магазинов — обшарпанные пятиэтажки, тусклые и жалкие, как ее жизнь без Егора.

Алена прошла вдоль зеленого забора, мельком глянула в раскрытые ворота и увидала церковь. Она остановилась. Ну, конечно, в городе должна была быть церковь, но Алена не только никогда не думала о ней, но никогда и не видала ее, даже издали. И то, что вот так, вдруг и именно сейчас... Зайти? И что? Помолиться? Но как? кому? Она не умела. Нет, здесь ей не помогут. Алена пошла дальше, мимо церкви. В ее жизни не было религии. Ее прадед — политический ссыльный, он боролся с царизмом. Ее дед воевал на Сахалине в гражданскую с беляками, а ее отец, почти мальчишкой, освобождал Сахалин от японцев, и День победы был главным праздником в их семье. И фамилия ее была известна всему Сахалину. И с рождения Алена знала, что должна беречь свою фамилию и гордиться ею. И она гордилась и своей фамилией, и своими родными, и историей своей семьи. И у ее отца, и у ее деда и, наверное, у ее прадеда, которого она не знала, была своя, особая нерелигиозная вера, и Алена росла в их вере.

Да. Конечно, она часто слышала в доме: Бог с ним. Но и шут с ним она слышала тоже. И ни разу не задумалась: что такое Бог? А что такое шут? Идиома. О Боге она услышала впервые в пятом классе, на уроке истории, когда учитель стал объяснять, что Бога нет, его придумали люди, чтобы объяснить себе необъяснимые явления природы. О том, что Бога нет, в школе говорили так много и так часто, что в десятом классе Алена вдруг подумала: «А если он и, правда, есть?» Но потом посмотрела в небо, где летали космические корабли и где ни один космонавт не встретил седенького старичка, скучающего на облачке, и вновь забыла думать о Боге. Был еще Бог в книгах. Но тот Бог в ее мыслях был так тесно связан с невежеством и инквизицией, что и вспоминать-то о нем лишний раз не хотелось. Потом был еще один Бог, красивый, как богатырь из легенды, как подвенечное платье, как первый бал — Бог из сказки, о нем вспоминали красивые влюбленные девушки. Но сказки нет.

Алена остановилась. О чем она думает? Ведь она больше не увидит Егора. Ведь, наверное, он уже на вокзале. Или в аэропорту? Она даже не знает, куда он едет. Далеко? В какую сторону? Но почему — в монастырь? Но ведь есть священники, живут в городах, ездят на «Волгах». Женаты. Есть — кто там еще у Некрасова? Попы, дьяки, кто-то еще? Ну, почему непременно монах? Егор — монах? Черное, до пола одеяние. Капюшон, четки, а под капюшоном — граф Монте-Кристо? Или соблазнитель из Декамерона? Но Егор? Алена застонала и вновь едва не села в снег.

Но если Егор будет не монахом, а священником, он сможет жениться, — спасительно мелькнуло в голове. И тогда? Алене стало так неуютно, словно из прекрасной царевны она превратилась в мерзкую лягушку, и, возможно, навсегда. Платье мышиного цвета, и длинное, до земли. Пироги жирные... кажется, это все у Гоголя. И никаких театров. И никакой музыки. Нет, музыка будет. Но не в светлом наполненном воздухом зале среди нарядов и духов. В маленькой душной... комнате? Она даже названия не знает. Та жизнь была чуждая, серая, страшная. Но — ведь ты же сама говорила: хоть пешком, хоть в сторожку! Да, но сторожка — лес, воздух, солнце... а тут? склеп. Но в сторожке Егора не будет, а вот в склепе... И если ради него ты готова на все? Если тебе чем хуже, тем лучше? Или твои слова — ложь? Красивый фантик?

«Нас предали всех поровну» — услышала слова Егора.

Нет, она не предаст. Да, она ничего не понимает про этот Афган, она даже толком не знает, где он, знает, где-то за Ташкентом, но она узнает. Она разберется. Она поймет. И веру его она разделит.

Алена пошла обратно, к церкви. Она поговорит со священником. О чем? О том, что есть, о том и поговорит. Скажет, вот так мол, и что же ей делать? Ведь всегда говорят: безвыходных ситуаций не бывает. Пока человек жив — выход есть.

Алена подошла к воротам церкви. Во дворе, у крыльца стояли пожилые женщины в черном, чего-то ждали. Говорить со священником Алена хотела только наедине. Но ведь когда-нибудь женщину уйдут. Алена отошла от ворот и стала ждать...

Скрежет, скрип, крик — почти одним звуком, резким и громким, прозвучало сзади. Алена вздрогнула, очнулась от своих мыслей, обернулась.

Останавливались машины, с разных сторон к краю тротуара подходили люди. Лавируя между машинами, подъехала «скорая».

На мостовой, шагах в пяти от Алены, недалеко от кромки тротуара лежала маленькая девочка в белой шубке, и две куцые косички задиристо и весело торчали в стороны. Большим носовым платком было покрыто личико девочки. Две женщины, молодая и средних лет, на корточках сидели по обе стороны от девочки и, не отрываясь, смотрели на платок. Та, что помоложе, в некрасиво съехавшей на бок шапке с растрепанными рыжеватыми волосами, сидела на корточках, стоя не на всей стопе, а на носках. Как же она так долго стоит на носках? Все стоит и стоит и не шевелится? — отрешенно подумала Алена.

Маленькая девочка лежала на грязной мостовой у входа в храм.

... А снег уже не шел, и небо над городом вновь было безоблачное, голубое и холодное.