Есть у автомобилей одна нехорошая черта — если уж «заболеют», надеяться на «само пройдёт» не выходит. Мой рено капризничал ещё с позавчера, и я даже пыталась ему помочь, чем могла — послушавшись знатоков из интернета, сменила свечи, что стоило мне сломанного ногтя. Вроде даже помогло, но сейчас, когда я тормознула на светофоре, в мерной работе сердца моего железного коня опять отчётливо слышится раздражающее «бу-бу-бу».
— Ладно, убедил, — вздыхаю я. Планы на предстоящий выходной, похоже, придётся похоронить, тащиться мне завтра через весь город в мастерскую с Сане. Сунуться б куда поближе, да восьмой час уже, ещё и пятница, не факт, что открыто. Разве что...
Луч света моих фар, до того освещавший мусорные баки и придорожные кусты, выхватывает из ранней осенней темноты сияющий бодрой люминисцентной желтизной рекламный стендер — не далее как в двухстах метрах отсюда находится круглосуточный автосервис. Этой дорогой я проезжаю каждый день минимум дважды и до этого на рекламу внимания не обращала, но, видимо, где-то в подсознании отметочку себе сделала — что-то ведь заставило меня оторвать глаза от выбоистой беды, в которую превращаются все дороги нашего города, едва покинешь центр, и посмотреть в нужную сторону в нужный момент. Или у моего француза просто такой хороший ангел-хранитель? Потому что это не иначе как знак.
Двести метров, как обычно это и бывает, оказались пятью сотнями — битая грунтовка заводит меня в гаражный кооператив, где архетипичного вида сторожиха, заспанная, в фуфайке и галошах на босу ногу, открывает шлагбаум и машет рукой куда-то вправо в ответ на мой вопрос об автосервисе. Не то чтоб я ждала, что на окраине города меня встретит сверкающее стеклом и неоном здание, но эти отнорки начинают меня слегка напрягать.
Впрочем, всё не так плохо. Мастерская оказывается здоровенной постройкой из бетонных блоков, без единого окна — похожа она то ли на склад, то ли вообще на бункер, в котором можно пересидеть атомную бомбардировку. Ворота, к счастью, гостеприимно открыты настежь, из них щедрым потоком выливается свет и музыка, к моей радости, не блатняк — нейтральная попса. Рядом с воротами возится, как я понимаю, сам хозяин, явно собираясь их закрыть, но звук подъезжающего автомобиля меняет его планы — прикрыв глаза рукой от света фар, он разглядывает мою машину из-под козырька замусоленной бейсболки.
— А написано же «круглосуточно»? — я высовываюсь в приоткрытое окошко, не торопясь глушить движок.
— Да холодно просто с душой нараспашку. Кому надо, в звонок позвонят. Давай, заруливай, — голос молодой, скорее парень, чем мужик. Смутно даже знакомый. Ладно, рассмотрю потом, на свету, с кем меня свёл тесный мир.
Ворота с лязгом закрываются позади рено, отрезая большое, освещённое добрым десятком ламп дневного света, помещение от сырой осенней тьмы. Я глушу мотор, выбираюсь из машины, цокая каблуками по бетону. Как они тут не задыхаются, без окон? Взгляд пробегает по стенам — под самым потолком вентиляционные решётки, дальше, за отдёрнутой завесой из плотного полиэтилена, жерло промышленной вытяжки. Эстакад здесь нет, зато есть яма, поперёк которой брошено несколько толстых досок, столы и стеллажи вдоль стен, а по центру потолка, от ворот до противоположной стены — монорельс, с которого свисает конструкция, напоминающая мне о подвалах инквизиции — колёса, цепи, крюк. Лебёдка? Таль? Не разбираюсь я в этих механизмах, но вот крюки в потолке меня с некоторых пор напрягают.
— Ну, что у нас болит? — голос парня звучит за самым плечом, я даже вздрагиваю от неожиданности.
— У нас троит, — отвечаю, оборачиваясь. И замираю в изумлении, на целый десяток секунд потеряв нить происходящего.
«Наш человек».
Вот откуда я знаю этот голос. За минувшие несколько месяцев Хищник, кажется, ещё больше раздался в плечах и заматерел. Щёки и череп под бейсболкой гладко выбриты, на скуле слева — тёмное размазанное пятно какой-то автомобильной химии, ею же от него и пахнет, из растянутого ворота старой пайты торчит толстенная, как молодой дуб, шея с наколкой (вернее, татуировкой, привязался жаргон, не отмашешься) — игральные кости, к которым тянутся пальцы скелета, остального не видно. Поверх пайты зелёный комбез с карманами, на нём бейдж. Хищника зовут Роман.
— Привет, Май, — улыбка приятная, и меня несколько отпускает, жуткие образы, периодически навещающие меня в кошмарах, отступают туда, где им и место — в дебри подсознания. — А я тебя сразу узнал.
— Привет... Рома, — надеюсь, ответная улыбка не очень похожа на оскал. Вот вроде и понимаю умом, что все, кто был на той чёртовой сходке, живут где-то в моём городе, а всё же встреча выбивает из колеи. Бывают моменты и люди, которые (и которых) лучше бы из своей жизни вычеркнуть, забыть раз и навсегда, как плохой сон. В какой-то момент кажется, что получилось, но потом, спустя месяцы или даже годы, они вдруг всплывают, как утопленники со дна пруда, и отравляют твоё существование своим... смрадом.
Больше всего мне сейчас хочется вернуться за руль и смыться отсюда на полном ходу, скрипя резиной на поворотах.
— Да ладно тебе, чего напряглась-то? Давай, заводи, включай холостые, посмотрим, что да как, — Хищник отступает назад, идёт к капоту рено. Я выдыхаю. Чего испугалась-то, в самом деле? Ну, был он на сходке пахомовцев — так и я там была. И Василису он не убивал, по-моему, его тогда даже в комнате не было. У него бояться меня не меньше оснований, чем у меня — опасаться его. Правда, весит он вдвое больше... Так и я не институтка, а майор юстиции, меня голыми руками не взять.
Рено заводится аж с третьего раза, чего раньше за ним не наблюдалось. Некоторое время я сижу в салоне, сквозь стекло пялясь на открытый капот и копающегося в хитросплетениях деталей Хищника — он что-то подтягивает ключом, прислушивается, кивает сам себе, опять что-то крутит. По его команде я вырубаю движок, завожу опять, на этот раз с полтычка, что радует.
— Глуши и иди сюда, вот тут держать будешь, — говорит Рома, и я послушно выбираюсь из машины. Парень бросает ироничный взгляд на мои каблуки: — И удобно?
— Дело привычки, — я пожимаю плечами, наклоняюсь. — Где держать?
— Тут, — Рома показывает на пучок проводов. — Клемму не трогай только.
— Угу, — я протягиваю руку, перехватываю проводку. Парень делает шаг назад.
А потом в моей голове взрывается фейерверк, и мир гаснет.
Ох, голова... Первое желание, возникающее в подобной ситуации у каждого — потрогать больное место рукой, — осуществить не удаётся. Не слушается рука. Не потому, что я её не чувствую — мне что-то мешает. Открываю глаза, шиплю сквозь зубы от отвратительно резкого, раздражающего глаза света, и тут же вспоминаю всё, дёргаюсь всем телом в запоздалой попытке спастись.
Поздно.
Руки стянуты за спиной, прямо поверх одежды — плащ с меня сняли, но блузка и жакет всё ещё на месте, и даже застёгнуты. Запястья не режет — скотч? Я лежу на полу, лицом вниз, голова повёрнута на бок, в теле — слабость, в затылке — гвоздь-соточка, во всяком случае, чувство именно такое. И, по-моему, с меня стаскивают юбку.
— Не сметь, сука! — кричу, пытаясь перевернуться. Ага, хрен там — в спину упирается тяжёлая ладонь, прижимает к грязному бетону. Да и «кричу» — сильно сказано, рот залеплен куском скотча, так что получается издать лишь набор невнятных звуков.
— Не тошнит? — голос Хищника почти заботлив.
Я несколько обалдеваю от вопроса, но потом понимаю: видимо, интересуется, нет ли у меня сотрясения мозга. Не тошнит, просто голова как мокрой ватой набита и слабость, вон даже рывка толкового не вышло. Как там ещё проверяют? Глаза из стороны в сторону, вверх-вниз — боль не усиливается, память тоже в порядке — помню всё, вплоть до момента удара. Да, удара, что тут гадать, я не тургеневская барышня, в обмороки без постороннего вмешательства не падаю, да и в сознание таких барышень иначе приводят — похлопыванием по бледным щекам, а никак не по ягодицам, вот как сейчас. Сволота.
Итак, что мы имеем? Меня явно собираются трахнуть, тут без вариантов. А что, место тихое, ночь, обстановочка интимнее некуда, людей вокруг никого, не знаю даже, зачем он мне рот заткнул — тут же ори не хочу, никто не услышит. Не хочу, кстати. Вернее, не надо.
Зверю нельзя показывать страх. Бессмысленно рассчитывать на жалость, слёзы и мольбы имеют обратный эффект — раззадоривают, опьяняют ощущением силы и власти. Зверь не может, не умеет сочувствовать жертве, так уж он устроен — просто неспособен поставить себя её место. Мне ли не знать, как это. Я ведь и сама хищной породы — и тем отвратительнее для меня происходящее.
Но и дразнить зверя показной храбростью, вести себя вызывающе — тоже ошибка. Глупо надеяться, что зверь признает в тебе собрата — нет, для него ты останешься жертвой, просто дерзкой, которой надо преподать пару жестоких уроков, чтобы знала своё место. Правда, к моей ситуации этот пункт особого отношения не имеет — что я сделаю, связанная? А ноги? Пробую двинуть, но щиколотки тоже туго смотаны. Чёрт.
И вот что паршиво — этот скотч на губах. В бардачке лежит удостоверение, сейчас бы припугнула и предложила разойтись по-хорошему, пока ничего критического не случилось. Конечно, тут два варианта развития событий. В первом, более вероятном, меня отпускают с извинениями, а вот во втором фигурирует мой хладный труп. Нет человека — нет проблемы, а рассчитывать на мою незлопамятность он не факт что решится, даже с учётом того, что у него на меня вроде как компромат — это оружие обоюдоострое. Знать бы, насколько далеко он готов зайти, способен ли на убийство — не в аффекте, а осознанное. Но противника лучше переоценить, чем недооценить, так что исходим из того, что да, способен — для того чтобы оглушить женщину с явным намерением поиметь, не будучи пьяным, без каких-либо провокаций с её стороны, нужен особый склад характера.
С юбкой закончил. Подхватив под руки, Хищник одним рывком ставит меня на ноги — сильный, гад, я девица не мелкая, одного с ним роста, пусть и на каблуках — не так они и высоки. Голова кружится от рывка, и вот сейчас желудок протестует, хотя и не очень громко. Тем более, что меня ждёт продолжение акробатического этюда — в следующий момент меня взваливают на плечо и несут... Куда? Недалеко — буквально через несколько шагов парень опять ставит меня на пол, придержав за плечи, когда я чуть было не падаю — стоять со связанными ногами, да ещё и на каблуках, задачка не из лёгких, особенно если ноги ватные.
— Стойте так, мы всё уладим, — лыбится Хищник. Сейчас у него опять тот самый взгляд, из-за которого я окрестила его этим именем в прошлую нашу встречу. Этакая смесь задора, голода и жестокости, так смотрит кот на придушенную, но ещё живую мышь: ну же, беги, я хочу ещё играть! Ох, нет, не испугают его мои корочки. И вот эта выпуклость в паху тому доказательство. Что делать? Упасть на спину, а потом, когда подойдёт, заехать в пах ногами? Ага, а потом он очухается, и тогда уж мне точно хана. Значит, надо бить так, чтоб не очухался. Потом как-нибудь да развяжусь.
Но он будто мысли читает. Протягивает руку мне за спину, ловит что-то в воздухе, а в следующий момент жакет на спине натягивается, врезаясь в подмышки — я, как котёнок в мамкиных зубах, оказываюсь подцеплена за воротник, как я понимаю, крюком той самой то ли лебёдки, то ли тали.
И вот тут мне становится страшно. Что, если это месть? Что, если его что-то связывало с той девчонкой, ведь он куда-то пропал, когда её убивали — вполне возможно, что узнал обо всём только потом, и... Да нет, чушь же! Почему тогда я — просто потому, что подвернулась под руку? Да и не похоже было, что они знают друг друга. Нет, скорее всего, всё это просто совпадение, не более. Не паниковать!
Легче сказать, чем сделать. Потому что в руках у Хищника теперь автомобильный ремень безопасности, завязанный какой-то хитрой петлёй, и надевает он мне его на шею совсем не на манер галстука. А потом отцепляет от крюка мой жакет, и, стоя вплотную ко мне, так, что моё лицо совсем рядом с его, а грудь касается его груди, возится с чем-то за моим затылком — цепляет к крюку другой конец петли, надо понимать.
Я бью его головой прямо в переносицу. Вернее, пытаюсь — удар приходится вскользь, реакция у него отличная — боксёр? Видимо, да, потому что прилетевший мне в живот удар отбрасывает меня назад с силой парового молота, я б и дальше отлетела, если б не петля — а так, потеряв опору под ногами, бьюсь, как пойманная на удочку рыба, пытаясь восстановить равновесие, горло перехватывает ремнём, носки сапог цепляют бетон, опять, меня швыряет, как маятник, перед глазами — круги, я хочу вдохнуть, но не могу, не мо...
Рывок за грудки возвращает мне равновесие. Глаза Хищника — прямо перед моими. Очень злые глаза, но на донышке плещется удивление. На скуле, там, куда пришёлся удар — хороший такой кровоподтёк, била я с силой, уверенная, что жить мне осталось всего ничего. Несколько очень долгих секунд длится эта немая дуэль взглядов, а потом... Потом он улыбается.
— Ну ты и горячая штучка, — он опять поднимает руку к моей голове, и я вздрагиваю, прикрываю машинально глаза, ожидая удара, но Хищник жестом фокусника опять достаёт что-то из воздуха. На этот раз это продолговатая коробочка с кнопками, висящая на конце провода. Он нажимает на кнопку, над головой тихо гудит и щёлкает — я чувствую, как натягивается петля, тянет меня вверх, так, что приходиться привстать на носочки, после чего шум прекращается. Дышать вполне можно, хотя ощущение в горле неприятное, постоянно хочется сглотнуть, или ещё лучше — откашляться, а гвоздь в затылке разросся до размеров железнодорожного костыля.
— Всё, расслабься, — вполне мирно произносит Хищник, — никто тебя убивать не собирается. Мы с тобой немного поиграем, Май. По моим правилам, без ванили и стоп-слов. Постарайся не дёргаться, и я тебе обещаю — тебе понравится. Ты ведь помнишь, где мы познакомились? В такие места обычные люди не ходят. Такие, как я и ты — люди грани, Май. Нам нравится стоять на краешке пропасти и заглядывать в неё, а иногда и плевать сверху вниз на головы тех, кто копошится там, на дне. Пропасть такая притягательная, да? Но прыгнуть стра-ашно. Иногда нужно, чтобы кто-то... подтолкнул, — последнее слово он выдыхает мне в самое ухо. Теперь он стоит близко, сбоку, упираясь в моё бедро пахом, и я чувствую его напряжённый член. Рука ложится мне на грудь, сжимает — легонько, большой палец касается соска, тут же собравшегося в комочек, гладит кругами, едва касаясь, но даже через четыре слоя ткани я чувствую это прикосновение остро, почти болезненно. А Хищник продолжает мурлыкать мне в ухо, потираясь о моё бедро членом, не обращая внимания на то, что я едва стою: — Сегодня мы сделаем то, на что ты сама бы не решилась. Я толкнул тебя в пропасть, Май, ты уже лети-ишь... И я тебя поймаю там, внизу, если, конечно, ты мне веришь. Ты мне веришь, Май? Кивни.
Верю? Чёрта с два. Ни единому слову я не верю, потому что помню, как удобно лежит плеть в ладони, когда перед тобой — беззащитная голая плоть. Как трудно остановиться, даже зная, что всё понарошку. А когда почувствуешь реальную власть, когда есть только зверь и добыча — возможно ли это вообще, остановить себя, когда пасть уже сдавливает трепещущее горло, а горячая сладкая кровь вот она, стоит только сильнее сжать зубы?
А ещё не верю потому, что от него за километр несёт фальшью. Наигранной театральностью, и вот эти слова все красивые, про толчки в пропасть — не идут они ему, не сочетаются с замусоленным комбезом и старой бейсболкой. За подобным должен стоять опыт, это должно быть пережито и выстрадано, а не вычитано в статусах «ВКонтакте». Сколько ему лет? Не больше четвертака, а то и меньше — крупное телосложение добавляет лет. Щенок, пытающийся играть в волка — вот он кто. Но тем и опасен — не видя пределов, не зная своей силы, рискует заиграться.
Но мне нужно, чтобы он верил мне. Нужен шанс. И поэтому я киваю. Я бы даже улыбнулась, если бы это имело смысл, если б не скотч.
— Молодец.
Пальцы перебираются к пуговицам, расстёгивают их медленно, одну за одной. Где-то в невидимом мне динамике женский голосок напевает про встречу в маршрутке. Сюр.
Я не вижу, что делает Хищник, для этого надо опустить голову, а петля заставляет держать её ровно. Не знаю, куда девать глаза, взгляд бегает, перескакивает с предмета на предмет, всё что угодно, лишь бы не смотреть в лицо насильнику. В конце концов я их просто закрываю. Видимо, он принимает это за признак удовольствия, хмыкает одобрительно, притягивает меня за талию, и я чувствую, как его губы касаются моих через скотч — такой себе поцелуй в презервативе. Он входит во вкус, в дело идёт уже язык, плёнка похрустывает, когда парень прикусывает мои губы, рука ложится на затылок, как раз на шляпку моего призрачного костыля. Больно, блин! Я издаю сдавленный стон, но, надо думать, он тоже будет занесён Ромой в список его побед.
Потом наступает черёд моих сисек. Я молча терплю, стараясь не дёргаться от отвращения, пока Хищник их мнёт, гладит и облизывает. Интересно, он и правда думает, что это доставляет мне хоть какое-то удовольствие? Как минимум половина знакомых мне мужиков свято верит, что женщина способна словить кайф при изнасиловании, если насильник будет более-менее старателен. Им без толку пытаться донести, что главный женский половой орган — мозг, что всё наше возбуждение кроется именно там, и если мужик «не цепляет», то можно хоть сутки елозить на женщине внутри и снаружи, но толку будет ноль, хоть член в мозоли сотри. Есть, правда, дамочки с вывертом сознания, вроде той же Алисы, секретарши Ужратого, которая кайфует от боли и унижения, но она как раз то исключение, которое подтверждает правило.
Рука Хищника протискивается мне в колготки, оттягивает резинку трусиков, медленно, но уверенно подбирается к щёлке, раздвигает губки, трогает клитор, чуть прижимает — чёрт, вот это вдруг отзывается не то чтоб удовольствием, но чем-то отдалённо похожим на его бледную тень. Хм... А если и правда попытаться расслабиться? Хотя как тут расслабишься, когда постоянно надо ловить баланс, напрягать каждую мышцу, чтоб не начать задыхаться, да ещё и в голове оркестр барабанщиков отрабатывает гала-концерт?
— Почему сухая? — в голосе Хищника неподдельная обида. Мне стоит большого усилия воли не рассмеяться в ответ нервным смехом. Мужчины... Скотч сними, расскажу.
Руки парня оставляют меня в покое, и я вдруг чувствую, как холодно в мастерской — ну да, ноябрь, между прочим, ночь, а об отоплении здесь вряд ли кто позаботился. Слышу шаги, потом какую-то возню у стены, и открываю глаза. Что за очередную пакость задумал этот гад?
Свет ламп отражается на бритой голове — я и не помню, когда он снял бейсболку. Когда Хищник опять поворачивается ко мне, в его руках — нож вроде тех, которыми режут линолеум, с коротеньким выдвижным лезвием, и пластиковое ведро. Я не хочу знать, зачем этот дикий набор предметов, отчаянно не хочу, настолько, что даже дыхание сбивается, а сердце заходится в бешеном стуке, словно намереваясь проломить грудную клетку и удрать отсюда подальше. Не показывать страха? Легко сказать. Сейчас моя фантазия, щедро вскормленная гуропабликами и опытом работы в юстиции, рисует мне такие картинки моего ближайшего будущего, что все планы и установки летят к чертям.
Поставив ведро у моих ног, Хищник смотрит мне в глаза. Ему явно нравится то, что он там видит, я буквально чувствую, как между нами натягиваются энергетические нити: он пьёт мой страх, смакует, длит это мгновение, не спеша переходить к действиям. Потом очень медленно протягивает руку к моей груди, оттягивает лямочку лифчика, просовывает лезвие между ней и кожей — холодно! — и перерезает одним движением. Потом — вторую. sexytales И в конце — перемычку между чашечками. Растерзанное бельё падает на бетон. Собрав пальцами колготки на моём лобке, Хищник вспарывает их лезвием, следом — трусики, просто разрезав их поперёк, открывая доступ к моим дырочкам. Всё это он проделывает не глядя, не отводя взгляда от моего лица — удивительно, как он умудрился меня не порезать.
Горячая ладонь накрывает мою щёлку, сжимает губы до лёгкой боли, мнёт, массирует ритмичными движениями, пока Хищник, обняв меня за талию рукой с зажатым в ней ножом, тихо говорит мне на ухо:
— Знаешь, что такое «собачий кайф»?
О да, я знаю. По-моему, об этой хрени знают восемь человек из десяти, а половина из этих восьми хоть раз, да пробовала — как правило, в школе ещё. Я тоже не рыжая, меня тогда даже уговаривать особо не пришлось. Сколько мне было, лет двенадцать? Иногда я удивляюсь, как вообще дожила до тридцатника, с моим-то неуёмным любопытством — видимо, хорошее чувство равновесия, позволяющее ходить по краешку той самой пропасти и не срываться. Или просто везение.
Кто как это практиковал. У нас было принято делать десятка два быстрых приседаний, становиться у стеночки, а потом кто-то из друзей пережимал горло чем-нибудь мягким, вроде шарфа, хотя годился и рукав. Пара секунд — и ты в нирване, смотришь цветные картинки, и, главное, совершенно бесплатно, даже на клей и пакет тратиться не надо. В первый раз я разбила лоб, шрам на брови остался на всю жизнь — я ожидала, что ноги ослабнут, но не думала, что они просто подломятся, и я грохнусь на бетонный пол со всего своего уже тогда немалого роста.
То, что от этой игры отмирают клетки мозга, мало кого волновало, как и риск однажды не вернуться из радужного рая гипоксии — у детей свои, особые отношения со смертью, никто другой не может, как они, постоянно ходить с ней рука об руку, кокетничать, но в то же время быть абсолютно, на физическом уровне уверенными в собственном бессмертии.
Мне повезло, что «переболела» я этой ерундой до того, как созрела. Если играть в удушье во время сексуальной стимуляции, оргазмы, насколько я знаю, бывают просто феерическими, избыток углекислоты и оксида азота в сочетании с кислородным голоданием творят с подкоркой чудеса, растормаживают куда лучше алкоголя, только вот и действует это вроде наркотиков — на это подсаживаются, забывая об инстинкте самосохранения, а результат... Достаточно почитать статистику самоубийств, где нередко фигурируют молодые (и не очень) люди с петлёй на шее и в спущенных штанах — в отличии от детских, во взрослые игры играют в одиночестве, и тут не будет друга, который подстрахует, если что-то пойдёт не так, а рано или поздно такое случается, это как с водителями — по иронии, в аварии реже всего попадают первогодки, которые осознают, что они пока неопытны, и ведут себя осторожно.
А теперь, как я поняла, в эту опасную игру хотят поиграть со мной. Возможно, предложи мне такое кто-то, кому я доверяю, это могло бы быть даже интересно. Но сейчас я смотрю в блестящие нехорошим огнём глаза Хищника — и мне страшно до чёртиков. Не хочу. Голова мотается из стороны в сторону в жесте отрицания. Похоже, он принимает это за «нет, не знаю», потому что объясняет:
— Я тебя немножко придушу. Не бойся, тебе понравится. Только сначала надо кое-что сделать. Не хочу, чтобы ты меня обмочила в процессе.
Что, простите? Я не сразу соображаю, чего он от меня хочет, когда Хищник наклоняется и быстро перерезает скотч, стягивающий мои ноги, а потом мне в бёдра тычется холодный бортик пластикового ведёрка. Лицо заливает краска стыда. Когда теряешь сознание, очень часто заодно утрачиваешь контроль и над мочевым пузырём. Значит, придушить он меня планирует не немножко, а как минимум до обморока...
Опорожнить мочевой пузырь прямо в его присутствии — действие из области моих табу, и сейчас это выбивает меня из моего хрупкого душевного равновесия даже больше, чем осознание возможности близкой смерти. Странно устроены мы, бабы. Сразу вспоминается анекдот про тётку, которая перед мытьём окон надевала красивое бельё, чтоб в случае, если вывалится из окна и убьётся, не было стыдно перед патологоанатомом.
Я опять мотаю головой. Хищник, видимо, ожидал чего-то подобного, потому что подхватывает меня под бёдра, подставляет ведро к моей заднице, отчего удавка натягивается, перехватывает горло.
— Быстро!
Держит он меня, приняв почти весь мой вес на плечо, одной рукой — до чего ж здоровый! — так что задохнуться быстро мне вроде не грозит, но рисковать не хочется, да и страшно мне сейчас так, что проще подчиниться, чем сдержаться. Струйка мочи течёт в ведро со звонким звуком, а я едва сдерживаю слёзы унижения. Почему он меня просто не трахнул, как все нормальные мужики, к чему эти гадкие игры?
— Молодец.
Не отпуская моих ног, Хищник наклоняется в сторону, ставит ведро рядом с валяющимся на бетоне ножом. Я б сейчас почку отдала ради того, чтоб этот нож оказался в моей руке. Сдирала б с этой твари кожу полоску за полосочкой, как спагетти! Картинка перед глазами такая чёткая, что аж дыхание перехватывает, а внизу живота совершенно неожиданно становится тепло. О как. Оказывается, чтобы возбудиться, мне не расслабляться надо. Мне просто нужно поменяться с Хищником местами. Он таки попал в точку насчёт того, что я «человек грани» (красиво сказано, не автослесарь, а целый Ницше!), только вот ошибся, принимая меня за нижнюю. С каким бы удовольствием я объяснила ему его ошибку!
Перехватив моё бедро, Хищник отводит его в сторону — сейчас он между моими ногами, и мне приходится сжать бёдра, чтобы удержаться. Корпус мой завален вперёд, если Рома чуть отшагнёт, третьей точкой опоры станет петля, дышать мне уже тяжело, приходится делать это очень часто, хотя горло пока что почти не сдавлено. Левая рука Хищника поддерживает меня под задницу, правая борется с застёжками на лямках комбеза, потом наконец справляется, одежда спадает вниз, к ногам, парень дёргает её, а потом я чувствую, как в мою щёлку упирается головка его члена, твёрдая и очень горячая. Обхватив мою задницу обеими руками, он буквально натягивает меня на член, и это неожиданно приятно, хотя и немного больно. Чёрт, может, не так и ошибаются мои знакомые мужики?
С каждым толчком Хищник двигается во мне всё легче, а удовольствие, поначалу почти неощутимое, нарастает во мне, и я чувствую, как становлюсь влажной. Сильные пальцы впиваются в мои ягодицы до боли, я отвечаю тем же — бёдрами, пятками, цепляясь за мою единственную опору со всей силой отчаянного желания жить. Жужжание, щелчок — Хищник подтянул верёвку, теперь вдохнуть получается только когда я в верхней точке, а когда он опускает меня на член, ремень перехватывает шею под нижней челюстью, перекрывает дыхание. И раз за разом эта пауза всё дольше.
Дело не только в дыхании, ремень пережимает артерии и вены, мешает кровотоку, отчего болит уже не только затылок, но и лоб, и виски — голова моя напоминает воздушный шар, залетевший в верхние слои атмосферы, где разреженный воздух, и теперь этот шар раздувается от внутреннего давления, собираясь лопнуть. Но самое странное — почти то же происходит с низом живота, там всё тоже сошло с ума, ноет, горит и пульсирует, готовое вот-вот взорваться оргазмом. Не знаю, в чём тут дело — в химии крови, в гормонах, в подсознательном желании тела выдрать у жизни последний кусочек наслаждения, находясь в шаге от смерти, но я понимаю, что уже пытаюсь подмахивать Хищнику. Тело ощущается непривычно лёгким, не своим, и даже головная боль отходит на второй план.
А потом я вдруг теряю опору. Словно со дна колодца, бесконечно далеко вижу лицо Хищника — он отпустил меня и отошёл назад, говорит что-то, чего я не слышу сквозь свист в ушах, я в панике пытаюсь нащупать под ногами опору, но её нет — это как в детстве, когда нечаянно заплываешь на глубину, только вода держит, а воздух — нет. Лицо парня прячется за белыми кругами и чёрными точками, и одновременно с этим я кончаю — и, чёрт возьми, это самый мощный оргазм в моей жизни. Да, последний таким и дол...
Темнота.
И нет там никаких тоннелей и ангелов.
А вот чёрт здесь, хлопает меня по щекам — я слышу его голос, зовущий меня по имени. Имени? Нет, меня не так зовут...
— Май!
Опять холодный бетон, на этот раз — под спиной, связанные сзади руки мешают, на них так неудобно лежать. Открываю глаза и некоторое время смотрю на склонившихся надо мной Хищников, пока расфокусированное зрение собирает его в одно ненавистное мне лицо. Не знаю, сколько я так провалялась, видимо, долго, потому что руки совершенно заледенели, зато тело я ощущаю более-менее нормально. Вид у парня несколько испуганный. Вот сейчас я, пожалуй, верю, что он не хотел меня убивать.
Но мне уже пофиг.
Я подмигиваю ему, давая понять, что всё в порядке. На его лице — удивлённое облегчение. Я пытаюсь произнести что-то сквозь скотч — в горле першит невыносимо, давлюсь кашлем. Хищник наклоняется ниже, тянет руку к скотчу, поддевает уголок — и тут я буквально складываюсь пополам, резко, как пружина мышеловки, молясь всем богам сразу только об одном — чтоб не подвело тело.
Удар не идеален, но эффекта достичь удаётся — Хищник теряет равновесие, валится на бок, взмахнув руками. Моя нога бьёт его в пах, прямо в опавший голый член. Парень издаёт странный звук, нечто вроде хрюканьем и воем, падает, держась обеими руками за пострадавшее место, но это ещё не всё. Следующий удар — носком сапога в висок. Хищник обмякает на бетоне грудой беспомощного мяса.
Теперь — нож. Перекатываюсь на бок, рывками подбираюсь к вожделенному предмету — руки онемели совершенно, ледяные пальцы чувствуются едва-едва, но захочешь жить — ещё не на такую акробатику сподобишься. Не знаю, сколько времени ушло на то, чтобы перерезать путы на запястьях, но, когда я сажусь, растирая их дрожащими пальцами, Хищник стонет, начиная приходить в себя. Удар по затылку какой-то подвернувшейся под руку тяжёлой запчастью успокаивает его ещё на какое-то время. Так, теперь мне нужен скотч, верёвка... Да много чего нужно.
Держись, сука. Моя очередь.
— Ладно, убедил, — вздыхаю я. Планы на предстоящий выходной, похоже, придётся похоронить, тащиться мне завтра через весь город в мастерскую с Сане. Сунуться б куда поближе, да восьмой час уже, ещё и пятница, не факт, что открыто. Разве что...
Луч света моих фар, до того освещавший мусорные баки и придорожные кусты, выхватывает из ранней осенней темноты сияющий бодрой люминисцентной желтизной рекламный стендер — не далее как в двухстах метрах отсюда находится круглосуточный автосервис. Этой дорогой я проезжаю каждый день минимум дважды и до этого на рекламу внимания не обращала, но, видимо, где-то в подсознании отметочку себе сделала — что-то ведь заставило меня оторвать глаза от выбоистой беды, в которую превращаются все дороги нашего города, едва покинешь центр, и посмотреть в нужную сторону в нужный момент. Или у моего француза просто такой хороший ангел-хранитель? Потому что это не иначе как знак.
Двести метров, как обычно это и бывает, оказались пятью сотнями — битая грунтовка заводит меня в гаражный кооператив, где архетипичного вида сторожиха, заспанная, в фуфайке и галошах на босу ногу, открывает шлагбаум и машет рукой куда-то вправо в ответ на мой вопрос об автосервисе. Не то чтоб я ждала, что на окраине города меня встретит сверкающее стеклом и неоном здание, но эти отнорки начинают меня слегка напрягать.
Впрочем, всё не так плохо. Мастерская оказывается здоровенной постройкой из бетонных блоков, без единого окна — похожа она то ли на склад, то ли вообще на бункер, в котором можно пересидеть атомную бомбардировку. Ворота, к счастью, гостеприимно открыты настежь, из них щедрым потоком выливается свет и музыка, к моей радости, не блатняк — нейтральная попса. Рядом с воротами возится, как я понимаю, сам хозяин, явно собираясь их закрыть, но звук подъезжающего автомобиля меняет его планы — прикрыв глаза рукой от света фар, он разглядывает мою машину из-под козырька замусоленной бейсболки.
— А написано же «круглосуточно»? — я высовываюсь в приоткрытое окошко, не торопясь глушить движок.
— Да холодно просто с душой нараспашку. Кому надо, в звонок позвонят. Давай, заруливай, — голос молодой, скорее парень, чем мужик. Смутно даже знакомый. Ладно, рассмотрю потом, на свету, с кем меня свёл тесный мир.
Ворота с лязгом закрываются позади рено, отрезая большое, освещённое добрым десятком ламп дневного света, помещение от сырой осенней тьмы. Я глушу мотор, выбираюсь из машины, цокая каблуками по бетону. Как они тут не задыхаются, без окон? Взгляд пробегает по стенам — под самым потолком вентиляционные решётки, дальше, за отдёрнутой завесой из плотного полиэтилена, жерло промышленной вытяжки. Эстакад здесь нет, зато есть яма, поперёк которой брошено несколько толстых досок, столы и стеллажи вдоль стен, а по центру потолка, от ворот до противоположной стены — монорельс, с которого свисает конструкция, напоминающая мне о подвалах инквизиции — колёса, цепи, крюк. Лебёдка? Таль? Не разбираюсь я в этих механизмах, но вот крюки в потолке меня с некоторых пор напрягают.
— Ну, что у нас болит? — голос парня звучит за самым плечом, я даже вздрагиваю от неожиданности.
— У нас троит, — отвечаю, оборачиваясь. И замираю в изумлении, на целый десяток секунд потеряв нить происходящего.
«Наш человек».
Вот откуда я знаю этот голос. За минувшие несколько месяцев Хищник, кажется, ещё больше раздался в плечах и заматерел. Щёки и череп под бейсболкой гладко выбриты, на скуле слева — тёмное размазанное пятно какой-то автомобильной химии, ею же от него и пахнет, из растянутого ворота старой пайты торчит толстенная, как молодой дуб, шея с наколкой (вернее, татуировкой, привязался жаргон, не отмашешься) — игральные кости, к которым тянутся пальцы скелета, остального не видно. Поверх пайты зелёный комбез с карманами, на нём бейдж. Хищника зовут Роман.
— Привет, Май, — улыбка приятная, и меня несколько отпускает, жуткие образы, периодически навещающие меня в кошмарах, отступают туда, где им и место — в дебри подсознания. — А я тебя сразу узнал.
— Привет... Рома, — надеюсь, ответная улыбка не очень похожа на оскал. Вот вроде и понимаю умом, что все, кто был на той чёртовой сходке, живут где-то в моём городе, а всё же встреча выбивает из колеи. Бывают моменты и люди, которые (и которых) лучше бы из своей жизни вычеркнуть, забыть раз и навсегда, как плохой сон. В какой-то момент кажется, что получилось, но потом, спустя месяцы или даже годы, они вдруг всплывают, как утопленники со дна пруда, и отравляют твоё существование своим... смрадом.
Больше всего мне сейчас хочется вернуться за руль и смыться отсюда на полном ходу, скрипя резиной на поворотах.
— Да ладно тебе, чего напряглась-то? Давай, заводи, включай холостые, посмотрим, что да как, — Хищник отступает назад, идёт к капоту рено. Я выдыхаю. Чего испугалась-то, в самом деле? Ну, был он на сходке пахомовцев — так и я там была. И Василису он не убивал, по-моему, его тогда даже в комнате не было. У него бояться меня не меньше оснований, чем у меня — опасаться его. Правда, весит он вдвое больше... Так и я не институтка, а майор юстиции, меня голыми руками не взять.
Рено заводится аж с третьего раза, чего раньше за ним не наблюдалось. Некоторое время я сижу в салоне, сквозь стекло пялясь на открытый капот и копающегося в хитросплетениях деталей Хищника — он что-то подтягивает ключом, прислушивается, кивает сам себе, опять что-то крутит. По его команде я вырубаю движок, завожу опять, на этот раз с полтычка, что радует.
— Глуши и иди сюда, вот тут держать будешь, — говорит Рома, и я послушно выбираюсь из машины. Парень бросает ироничный взгляд на мои каблуки: — И удобно?
— Дело привычки, — я пожимаю плечами, наклоняюсь. — Где держать?
— Тут, — Рома показывает на пучок проводов. — Клемму не трогай только.
— Угу, — я протягиваю руку, перехватываю проводку. Парень делает шаг назад.
А потом в моей голове взрывается фейерверк, и мир гаснет.
Ох, голова... Первое желание, возникающее в подобной ситуации у каждого — потрогать больное место рукой, — осуществить не удаётся. Не слушается рука. Не потому, что я её не чувствую — мне что-то мешает. Открываю глаза, шиплю сквозь зубы от отвратительно резкого, раздражающего глаза света, и тут же вспоминаю всё, дёргаюсь всем телом в запоздалой попытке спастись.
Поздно.
Руки стянуты за спиной, прямо поверх одежды — плащ с меня сняли, но блузка и жакет всё ещё на месте, и даже застёгнуты. Запястья не режет — скотч? Я лежу на полу, лицом вниз, голова повёрнута на бок, в теле — слабость, в затылке — гвоздь-соточка, во всяком случае, чувство именно такое. И, по-моему, с меня стаскивают юбку.
— Не сметь, сука! — кричу, пытаясь перевернуться. Ага, хрен там — в спину упирается тяжёлая ладонь, прижимает к грязному бетону. Да и «кричу» — сильно сказано, рот залеплен куском скотча, так что получается издать лишь набор невнятных звуков.
— Не тошнит? — голос Хищника почти заботлив.
Я несколько обалдеваю от вопроса, но потом понимаю: видимо, интересуется, нет ли у меня сотрясения мозга. Не тошнит, просто голова как мокрой ватой набита и слабость, вон даже рывка толкового не вышло. Как там ещё проверяют? Глаза из стороны в сторону, вверх-вниз — боль не усиливается, память тоже в порядке — помню всё, вплоть до момента удара. Да, удара, что тут гадать, я не тургеневская барышня, в обмороки без постороннего вмешательства не падаю, да и в сознание таких барышень иначе приводят — похлопыванием по бледным щекам, а никак не по ягодицам, вот как сейчас. Сволота.
Итак, что мы имеем? Меня явно собираются трахнуть, тут без вариантов. А что, место тихое, ночь, обстановочка интимнее некуда, людей вокруг никого, не знаю даже, зачем он мне рот заткнул — тут же ори не хочу, никто не услышит. Не хочу, кстати. Вернее, не надо.
Зверю нельзя показывать страх. Бессмысленно рассчитывать на жалость, слёзы и мольбы имеют обратный эффект — раззадоривают, опьяняют ощущением силы и власти. Зверь не может, не умеет сочувствовать жертве, так уж он устроен — просто неспособен поставить себя её место. Мне ли не знать, как это. Я ведь и сама хищной породы — и тем отвратительнее для меня происходящее.
Но и дразнить зверя показной храбростью, вести себя вызывающе — тоже ошибка. Глупо надеяться, что зверь признает в тебе собрата — нет, для него ты останешься жертвой, просто дерзкой, которой надо преподать пару жестоких уроков, чтобы знала своё место. Правда, к моей ситуации этот пункт особого отношения не имеет — что я сделаю, связанная? А ноги? Пробую двинуть, но щиколотки тоже туго смотаны. Чёрт.
И вот что паршиво — этот скотч на губах. В бардачке лежит удостоверение, сейчас бы припугнула и предложила разойтись по-хорошему, пока ничего критического не случилось. Конечно, тут два варианта развития событий. В первом, более вероятном, меня отпускают с извинениями, а вот во втором фигурирует мой хладный труп. Нет человека — нет проблемы, а рассчитывать на мою незлопамятность он не факт что решится, даже с учётом того, что у него на меня вроде как компромат — это оружие обоюдоострое. Знать бы, насколько далеко он готов зайти, способен ли на убийство — не в аффекте, а осознанное. Но противника лучше переоценить, чем недооценить, так что исходим из того, что да, способен — для того чтобы оглушить женщину с явным намерением поиметь, не будучи пьяным, без каких-либо провокаций с её стороны, нужен особый склад характера.
С юбкой закончил. Подхватив под руки, Хищник одним рывком ставит меня на ноги — сильный, гад, я девица не мелкая, одного с ним роста, пусть и на каблуках — не так они и высоки. Голова кружится от рывка, и вот сейчас желудок протестует, хотя и не очень громко. Тем более, что меня ждёт продолжение акробатического этюда — в следующий момент меня взваливают на плечо и несут... Куда? Недалеко — буквально через несколько шагов парень опять ставит меня на пол, придержав за плечи, когда я чуть было не падаю — стоять со связанными ногами, да ещё и на каблуках, задачка не из лёгких, особенно если ноги ватные.
— Стойте так, мы всё уладим, — лыбится Хищник. Сейчас у него опять тот самый взгляд, из-за которого я окрестила его этим именем в прошлую нашу встречу. Этакая смесь задора, голода и жестокости, так смотрит кот на придушенную, но ещё живую мышь: ну же, беги, я хочу ещё играть! Ох, нет, не испугают его мои корочки. И вот эта выпуклость в паху тому доказательство. Что делать? Упасть на спину, а потом, когда подойдёт, заехать в пах ногами? Ага, а потом он очухается, и тогда уж мне точно хана. Значит, надо бить так, чтоб не очухался. Потом как-нибудь да развяжусь.
Но он будто мысли читает. Протягивает руку мне за спину, ловит что-то в воздухе, а в следующий момент жакет на спине натягивается, врезаясь в подмышки — я, как котёнок в мамкиных зубах, оказываюсь подцеплена за воротник, как я понимаю, крюком той самой то ли лебёдки, то ли тали.
И вот тут мне становится страшно. Что, если это месть? Что, если его что-то связывало с той девчонкой, ведь он куда-то пропал, когда её убивали — вполне возможно, что узнал обо всём только потом, и... Да нет, чушь же! Почему тогда я — просто потому, что подвернулась под руку? Да и не похоже было, что они знают друг друга. Нет, скорее всего, всё это просто совпадение, не более. Не паниковать!
Легче сказать, чем сделать. Потому что в руках у Хищника теперь автомобильный ремень безопасности, завязанный какой-то хитрой петлёй, и надевает он мне его на шею совсем не на манер галстука. А потом отцепляет от крюка мой жакет, и, стоя вплотную ко мне, так, что моё лицо совсем рядом с его, а грудь касается его груди, возится с чем-то за моим затылком — цепляет к крюку другой конец петли, надо понимать.
Я бью его головой прямо в переносицу. Вернее, пытаюсь — удар приходится вскользь, реакция у него отличная — боксёр? Видимо, да, потому что прилетевший мне в живот удар отбрасывает меня назад с силой парового молота, я б и дальше отлетела, если б не петля — а так, потеряв опору под ногами, бьюсь, как пойманная на удочку рыба, пытаясь восстановить равновесие, горло перехватывает ремнём, носки сапог цепляют бетон, опять, меня швыряет, как маятник, перед глазами — круги, я хочу вдохнуть, но не могу, не мо...
Рывок за грудки возвращает мне равновесие. Глаза Хищника — прямо перед моими. Очень злые глаза, но на донышке плещется удивление. На скуле, там, куда пришёлся удар — хороший такой кровоподтёк, била я с силой, уверенная, что жить мне осталось всего ничего. Несколько очень долгих секунд длится эта немая дуэль взглядов, а потом... Потом он улыбается.
— Ну ты и горячая штучка, — он опять поднимает руку к моей голове, и я вздрагиваю, прикрываю машинально глаза, ожидая удара, но Хищник жестом фокусника опять достаёт что-то из воздуха. На этот раз это продолговатая коробочка с кнопками, висящая на конце провода. Он нажимает на кнопку, над головой тихо гудит и щёлкает — я чувствую, как натягивается петля, тянет меня вверх, так, что приходиться привстать на носочки, после чего шум прекращается. Дышать вполне можно, хотя ощущение в горле неприятное, постоянно хочется сглотнуть, или ещё лучше — откашляться, а гвоздь в затылке разросся до размеров железнодорожного костыля.
— Всё, расслабься, — вполне мирно произносит Хищник, — никто тебя убивать не собирается. Мы с тобой немного поиграем, Май. По моим правилам, без ванили и стоп-слов. Постарайся не дёргаться, и я тебе обещаю — тебе понравится. Ты ведь помнишь, где мы познакомились? В такие места обычные люди не ходят. Такие, как я и ты — люди грани, Май. Нам нравится стоять на краешке пропасти и заглядывать в неё, а иногда и плевать сверху вниз на головы тех, кто копошится там, на дне. Пропасть такая притягательная, да? Но прыгнуть стра-ашно. Иногда нужно, чтобы кто-то... подтолкнул, — последнее слово он выдыхает мне в самое ухо. Теперь он стоит близко, сбоку, упираясь в моё бедро пахом, и я чувствую его напряжённый член. Рука ложится мне на грудь, сжимает — легонько, большой палец касается соска, тут же собравшегося в комочек, гладит кругами, едва касаясь, но даже через четыре слоя ткани я чувствую это прикосновение остро, почти болезненно. А Хищник продолжает мурлыкать мне в ухо, потираясь о моё бедро членом, не обращая внимания на то, что я едва стою: — Сегодня мы сделаем то, на что ты сама бы не решилась. Я толкнул тебя в пропасть, Май, ты уже лети-ишь... И я тебя поймаю там, внизу, если, конечно, ты мне веришь. Ты мне веришь, Май? Кивни.
Верю? Чёрта с два. Ни единому слову я не верю, потому что помню, как удобно лежит плеть в ладони, когда перед тобой — беззащитная голая плоть. Как трудно остановиться, даже зная, что всё понарошку. А когда почувствуешь реальную власть, когда есть только зверь и добыча — возможно ли это вообще, остановить себя, когда пасть уже сдавливает трепещущее горло, а горячая сладкая кровь вот она, стоит только сильнее сжать зубы?
А ещё не верю потому, что от него за километр несёт фальшью. Наигранной театральностью, и вот эти слова все красивые, про толчки в пропасть — не идут они ему, не сочетаются с замусоленным комбезом и старой бейсболкой. За подобным должен стоять опыт, это должно быть пережито и выстрадано, а не вычитано в статусах «ВКонтакте». Сколько ему лет? Не больше четвертака, а то и меньше — крупное телосложение добавляет лет. Щенок, пытающийся играть в волка — вот он кто. Но тем и опасен — не видя пределов, не зная своей силы, рискует заиграться.
Но мне нужно, чтобы он верил мне. Нужен шанс. И поэтому я киваю. Я бы даже улыбнулась, если бы это имело смысл, если б не скотч.
— Молодец.
Пальцы перебираются к пуговицам, расстёгивают их медленно, одну за одной. Где-то в невидимом мне динамике женский голосок напевает про встречу в маршрутке. Сюр.
Я не вижу, что делает Хищник, для этого надо опустить голову, а петля заставляет держать её ровно. Не знаю, куда девать глаза, взгляд бегает, перескакивает с предмета на предмет, всё что угодно, лишь бы не смотреть в лицо насильнику. В конце концов я их просто закрываю. Видимо, он принимает это за признак удовольствия, хмыкает одобрительно, притягивает меня за талию, и я чувствую, как его губы касаются моих через скотч — такой себе поцелуй в презервативе. Он входит во вкус, в дело идёт уже язык, плёнка похрустывает, когда парень прикусывает мои губы, рука ложится на затылок, как раз на шляпку моего призрачного костыля. Больно, блин! Я издаю сдавленный стон, но, надо думать, он тоже будет занесён Ромой в список его побед.
Потом наступает черёд моих сисек. Я молча терплю, стараясь не дёргаться от отвращения, пока Хищник их мнёт, гладит и облизывает. Интересно, он и правда думает, что это доставляет мне хоть какое-то удовольствие? Как минимум половина знакомых мне мужиков свято верит, что женщина способна словить кайф при изнасиловании, если насильник будет более-менее старателен. Им без толку пытаться донести, что главный женский половой орган — мозг, что всё наше возбуждение кроется именно там, и если мужик «не цепляет», то можно хоть сутки елозить на женщине внутри и снаружи, но толку будет ноль, хоть член в мозоли сотри. Есть, правда, дамочки с вывертом сознания, вроде той же Алисы, секретарши Ужратого, которая кайфует от боли и унижения, но она как раз то исключение, которое подтверждает правило.
Рука Хищника протискивается мне в колготки, оттягивает резинку трусиков, медленно, но уверенно подбирается к щёлке, раздвигает губки, трогает клитор, чуть прижимает — чёрт, вот это вдруг отзывается не то чтоб удовольствием, но чем-то отдалённо похожим на его бледную тень. Хм... А если и правда попытаться расслабиться? Хотя как тут расслабишься, когда постоянно надо ловить баланс, напрягать каждую мышцу, чтоб не начать задыхаться, да ещё и в голове оркестр барабанщиков отрабатывает гала-концерт?
— Почему сухая? — в голосе Хищника неподдельная обида. Мне стоит большого усилия воли не рассмеяться в ответ нервным смехом. Мужчины... Скотч сними, расскажу.
Руки парня оставляют меня в покое, и я вдруг чувствую, как холодно в мастерской — ну да, ноябрь, между прочим, ночь, а об отоплении здесь вряд ли кто позаботился. Слышу шаги, потом какую-то возню у стены, и открываю глаза. Что за очередную пакость задумал этот гад?
Свет ламп отражается на бритой голове — я и не помню, когда он снял бейсболку. Когда Хищник опять поворачивается ко мне, в его руках — нож вроде тех, которыми режут линолеум, с коротеньким выдвижным лезвием, и пластиковое ведро. Я не хочу знать, зачем этот дикий набор предметов, отчаянно не хочу, настолько, что даже дыхание сбивается, а сердце заходится в бешеном стуке, словно намереваясь проломить грудную клетку и удрать отсюда подальше. Не показывать страха? Легко сказать. Сейчас моя фантазия, щедро вскормленная гуропабликами и опытом работы в юстиции, рисует мне такие картинки моего ближайшего будущего, что все планы и установки летят к чертям.
Поставив ведро у моих ног, Хищник смотрит мне в глаза. Ему явно нравится то, что он там видит, я буквально чувствую, как между нами натягиваются энергетические нити: он пьёт мой страх, смакует, длит это мгновение, не спеша переходить к действиям. Потом очень медленно протягивает руку к моей груди, оттягивает лямочку лифчика, просовывает лезвие между ней и кожей — холодно! — и перерезает одним движением. Потом — вторую. sexytales И в конце — перемычку между чашечками. Растерзанное бельё падает на бетон. Собрав пальцами колготки на моём лобке, Хищник вспарывает их лезвием, следом — трусики, просто разрезав их поперёк, открывая доступ к моим дырочкам. Всё это он проделывает не глядя, не отводя взгляда от моего лица — удивительно, как он умудрился меня не порезать.
Горячая ладонь накрывает мою щёлку, сжимает губы до лёгкой боли, мнёт, массирует ритмичными движениями, пока Хищник, обняв меня за талию рукой с зажатым в ней ножом, тихо говорит мне на ухо:
— Знаешь, что такое «собачий кайф»?
О да, я знаю. По-моему, об этой хрени знают восемь человек из десяти, а половина из этих восьми хоть раз, да пробовала — как правило, в школе ещё. Я тоже не рыжая, меня тогда даже уговаривать особо не пришлось. Сколько мне было, лет двенадцать? Иногда я удивляюсь, как вообще дожила до тридцатника, с моим-то неуёмным любопытством — видимо, хорошее чувство равновесия, позволяющее ходить по краешку той самой пропасти и не срываться. Или просто везение.
Кто как это практиковал. У нас было принято делать десятка два быстрых приседаний, становиться у стеночки, а потом кто-то из друзей пережимал горло чем-нибудь мягким, вроде шарфа, хотя годился и рукав. Пара секунд — и ты в нирване, смотришь цветные картинки, и, главное, совершенно бесплатно, даже на клей и пакет тратиться не надо. В первый раз я разбила лоб, шрам на брови остался на всю жизнь — я ожидала, что ноги ослабнут, но не думала, что они просто подломятся, и я грохнусь на бетонный пол со всего своего уже тогда немалого роста.
То, что от этой игры отмирают клетки мозга, мало кого волновало, как и риск однажды не вернуться из радужного рая гипоксии — у детей свои, особые отношения со смертью, никто другой не может, как они, постоянно ходить с ней рука об руку, кокетничать, но в то же время быть абсолютно, на физическом уровне уверенными в собственном бессмертии.
Мне повезло, что «переболела» я этой ерундой до того, как созрела. Если играть в удушье во время сексуальной стимуляции, оргазмы, насколько я знаю, бывают просто феерическими, избыток углекислоты и оксида азота в сочетании с кислородным голоданием творят с подкоркой чудеса, растормаживают куда лучше алкоголя, только вот и действует это вроде наркотиков — на это подсаживаются, забывая об инстинкте самосохранения, а результат... Достаточно почитать статистику самоубийств, где нередко фигурируют молодые (и не очень) люди с петлёй на шее и в спущенных штанах — в отличии от детских, во взрослые игры играют в одиночестве, и тут не будет друга, который подстрахует, если что-то пойдёт не так, а рано или поздно такое случается, это как с водителями — по иронии, в аварии реже всего попадают первогодки, которые осознают, что они пока неопытны, и ведут себя осторожно.
А теперь, как я поняла, в эту опасную игру хотят поиграть со мной. Возможно, предложи мне такое кто-то, кому я доверяю, это могло бы быть даже интересно. Но сейчас я смотрю в блестящие нехорошим огнём глаза Хищника — и мне страшно до чёртиков. Не хочу. Голова мотается из стороны в сторону в жесте отрицания. Похоже, он принимает это за «нет, не знаю», потому что объясняет:
— Я тебя немножко придушу. Не бойся, тебе понравится. Только сначала надо кое-что сделать. Не хочу, чтобы ты меня обмочила в процессе.
Что, простите? Я не сразу соображаю, чего он от меня хочет, когда Хищник наклоняется и быстро перерезает скотч, стягивающий мои ноги, а потом мне в бёдра тычется холодный бортик пластикового ведёрка. Лицо заливает краска стыда. Когда теряешь сознание, очень часто заодно утрачиваешь контроль и над мочевым пузырём. Значит, придушить он меня планирует не немножко, а как минимум до обморока...
Опорожнить мочевой пузырь прямо в его присутствии — действие из области моих табу, и сейчас это выбивает меня из моего хрупкого душевного равновесия даже больше, чем осознание возможности близкой смерти. Странно устроены мы, бабы. Сразу вспоминается анекдот про тётку, которая перед мытьём окон надевала красивое бельё, чтоб в случае, если вывалится из окна и убьётся, не было стыдно перед патологоанатомом.
Я опять мотаю головой. Хищник, видимо, ожидал чего-то подобного, потому что подхватывает меня под бёдра, подставляет ведро к моей заднице, отчего удавка натягивается, перехватывает горло.
— Быстро!
Держит он меня, приняв почти весь мой вес на плечо, одной рукой — до чего ж здоровый! — так что задохнуться быстро мне вроде не грозит, но рисковать не хочется, да и страшно мне сейчас так, что проще подчиниться, чем сдержаться. Струйка мочи течёт в ведро со звонким звуком, а я едва сдерживаю слёзы унижения. Почему он меня просто не трахнул, как все нормальные мужики, к чему эти гадкие игры?
— Молодец.
Не отпуская моих ног, Хищник наклоняется в сторону, ставит ведро рядом с валяющимся на бетоне ножом. Я б сейчас почку отдала ради того, чтоб этот нож оказался в моей руке. Сдирала б с этой твари кожу полоску за полосочкой, как спагетти! Картинка перед глазами такая чёткая, что аж дыхание перехватывает, а внизу живота совершенно неожиданно становится тепло. О как. Оказывается, чтобы возбудиться, мне не расслабляться надо. Мне просто нужно поменяться с Хищником местами. Он таки попал в точку насчёт того, что я «человек грани» (красиво сказано, не автослесарь, а целый Ницше!), только вот ошибся, принимая меня за нижнюю. С каким бы удовольствием я объяснила ему его ошибку!
Перехватив моё бедро, Хищник отводит его в сторону — сейчас он между моими ногами, и мне приходится сжать бёдра, чтобы удержаться. Корпус мой завален вперёд, если Рома чуть отшагнёт, третьей точкой опоры станет петля, дышать мне уже тяжело, приходится делать это очень часто, хотя горло пока что почти не сдавлено. Левая рука Хищника поддерживает меня под задницу, правая борется с застёжками на лямках комбеза, потом наконец справляется, одежда спадает вниз, к ногам, парень дёргает её, а потом я чувствую, как в мою щёлку упирается головка его члена, твёрдая и очень горячая. Обхватив мою задницу обеими руками, он буквально натягивает меня на член, и это неожиданно приятно, хотя и немного больно. Чёрт, может, не так и ошибаются мои знакомые мужики?
С каждым толчком Хищник двигается во мне всё легче, а удовольствие, поначалу почти неощутимое, нарастает во мне, и я чувствую, как становлюсь влажной. Сильные пальцы впиваются в мои ягодицы до боли, я отвечаю тем же — бёдрами, пятками, цепляясь за мою единственную опору со всей силой отчаянного желания жить. Жужжание, щелчок — Хищник подтянул верёвку, теперь вдохнуть получается только когда я в верхней точке, а когда он опускает меня на член, ремень перехватывает шею под нижней челюстью, перекрывает дыхание. И раз за разом эта пауза всё дольше.
Дело не только в дыхании, ремень пережимает артерии и вены, мешает кровотоку, отчего болит уже не только затылок, но и лоб, и виски — голова моя напоминает воздушный шар, залетевший в верхние слои атмосферы, где разреженный воздух, и теперь этот шар раздувается от внутреннего давления, собираясь лопнуть. Но самое странное — почти то же происходит с низом живота, там всё тоже сошло с ума, ноет, горит и пульсирует, готовое вот-вот взорваться оргазмом. Не знаю, в чём тут дело — в химии крови, в гормонах, в подсознательном желании тела выдрать у жизни последний кусочек наслаждения, находясь в шаге от смерти, но я понимаю, что уже пытаюсь подмахивать Хищнику. Тело ощущается непривычно лёгким, не своим, и даже головная боль отходит на второй план.
А потом я вдруг теряю опору. Словно со дна колодца, бесконечно далеко вижу лицо Хищника — он отпустил меня и отошёл назад, говорит что-то, чего я не слышу сквозь свист в ушах, я в панике пытаюсь нащупать под ногами опору, но её нет — это как в детстве, когда нечаянно заплываешь на глубину, только вода держит, а воздух — нет. Лицо парня прячется за белыми кругами и чёрными точками, и одновременно с этим я кончаю — и, чёрт возьми, это самый мощный оргазм в моей жизни. Да, последний таким и дол...
Темнота.
И нет там никаких тоннелей и ангелов.
А вот чёрт здесь, хлопает меня по щекам — я слышу его голос, зовущий меня по имени. Имени? Нет, меня не так зовут...
— Май!
Опять холодный бетон, на этот раз — под спиной, связанные сзади руки мешают, на них так неудобно лежать. Открываю глаза и некоторое время смотрю на склонившихся надо мной Хищников, пока расфокусированное зрение собирает его в одно ненавистное мне лицо. Не знаю, сколько я так провалялась, видимо, долго, потому что руки совершенно заледенели, зато тело я ощущаю более-менее нормально. Вид у парня несколько испуганный. Вот сейчас я, пожалуй, верю, что он не хотел меня убивать.
Но мне уже пофиг.
Я подмигиваю ему, давая понять, что всё в порядке. На его лице — удивлённое облегчение. Я пытаюсь произнести что-то сквозь скотч — в горле першит невыносимо, давлюсь кашлем. Хищник наклоняется ниже, тянет руку к скотчу, поддевает уголок — и тут я буквально складываюсь пополам, резко, как пружина мышеловки, молясь всем богам сразу только об одном — чтоб не подвело тело.
Удар не идеален, но эффекта достичь удаётся — Хищник теряет равновесие, валится на бок, взмахнув руками. Моя нога бьёт его в пах, прямо в опавший голый член. Парень издаёт странный звук, нечто вроде хрюканьем и воем, падает, держась обеими руками за пострадавшее место, но это ещё не всё. Следующий удар — носком сапога в висок. Хищник обмякает на бетоне грудой беспомощного мяса.
Теперь — нож. Перекатываюсь на бок, рывками подбираюсь к вожделенному предмету — руки онемели совершенно, ледяные пальцы чувствуются едва-едва, но захочешь жить — ещё не на такую акробатику сподобишься. Не знаю, сколько времени ушло на то, чтобы перерезать путы на запястьях, но, когда я сажусь, растирая их дрожащими пальцами, Хищник стонет, начиная приходить в себя. Удар по затылку какой-то подвернувшейся под руку тяжёлой запчастью успокаивает его ещё на какое-то время. Так, теперь мне нужен скотч, верёвка... Да много чего нужно.
Держись, сука. Моя очередь.
