Сегодня я преуспевающий тридцатилетний бизнесмен. Я закончил с отличием ВУЗ, немного поработал на государство, затем создал свою фирму. Всем, что у меня есть, я обязан своей мамочке. Нет, это не значит что она мне все это купила. Совсем наоборот — она заставила меня стать таким, какой я сейчас есть. Она превратила меня в целеустремленного, настойчивого, спортивного молодого человека из ленивого пухлого прыщавого подростка, который имел все шансы скатиться на дно. Но обо всем по порядку...
Мы тогда жили вдвоем, без отца. И соответственно мне, как не имеющему твердой мужской руки в доме, многое сходило с рук. Уже в 14 я начал являться домой с запахом алкоголя и сигарет, а в 16 частенько меня приносили друзья. Приводы в милицию, драки... И вот однажды, после очередной пьянки, мать решилась взяться за меня всерьез.
В тот день с утра я очнулся в необычном положении — привязанным в гостиной к табурету. Знаете, армейский такой — шире и выше раза в полтора обычного кухонного. В кладовке у нас стоял и непонятно откуда взялся. Он был очень прочным и имел толстые квадратные ножки. И к этим ножкам были примотаны широким скотчем мои руки и ноги. А поясницу к сидению прижимал какой-то ремень. Но и это еще не все — я ощущал, что ниже пояса я абсолютно голый. Значит меня, мертвецки пьяного, кто-то раздел догола снизу и привязал в такой позе. Ужас! В голове после вчерашнего не было никаких мыслей... и я позвал
— Мааам!
Через некоторое время в комнату вошла мама. В руках у нее был старый солдатский ремень.
— А, очнулся... Ну что ж... сегодня тебя ожидает веселый денек!
Я не успел ничего ни спросить, ни ответить, как она подошла, зажала мою шею между коленей и начала пороть. От удивления я ничего не смог сказать, а только открыл рот и начал глубоко дышать в такт ударам, стараясь не шуметь — у нас уже неделю гостила мамина подружка из другого города тетя Марина со своей одиннадцатилетней дочкой Дашкой. Вроде сегодня они собирались уезжать, но вечером. И похоже, находились в соседней комнате и прекрасно все слышали! Удары становились все болезненнее — я начинал шипеть и сквозь зубы просить:
— Мам, ну прекрати... ну не надо... ну не буду я больше...
А она как будто не слышала и продолжала меня стегать. Задница уже болела не на шутку и я начал айкать и стонать. Но это было только начало. Через несколько десятков ударов я как будто сидел на раскаленной сковороде, а мать и не думала останавливаться — наоборот, старалась по три-четыре раза угодить по одному месту. И вот тут не выдержал я — начал скулить, сначала тихо, затем громче, затем выть и задыхаться от боли, а потом вдруг заревел как маленький и начал громко просить:
— Не буду больше!... Прости!... Мамочка!... Не буду!... Прости!... Мамочка...
Наконец она остановилась, бросила ремень и позвала тетю Марину. Та вошла в комнату с фотоаппаратом и начала снимать сначала мою зареванную мордашку, затем общий план, затем выпоротую задницу. От стыда, боли и унижения я молчал, вернее продолжал скулить — жопа горела огнем. Отсняв несколько кадров, тетя Марина позвала:
— Дашенька! Сходи погуляй на улицу пару часиков... А я тебя позову...
— Подумаешь, Женька с голой жопой, — услышал я Дашкин презрительный голос, — Нужна мне его жопа... Я лучше мультики посмотрю!, — но через полминуты дверной замок щелкнул. Видно Дашке тоже иногда доставалось и она не хотела попасть под горячую руку.
— Ну что герой?! — сказала тетя Марина, когда за дочерью закрылась дверь. — Теперь мозги тебе прочистим?
После этих слов они подхватили табурет по бокам и поволокли меня в ванную комнату. А там, хоть и с трудом, но разместили меня в самой ванной.
Мама вышла и вернулась с кухни с эмалированным десятилитровым ведром, из которого достала металлическую кружку с каменной солью, новый кусок хозяйственного мыла и грелку-клизму, а тетя Марина сделала пару кадров. Грелка была повешена на крючок для душа, а мама открыла кран и принялась медленно заполнять ведро теплой водой, попутно обеими руками размыливая в воде мыло. Вода быстро превращалась в грязно-коричневую, с противной бурой пеной. Когда ведро стало полным, мама отключила воду, всыпала из кружки соль, еще раз перемешала воду, а оставшимся кусочком мыла намылила сначала наконечник клизмы, затем и мою задницу между булок, а потом и анус. Потом кружкой перелила в грелку литра два раствора и грубо вставила наконечник мне в зад. Грелка висела достаточно высоко, и от напора воды мне стало больно, живот начало жутко резать. Но мама и тетя Марина не обращали внимания на мои стоны. Когда грелка опустела, она выдернула наконечник и я тут же начал срать. Я увидел вспышку и услышал щелчок фотоаппарата. Тетя марина выискивала новый ракурс для фото, а мама душем смывала мое дерьмо. Затем процедура повторилась. Еще раз. И еще. Ведро опустело только с шестой клизмы. Есть такое выражение — «ведерная клизма». Так вот я ее не себе испытал. Внутренности саднили от мыла, анус пульсировал, а меня как будто вывернули наизнанку.
— Ну что, засранец! — мама явилась с кухни и помахивала толстенной качалкой для теста. — Третий акт марлезонского балета!?
С этими словами она приставила качалку к моей дырке и начала давить и прокручивать. Попа не поддавалась, а я начал кричать. Тогда тетя Марина закрыла мне рот рукой, а мама облила качалку шампунем. И с четвертой попытки все-таки всунула ее мне. Боль была адской, но и через нее я слышал шелчки фотика. Пару минут подвигав ее туда-сюда, меня оставили в ванной с качалкой в заднице и выключили свет. Я услышал как тетя Марина зовет Дашку домой, потом как она вручает ей кассету с пленкой и деньги и велит отправить бандеролью на их домашний адрес.
Затем дверь раскрывается, тетя Марина берет мое лицо в свою пятерню и говорит, что если я вздумаю ослушаться еще хоть раз мать, она распечатает фото и раздаст всем моим знакомым.
До их отъезда я отстоял в углу в своей комнате. С голой задницей. С открытой дверью. Все, кто посещал ванную или туалет, прекрасно меня видели. И Дашка тоже. Но самое интересное, что после такой жестокой экзекуции, через минут пятнадцать стояния в углу у меня встал член! В голове роем неслись обрывки мыслей, и каждая из них как домкратом подымала его. Меня! Набухание. Пятнадцатилетнего! Подъем вверх. Выпороли! Верхнее положение. По голой жопе! Показывается головка. При посторонних! Натягивает кожицу. Отклизмили! Кожица съезжает под головку. Трахнули качалкой! Головка наливается и деревенеет. И в угол без трусов поставили! Член стоит колом и чуть вибрирует. Если сейчас не подрочить... Но тут я услышал шаги и в комнату вошли мама с тетей Мариной, что-то живо обсуждавшие.
— Ну-ка повернись! — скомандовала мама, и я медленно развернулся к ним лицом.
— А! Что я тебе говорила! — сказала тетя Марина, указывая на мой писюн. — Доить надо! А то дрочить будет — хер кривой будет.
— Я ему подрочу! — нахмурилась мать, — Так подрочу, что сегодняшняя порка массажем легким покажется. Ты понял!?
— Да, мам, — ответил я и опустил голову.
— Ладно, прощайся с тетей Мариной, а я их проведу и займусь тобой!
После того, как за гостями захлопнулась дверь, мама хорошенько мне отдрочила. А потом уложила обессиленного в кровать и долго-долго меня целовала, приговаривая, что это все для моей же пользы и она мне хочет только добра.
Вот так я стал самым послушным сыном. Естественно, случались неприятности, и мама меня за них наказывала. Как маленького. И по заднице, и в задницу. А я не смел противиться — ведь пленка. Но и поощряла, если я был умницей — доением. В конце концов такое наше отношение вылилось в систему, в соответствии с которой я должен был вести дневник, планировать дела, а потом за них отчитываться. Причем сам анализировать свои промахи и назначать себе наказание. А мама могла усилить его, если была со мной не согласна. А в субботу «разбор полетов».
И вот я уже почти тридцатилетний состоявшийся мужчина звоню в мамину дверь. В портфеле рабочий дневник. Лобок, попа и ноги тщательно выбриты, задница очищена клизмой. Ягодицы слегка подрагивают — эту неделю я слегка ленился и не завершил несколько запланированных дел. И сегодня моей заднице будет не сладко.
Как только мама открыла дверь — я забеспокоился. В квартире пахло незнакомыми духами. Беспокойство мое усилилось, когда мама провела меня в комнату, где с чашкой чая сидела незнакомая девушка лет двадцати семи.
— Вот, Дашенька! Помнишь моего Женечку?
Так это Дашка! Как же она похорошела! — подумал я.
— Конечно! Разве такое забудешь! — и она засмеялась. — Он тогда так визжал! Он и сейчас визжит?
— А вот сегодня и увидишь сама! Раздевайся! — это уже мне.
Я густо покраснел и замялся, но мама была непреклонной:
— Живо! Жену нечего стесняться! Хоть и будущую!
Ах, вон оно что! Мама давно обещала меня женить... значит Дашка! Ну ничего, красивая! Я привык подчиняться, поэтому вздохнул и медленно снял рубашку, затем штаны и остался в стрингах.
— Ой! — пырскнула Дашка, — а чего это он у Вас в женском белье?
— Так он лучше сам себя контролирует. Я многое тебе сегодня расскажу и покажу. Имей терпение, деточка!
— Ну!, — прикрикнула на меня мать, — Трусы сам снимешь, или помочь?
Я медленно спустил трусы до щиколоток, переступил через них и положил на кучку своей одежды. Даша с интересом начала рассматривать мой подымающийся член, а я не смел прикрыться — должен был держать руки по швам.
— Теперь, деточка, — обратилась мать к Даше, — у него по расписанию тренинг-разрядка. Раз в неделю ему необходимо слить накопившуюся сперму. Раньше я его доила, но потом решила, что это может негативно сказаться на его инстинктах, и теперь он имитирует половой акт.
После этих слов мать пересела на диван посередине и достала из тумбочки двое песочных часов, резиновые перчатки, вазелин и презерватив, скомандовав мне:
— Ждешь особого приглашения?
Я приблизился и встал перед ней. Все-таки при постороннем человеке я чувствовал себя все еще скованно, несмотря на мою дрессуру. Она не спеша натянула перчатки, слегка подрочила мне писюн, чтобы он стал каменным, надела на него презерватив, смазала левую руку вазелином, расставила пошире ноги и расположила руку между ними. Я привычно улегся поперек ее коленей, дождался когда она крепко сожмет мой писюн в кулак, перевернет часы и шлепнет меня по заднице.
После команды-шлепка я начал двигать тазом вверх-вниз, изображая трах и глядя на песочные часы.
— Я тренирую его на два захода — поясняла мать Даше. — первый — пять минут, второй — десять. Думаю, этого хватит, чтобы удовлетворить любую женщину.
Когда песка в верхней полости часов стало в два раза меньше, я ускорился и кончил практически с последними пещинками.
— Молодец!, — похвалила меня мать и принялась мять мой полуопавший член, поглаживая меня ногтиками по ягодицам.
Когда она ощутила, что я готов ко второму заходу, перевернула уже другие часы и снова меня шлепнула. И я снова поскакал. И снова кончил практически вовремя.
— Теперь моя очередь!, — повернулась к Даше мать, — Он должен быть выдоен до капли. Заодно и будет понятно — занимался он онанизмом на неделе или нет.
— Не занимался, — ответил я и тут же получил шлепок от матери:
— Не перебивай старших!
С этими словами она обмакнула два пальца правой руки в баночку с вазелином, примерилась, и резко ввела мне их в анус, от чего я вскрикнул. Хоть она и делает со мной это каждую неделю, а каждый раз это происходит неожиданно и болезненно. Мать немного подвигала пальцами, нащупала простату и начала ритмично на нее нажимать.
— Массаж простаты, — снова комментарий для Даши.
Через пару минут я почувствовал, как через мой опавший и даже сжавшийся писюн пошли выделения.
— Теперь вставай, и рассказывай, как ты вел себя эту неделю!, — сказала мне мать, крепко сжав в кулаке мой съежившийся член.
Я встал, и презерватив остался у нее в руке. Она подняла его на уровень глаз, оценила объем и удовлетворенно кивнула головой. Это означало, что я не заподозрен в онанизме.
Я вкратце рассказал, что я не успел в эту неделю, где и как себя не очень хорошо вел, и подытожил, что мне полагается пятьдесят розог и пять нанизываний. После недолгого с матерью обсуждения, к пятидесяти розгам добавилось еще двадцать, а нанизывания превратились в протыкания.
— А что за нанизывания и протыкания? — поинтересовалась моя будущая жена.
Мать достала из тумбочки и продемонстрировала ей два страпона — розовый тонкий длинный и короткий толстый черный и пояснила:
— Если он был всю неделю хорошим мальчиком и все сделал, я очень нежно трахаю его попку этим розовым страпончиком... Он иногда даже мурчит от удовольствия. А если, как сегодня, провинился, — мать начала натягивать черный страпон, — То тут варианта два. Нанизывания — это когда страпон вводится медленно, но безостановочно. И так же медленно вынимается. Это больно, но выносимо. А протыкания — это когда резко. И резко же вынимается через одну-две секунды, пока анус не успел расслабиться. Это очень больно, и он от этого почти всегда плачет. Но это потом... а сейчас — розги!
Мы перешли в другую комнату, где на середину была выдвинута неширокая длинная скамья, у изголовья которой стояло ведро с прутьями. Я шел первым и слышал за спиной цоканье двух пар каблуков об паркет — широкие уверенные мамины и слегка семенящие Дашкины.
Я привычно вытянулся на скамье, а мама начала меня к ней пристегивать — руки, поясницу, колени и щиколотки туго охватили кожаные ремешки.
— Ну вот, Дашенька, — мать достала из ведра один из прутьев, — это розги. рвые двадцать горячих он получит медленно, размеренно, под мою нотацию. Затем я выдам ему с присвистом оставшиеся пятьдесят. Приступим!
После этих слов мама начала медленно меня стегать, выговаривая после каждой розги за провинности. А я должен был считать и благодарить:
— Раз, спасибо мамочка!... Два, не буду так больше! Три, обещаю не лениться!... Двадцать, спасибо мамочка!
Измочаленный прут был сменен на три потоньше и похлестче.
— А теперь для усвоения урока! Получай! — и мать принялась стегать меня молча и энергично. Считала уже она, про себя. Ведь я все равно бы сбился со счета, потому как с первых секунд начал кричать. Жопа инстинктивно сжималась, а когда разжималась, мать пыталась попасть в щель между ягодиц, что вызывало мои вопли. Отсчитав положенное, мать бросила розги на пол, но не спешила меня отвязывать. Я забеспокоился, и, как оказалось, не напрасно.
— Ты, когда зашел, забыл поздороваться с гостьей! — сказала мать, доставая новый прут. — За это я тебе добавлю еще двадцать горячих!
— Ну мам, — заныл я, — я растерялся, прости!
— А сейчас снова растерялся? — мать выудила из ведра еще два прута. — Вместо того чтоб извиниться перед Дашей, ты за свою задницу беспокоишься! За это тебе еще десяточек!
— Прости... те, Даша! — сказал я, не смея просить отмены розог.
— Прощаю, но, если мама позволит, — она взглянула на мать, — я бы тебе добавила!
— Конечно, деточка! Это ему только на пользу! Бери розги и становись с другой стороны! Сейчас мы его в две руки высечем!
И они начали меня сечь. Первые несколько ударов дали размеренно, а затем начали увеличивать темп. И я завизжал — так больно мне еще никогда не было. А они все стегали и стегали.
Наконец порка закончилась и меня начали отстегивать. А я продолжал скулить — так больно и долго меня еще не пороли.
Продолжение следует
Мы тогда жили вдвоем, без отца. И соответственно мне, как не имеющему твердой мужской руки в доме, многое сходило с рук. Уже в 14 я начал являться домой с запахом алкоголя и сигарет, а в 16 частенько меня приносили друзья. Приводы в милицию, драки... И вот однажды, после очередной пьянки, мать решилась взяться за меня всерьез.
В тот день с утра я очнулся в необычном положении — привязанным в гостиной к табурету. Знаете, армейский такой — шире и выше раза в полтора обычного кухонного. В кладовке у нас стоял и непонятно откуда взялся. Он был очень прочным и имел толстые квадратные ножки. И к этим ножкам были примотаны широким скотчем мои руки и ноги. А поясницу к сидению прижимал какой-то ремень. Но и это еще не все — я ощущал, что ниже пояса я абсолютно голый. Значит меня, мертвецки пьяного, кто-то раздел догола снизу и привязал в такой позе. Ужас! В голове после вчерашнего не было никаких мыслей... и я позвал
— Мааам!
Через некоторое время в комнату вошла мама. В руках у нее был старый солдатский ремень.
— А, очнулся... Ну что ж... сегодня тебя ожидает веселый денек!
Я не успел ничего ни спросить, ни ответить, как она подошла, зажала мою шею между коленей и начала пороть. От удивления я ничего не смог сказать, а только открыл рот и начал глубоко дышать в такт ударам, стараясь не шуметь — у нас уже неделю гостила мамина подружка из другого города тетя Марина со своей одиннадцатилетней дочкой Дашкой. Вроде сегодня они собирались уезжать, но вечером. И похоже, находились в соседней комнате и прекрасно все слышали! Удары становились все болезненнее — я начинал шипеть и сквозь зубы просить:
— Мам, ну прекрати... ну не надо... ну не буду я больше...
А она как будто не слышала и продолжала меня стегать. Задница уже болела не на шутку и я начал айкать и стонать. Но это было только начало. Через несколько десятков ударов я как будто сидел на раскаленной сковороде, а мать и не думала останавливаться — наоборот, старалась по три-четыре раза угодить по одному месту. И вот тут не выдержал я — начал скулить, сначала тихо, затем громче, затем выть и задыхаться от боли, а потом вдруг заревел как маленький и начал громко просить:
— Не буду больше!... Прости!... Мамочка!... Не буду!... Прости!... Мамочка...
Наконец она остановилась, бросила ремень и позвала тетю Марину. Та вошла в комнату с фотоаппаратом и начала снимать сначала мою зареванную мордашку, затем общий план, затем выпоротую задницу. От стыда, боли и унижения я молчал, вернее продолжал скулить — жопа горела огнем. Отсняв несколько кадров, тетя Марина позвала:
— Дашенька! Сходи погуляй на улицу пару часиков... А я тебя позову...
— Подумаешь, Женька с голой жопой, — услышал я Дашкин презрительный голос, — Нужна мне его жопа... Я лучше мультики посмотрю!, — но через полминуты дверной замок щелкнул. Видно Дашке тоже иногда доставалось и она не хотела попасть под горячую руку.
— Ну что герой?! — сказала тетя Марина, когда за дочерью закрылась дверь. — Теперь мозги тебе прочистим?
После этих слов они подхватили табурет по бокам и поволокли меня в ванную комнату. А там, хоть и с трудом, но разместили меня в самой ванной.
Мама вышла и вернулась с кухни с эмалированным десятилитровым ведром, из которого достала металлическую кружку с каменной солью, новый кусок хозяйственного мыла и грелку-клизму, а тетя Марина сделала пару кадров. Грелка была повешена на крючок для душа, а мама открыла кран и принялась медленно заполнять ведро теплой водой, попутно обеими руками размыливая в воде мыло. Вода быстро превращалась в грязно-коричневую, с противной бурой пеной. Когда ведро стало полным, мама отключила воду, всыпала из кружки соль, еще раз перемешала воду, а оставшимся кусочком мыла намылила сначала наконечник клизмы, затем и мою задницу между булок, а потом и анус. Потом кружкой перелила в грелку литра два раствора и грубо вставила наконечник мне в зад. Грелка висела достаточно высоко, и от напора воды мне стало больно, живот начало жутко резать. Но мама и тетя Марина не обращали внимания на мои стоны. Когда грелка опустела, она выдернула наконечник и я тут же начал срать. Я увидел вспышку и услышал щелчок фотоаппарата. Тетя марина выискивала новый ракурс для фото, а мама душем смывала мое дерьмо. Затем процедура повторилась. Еще раз. И еще. Ведро опустело только с шестой клизмы. Есть такое выражение — «ведерная клизма». Так вот я ее не себе испытал. Внутренности саднили от мыла, анус пульсировал, а меня как будто вывернули наизнанку.
— Ну что, засранец! — мама явилась с кухни и помахивала толстенной качалкой для теста. — Третий акт марлезонского балета!?
С этими словами она приставила качалку к моей дырке и начала давить и прокручивать. Попа не поддавалась, а я начал кричать. Тогда тетя Марина закрыла мне рот рукой, а мама облила качалку шампунем. И с четвертой попытки все-таки всунула ее мне. Боль была адской, но и через нее я слышал шелчки фотика. Пару минут подвигав ее туда-сюда, меня оставили в ванной с качалкой в заднице и выключили свет. Я услышал как тетя Марина зовет Дашку домой, потом как она вручает ей кассету с пленкой и деньги и велит отправить бандеролью на их домашний адрес.
Затем дверь раскрывается, тетя Марина берет мое лицо в свою пятерню и говорит, что если я вздумаю ослушаться еще хоть раз мать, она распечатает фото и раздаст всем моим знакомым.
До их отъезда я отстоял в углу в своей комнате. С голой задницей. С открытой дверью. Все, кто посещал ванную или туалет, прекрасно меня видели. И Дашка тоже. Но самое интересное, что после такой жестокой экзекуции, через минут пятнадцать стояния в углу у меня встал член! В голове роем неслись обрывки мыслей, и каждая из них как домкратом подымала его. Меня! Набухание. Пятнадцатилетнего! Подъем вверх. Выпороли! Верхнее положение. По голой жопе! Показывается головка. При посторонних! Натягивает кожицу. Отклизмили! Кожица съезжает под головку. Трахнули качалкой! Головка наливается и деревенеет. И в угол без трусов поставили! Член стоит колом и чуть вибрирует. Если сейчас не подрочить... Но тут я услышал шаги и в комнату вошли мама с тетей Мариной, что-то живо обсуждавшие.
— Ну-ка повернись! — скомандовала мама, и я медленно развернулся к ним лицом.
— А! Что я тебе говорила! — сказала тетя Марина, указывая на мой писюн. — Доить надо! А то дрочить будет — хер кривой будет.
— Я ему подрочу! — нахмурилась мать, — Так подрочу, что сегодняшняя порка массажем легким покажется. Ты понял!?
— Да, мам, — ответил я и опустил голову.
— Ладно, прощайся с тетей Мариной, а я их проведу и займусь тобой!
После того, как за гостями захлопнулась дверь, мама хорошенько мне отдрочила. А потом уложила обессиленного в кровать и долго-долго меня целовала, приговаривая, что это все для моей же пользы и она мне хочет только добра.
Вот так я стал самым послушным сыном. Естественно, случались неприятности, и мама меня за них наказывала. Как маленького. И по заднице, и в задницу. А я не смел противиться — ведь пленка. Но и поощряла, если я был умницей — доением. В конце концов такое наше отношение вылилось в систему, в соответствии с которой я должен был вести дневник, планировать дела, а потом за них отчитываться. Причем сам анализировать свои промахи и назначать себе наказание. А мама могла усилить его, если была со мной не согласна. А в субботу «разбор полетов».
И вот я уже почти тридцатилетний состоявшийся мужчина звоню в мамину дверь. В портфеле рабочий дневник. Лобок, попа и ноги тщательно выбриты, задница очищена клизмой. Ягодицы слегка подрагивают — эту неделю я слегка ленился и не завершил несколько запланированных дел. И сегодня моей заднице будет не сладко.
Как только мама открыла дверь — я забеспокоился. В квартире пахло незнакомыми духами. Беспокойство мое усилилось, когда мама провела меня в комнату, где с чашкой чая сидела незнакомая девушка лет двадцати семи.
— Вот, Дашенька! Помнишь моего Женечку?
Так это Дашка! Как же она похорошела! — подумал я.
— Конечно! Разве такое забудешь! — и она засмеялась. — Он тогда так визжал! Он и сейчас визжит?
— А вот сегодня и увидишь сама! Раздевайся! — это уже мне.
Я густо покраснел и замялся, но мама была непреклонной:
— Живо! Жену нечего стесняться! Хоть и будущую!
Ах, вон оно что! Мама давно обещала меня женить... значит Дашка! Ну ничего, красивая! Я привык подчиняться, поэтому вздохнул и медленно снял рубашку, затем штаны и остался в стрингах.
— Ой! — пырскнула Дашка, — а чего это он у Вас в женском белье?
— Так он лучше сам себя контролирует. Я многое тебе сегодня расскажу и покажу. Имей терпение, деточка!
— Ну!, — прикрикнула на меня мать, — Трусы сам снимешь, или помочь?
Я медленно спустил трусы до щиколоток, переступил через них и положил на кучку своей одежды. Даша с интересом начала рассматривать мой подымающийся член, а я не смел прикрыться — должен был держать руки по швам.
— Теперь, деточка, — обратилась мать к Даше, — у него по расписанию тренинг-разрядка. Раз в неделю ему необходимо слить накопившуюся сперму. Раньше я его доила, но потом решила, что это может негативно сказаться на его инстинктах, и теперь он имитирует половой акт.
После этих слов мать пересела на диван посередине и достала из тумбочки двое песочных часов, резиновые перчатки, вазелин и презерватив, скомандовав мне:
— Ждешь особого приглашения?
Я приблизился и встал перед ней. Все-таки при постороннем человеке я чувствовал себя все еще скованно, несмотря на мою дрессуру. Она не спеша натянула перчатки, слегка подрочила мне писюн, чтобы он стал каменным, надела на него презерватив, смазала левую руку вазелином, расставила пошире ноги и расположила руку между ними. Я привычно улегся поперек ее коленей, дождался когда она крепко сожмет мой писюн в кулак, перевернет часы и шлепнет меня по заднице.
После команды-шлепка я начал двигать тазом вверх-вниз, изображая трах и глядя на песочные часы.
— Я тренирую его на два захода — поясняла мать Даше. — первый — пять минут, второй — десять. Думаю, этого хватит, чтобы удовлетворить любую женщину.
Когда песка в верхней полости часов стало в два раза меньше, я ускорился и кончил практически с последними пещинками.
— Молодец!, — похвалила меня мать и принялась мять мой полуопавший член, поглаживая меня ногтиками по ягодицам.
Когда она ощутила, что я готов ко второму заходу, перевернула уже другие часы и снова меня шлепнула. И я снова поскакал. И снова кончил практически вовремя.
— Теперь моя очередь!, — повернулась к Даше мать, — Он должен быть выдоен до капли. Заодно и будет понятно — занимался он онанизмом на неделе или нет.
— Не занимался, — ответил я и тут же получил шлепок от матери:
— Не перебивай старших!
С этими словами она обмакнула два пальца правой руки в баночку с вазелином, примерилась, и резко ввела мне их в анус, от чего я вскрикнул. Хоть она и делает со мной это каждую неделю, а каждый раз это происходит неожиданно и болезненно. Мать немного подвигала пальцами, нащупала простату и начала ритмично на нее нажимать.
— Массаж простаты, — снова комментарий для Даши.
Через пару минут я почувствовал, как через мой опавший и даже сжавшийся писюн пошли выделения.
— Теперь вставай, и рассказывай, как ты вел себя эту неделю!, — сказала мне мать, крепко сжав в кулаке мой съежившийся член.
Я встал, и презерватив остался у нее в руке. Она подняла его на уровень глаз, оценила объем и удовлетворенно кивнула головой. Это означало, что я не заподозрен в онанизме.
Я вкратце рассказал, что я не успел в эту неделю, где и как себя не очень хорошо вел, и подытожил, что мне полагается пятьдесят розог и пять нанизываний. После недолгого с матерью обсуждения, к пятидесяти розгам добавилось еще двадцать, а нанизывания превратились в протыкания.
— А что за нанизывания и протыкания? — поинтересовалась моя будущая жена.
Мать достала из тумбочки и продемонстрировала ей два страпона — розовый тонкий длинный и короткий толстый черный и пояснила:
— Если он был всю неделю хорошим мальчиком и все сделал, я очень нежно трахаю его попку этим розовым страпончиком... Он иногда даже мурчит от удовольствия. А если, как сегодня, провинился, — мать начала натягивать черный страпон, — То тут варианта два. Нанизывания — это когда страпон вводится медленно, но безостановочно. И так же медленно вынимается. Это больно, но выносимо. А протыкания — это когда резко. И резко же вынимается через одну-две секунды, пока анус не успел расслабиться. Это очень больно, и он от этого почти всегда плачет. Но это потом... а сейчас — розги!
Мы перешли в другую комнату, где на середину была выдвинута неширокая длинная скамья, у изголовья которой стояло ведро с прутьями. Я шел первым и слышал за спиной цоканье двух пар каблуков об паркет — широкие уверенные мамины и слегка семенящие Дашкины.
Я привычно вытянулся на скамье, а мама начала меня к ней пристегивать — руки, поясницу, колени и щиколотки туго охватили кожаные ремешки.
— Ну вот, Дашенька, — мать достала из ведра один из прутьев, — это розги. рвые двадцать горячих он получит медленно, размеренно, под мою нотацию. Затем я выдам ему с присвистом оставшиеся пятьдесят. Приступим!
После этих слов мама начала медленно меня стегать, выговаривая после каждой розги за провинности. А я должен был считать и благодарить:
— Раз, спасибо мамочка!... Два, не буду так больше! Три, обещаю не лениться!... Двадцать, спасибо мамочка!
Измочаленный прут был сменен на три потоньше и похлестче.
— А теперь для усвоения урока! Получай! — и мать принялась стегать меня молча и энергично. Считала уже она, про себя. Ведь я все равно бы сбился со счета, потому как с первых секунд начал кричать. Жопа инстинктивно сжималась, а когда разжималась, мать пыталась попасть в щель между ягодиц, что вызывало мои вопли. Отсчитав положенное, мать бросила розги на пол, но не спешила меня отвязывать. Я забеспокоился, и, как оказалось, не напрасно.
— Ты, когда зашел, забыл поздороваться с гостьей! — сказала мать, доставая новый прут. — За это я тебе добавлю еще двадцать горячих!
— Ну мам, — заныл я, — я растерялся, прости!
— А сейчас снова растерялся? — мать выудила из ведра еще два прута. — Вместо того чтоб извиниться перед Дашей, ты за свою задницу беспокоишься! За это тебе еще десяточек!
— Прости... те, Даша! — сказал я, не смея просить отмены розог.
— Прощаю, но, если мама позволит, — она взглянула на мать, — я бы тебе добавила!
— Конечно, деточка! Это ему только на пользу! Бери розги и становись с другой стороны! Сейчас мы его в две руки высечем!
И они начали меня сечь. Первые несколько ударов дали размеренно, а затем начали увеличивать темп. И я завизжал — так больно мне еще никогда не было. А они все стегали и стегали.
Наконец порка закончилась и меня начали отстегивать. А я продолжал скулить — так больно и долго меня еще не пороли.
Продолжение следует
