Сан Саныч умер...
Это было и предсказуемо, и ожидаемо, и всякое такое другое «... емо». Последние месяцы он всё чаще ложился в гематологическую клинику на химеотерапию. У него даже брали пункцию костного мозга... Я прекрасно понимал, что с Сан Санычем что-то не так. Но не хотел в это углубляться. Верить не хотел...
С Сан Санычем мы были знакомы по общей конторе с двадцати лет. Что-то, наверное, было в нас общее: интересы, характеры, взгляды на жизнь... Хотя, я тогда был женщинам, прямо скажем, не интересен. А Сан Саныч был хорош. Под два метра ростом, блондин, в шикарном (для 80-х лет) кожаном пальто.
Но было в нас и одно общее. Я писал (ударение на последний слог) и публиковался. Сан Саныч грешил шансоном. Может быть, нас сблизили больше именно эти зачатки творчества.
Мы как-то очень быстро сошлись и скоро начали чудить вместе. Работали мы тогда, в одном отделе одного из райкомов комсомола Москвы. Район тот был для мужиков более чем кошерным: 80% работающей молодёжи комсомольского возраста — женский состав. Общежития для большинства из них находились именно в этом районе. Я был не женат. А женатость Сан Саныча его не тормозила...
Сан Саныч был все же круче меня. Почему об этом говорю... Он вдруг не с того, не с сего увлёкся девчонкой из орготдела райкома. Да ешё, когда она была на седьмом месяце беременности. И не то, чтобы была беременной как бы со стороны. Замужем она была. Всё нормально. А Сан Саныч стал за ней на глазах у всех аппаратчиков (и комсомола и райкома партии, вместе тогда в одном здании были) ухлёстывать...
Ухлёстывать... Слово то какое противное. Но первым его Сан Санычу сказал я. Он меня мог кулаком раздавить. Но он сделал хуже. Он посмотрел на меня. Посмотрел на меня так, что... Говорить не хочу. Но я ему до сих пор благодарен за это. За то, что этим взглядом он зашевелил мои мысли. Что заставил задуматься: в этом возрасте ведь живёшь в основном гормоном... Но может быть существует что-то кроме этого, подумал я тогда...
Мы плохо тогда расстались. И с Сан Санычем, и с райкомом...
Сан Санычу приписали аморалку, и он ушёл « по собственному желанию».
У меня ситуация была веселее. Моего начальника забрал город — МГК ВЛКСМ, и я стопроцентно был уверен, что займу его место. Но его занял ставленник нового первого секретаря. Я тогда заканчивал факультет. Узнав, что я вновь подчиненный, пришёл к Первому и подал заявление на дипломный отпуск. «Я тебя не отпускаю, — сказал он». « Законы не читай, но изучай, мудила, — сказал я.
В кабинете Первого мы были одни, так что я не подорвал его авторитет. А почему так говорил с ним — он всего несколько месяцев как стал первым секретарем РК ВЛКСМ. А до этого был на «освобождёнке» — освобождённой работе комсомольского секретаря института — «ящика». Четыре года, будучи в моей группе комсомольских организаций, заглядывал в мои глаза...
— Уходи. Но в райком потом не вернёшься...
Не поверите. Вздохнул с облегчением. Развязался я с этой «бякой». Хотя и уходил в никуда фактически...
... 10 лет. Это и очень много, и очень мало. Мне помогли друзья. Я закончил вечерний. А устроиться тогда по специальности было не менее сложно, чем сейчас. Друзья, повторюсь, помогли. Стал корреспондентом отдела спорта, хоть и не видной, но всё же Всесоюзной газеты. Женился. Дочь родилась. С Сан Санычем мы не пересекались...
Потом наступили лихие 90-е. Помотало меня. От председателя кооператива до коробейника. Когда ходишь по детсадам и предлагаешь тёткам мужские трусы пошитые из тельняшечьей ткани... Только, чтобы на молоко девчонки хватило.
В конце 90-х случайно (гора с горой...) пересёкся с человеком, знакомым ещё по газете. Он работал на радио. И он предложил прийти в его группу. Как он её назвал, «группу» — « где что ё... т». Чечня, наводнение, землетрясение... Что угодно — срываться на точку, и вести оттуда репортажи. Я думал долго — 10 минут. И согласился... Первый человек, которого я встретил потом в Останкино, был Сан Саныч...
... И вот теперь Сан Саныча нет. Мозгами понимаю. Но всё то, что кроме мозгов в организме человека ещё есть, отказывается в это верить. Мне уже за сорок. Смерть часто видел. В том числе и в Чечне. Но всё это как-то не так. Как-то всё чужое...
На поминках в Сашкином... или теперь уже не Сашкином?... доме я глотал водку рюмку за рюмкой и не пьянел. Я очень хотел нажраться, но никак не удавалось. Кончики глаз у переносицы бухли от слёз, но мужик плакать не должен. Он не баба... Я отодвинул рюмку и плеснул в фужер.
— Саш, тебе хватит... — Я посмотрел. В глазах мутилось. Рядом стояла Лариска. Жена... Да нет, уже вдова Сашки.
— Что хватит? Что? — и рухнул на стол, содрогаясь в рыданьях...
— Такси ему вызовите, он уже никакой, — как в тумане услышал я...
Опёрся кулаками о стол, приподнял своё неуверенное тело.
— Домой... Сам..
— Саш, тяжело. Не дойдёшь
— Я сказал: САМ!
Ну, вот и зачем я так сказал? В кармане у меня было только на метро. А именно в тот вечер наша доблестная краснознамённая (только сейчас в голову пришло, как ноне грамотно звучит: Московская Краснознамённая Полиция) милиция проводила рейд. Видимо, для очередной галочки. Брали всех, широким бреднем. Ещё до подхода к метро.
Вот интересно. Милицейские-полицейские которые за галочку в графе «за мелкие нарушения» хватают всех, разрешают ли они мужикам помочиться под деревом в ночной темноте, поскольку все сортиры закрыты? Или сразу всё отстреливают на хрен?
В околотке меня грамотно обшманали. Хорошо, что в портмоне только рубли... Ключи взяли от квартиры, диктофон... Я пытался возражать. Попусту. У них план.
Спасли часы наградные. От Федеральной пограничной службы.
Когда я униженно трясся в трусах посередь пьяного контингента, так и не решившись лечь в эту отвратную койку, меня вызвал сержант. Главный по околотку. В каптерку.
— Часы чьи? — хмурясь спросил майор.
— Мои, — ёжась от холода сказал я.
— Здесь выгравировано «от федеральной пограничной службы»...
— Мои... Наградные.
Мне повезло. В тот вечер меня до дому доставило не такси, но экипаж ДПС. Правда, тот сука майор оторвался по полной. С утра, слегка прейдя в себя, обнаружил бумажку в кармане: 200 рублей штрафа...
Я бы ему в морду пять сотен бросил! Но эту бумажку я должен был оплатить по безналичке. Долго её потом крутил между коммунальными платёжными бумажками, маскируя, прежде чем отдать в окошко сберкассы. Стыдно было, честное слово...
Дни потом летели за днями. Боль уходила.
Позвонила Лариска. Я совсем не ждал её звонка.
— Саш, завтра 40 дней... Будешь?
— Конечно, Ларис. Какие вопросы...
... Мы снова вспоминаем Сан Саныча. Нас за столом уже меньше. Пришли только те, кто друзья. Я узнаю страшную вещь — у Сан Саныча был старший брат. Он умер, когда ему было чуть за тридцать. Тоже рак крови.
На мать Сан Саныча смотреть страшно. Она давится слезами, прижимая платок к глазам... И кусок в горло снова не лезет. Только водка льётся...
Но всё равно уже легче. Нет того ужаса, который случился 40 дней назад. Есть только тяжесть — уже невозможно никогда будет кинуть Сан Санычу «привет, Сан Саныч!», сотню уже больше не стрельнёшь до получки... И вот так, как тогда к тебе в гости приехал, с тобой и Лариской на лестницу покурить не выйдешь...
... Всё было более чинно, чем тогда на поминках. Говорили мало. Только хорошее. Выпивали через раз, не чокаясь. Скоро люди потянулись на выход. Целуя в щёки мать и вдову. Я всё сидел на диване, чувствуя себя не совсем уютно. Для меня этот дом, дом друга, превратился в чужой. Наконец, пересилив себя, тоже потянулся к выходу...
— Ларис, я... я, — я не знал, что сказать.
— Конечно... Спасибо, что пришёл. — Лариса обхватила на секунду руками мои плечи и сразу убрала их... — Я только вот попросить хотела... Если у тебя ничего нет сегодня, помоги разобраться. Клавдия Ивановна, сам видишь, какая...
Я пожал плечами, вынул ногу только что загруженную в кроссовку...
— Конечно, Ларис...
В принципе, спешить мне было некуда. На завтра по редакции дежурным был не я. Так что, кой хрен разница, во сколько буду дома.
— Спасибо, — шепнула Лариска...
К этому времени в квартире уже никого не осталось. Ну, в смысле, гостей, если их можно так назвать, пришедших на Сороковины. Матушка Сан Саныча, парализованный отец, Лариска. Катька, приёмная дочь (та самая, которая была семимесячной беременностью Лариски, и которая всегда, ВСЕГДА!!! , называла Сан Саныча папой).
Я ещё был.
Полчаса мы чистили стол. Таскали грязные тарелки в раковину и недоеденные закуски в холодильник.
— Посуду мою я, — сказала Лариска.
— Уйди, женщина, — сказал я, засучивая рукава. — Где тут у вас губки и «Ферри»?
Вы не поверите, с каким же наслаждением я драил эти тарелки и чистыми потом передавал их Лариске. Отходил я, наверное, так. А Лариска протирала и протирала их полотенцем. Потом расставляла по полкам в шкафах на кухне... Тщательно так протирала всё.
— Мама, всё, — сказала Катька
Вот тут возникла пауза.
То есть, если всё — значит, всё... Я так и стоял на кухне, сворачивая медленно закатанные по локоть рукава на рубашке...
— Всё, конечно... Да и поздно уже..
— Катька, ты же сегодня в клуб собиралась, — сказала Лариска.
— В клуб?
— Ты! Собиралась! В клуб!
Катька прошлась своими, Сашкиными глазами по нам двоим. Как будто через оптический прицел посмотрела.
— Ах, да. Конечно. Я и забыла... Только, мам...
Лариска быстро вышла в коридор и достала из сумки три сотни (не удивляйтесь, в 2001-м это были деньги)
— Хватит?
— Спасибо, мамочка... — Катька выше была своей матери, пригнула её к себе. Чмокнула.
— Стой, — в досыл крикнул я, — вот еще сотня...
... Щёлкнул входной замок. Мама и папа покойного Сан Саныча спят. На часах 12. То бишь, полночь.
— Выпьешь ещё?
— Выпью... И кофе, если есть...
— Иди в комнату. Я всё принесу.
Я вернулся в залу. Задумался, глядя на огромный, еще не собранный стол. Без еды, без скатерти, без рюмок — он казался пустым, холодным. Огромный. Ручной работы... Этот стол теперь казался никому не нужным. Без хозяина...
— Сашка, ты где?
Я вздрогнул.
Сколько раз при мне Лариска так говорила Сан Санычу.
— Здэ... , — поперхнулся я. — Здесь, — пустил потом фальцета...
— А чего ты там. Я же сказала, иди в комнату...
Я слез с дивана, нащупал выключатель, закрыл за собой дверь.
Открыл другую. В комнату, где жили Сан Саныч с Лариской.
Она сжалась в углу дивана, жалобно смотря на меня.
На журнальном столике дымились две чашки кофе. Стояли две рюмки и бутылка «Хеннеси». Стараясь не смотреть на Ларку, я раскупорил бутылку, плеснул по рюмкам...
— За Сашку...
— Только не говори больше ничего, — вскинулась Лариска, — не говори...
Хенесси правильно ударил по печени. Я стал разрушать другие органы своего организма, с наслаждением пить кофе. Кажется, это была «Чёрная карта».
Я ни словом, ни делом не приближал к себе Лариску.
Она приблизилась сама.
Вдруг обхватила меня руками и из нее хлынули слёзы.
Я сидел, как Дюк де Ришелье над Потёмкинской лестницей в Одессе стоит. Не шелохнувшись. Чуть поглаживая её локоны.
Всхлипы становились всё реже, реже...
Лариска отпрянула от меня, нащупав салфетку, вытерла глаза.
— Извини...
— За что? — искренне удивился я.
— Вы все такие...
— Какие мы все такие?
— Можно я тебе сделаю сейчас больно?
— Зачем?
— Потому что мне очень больно сейчас.
Я пожал плечами.
— Хорошо. Делай.
Вот ведь женская логика. А? Буквально «натуарилитэ».
— Маришка сделал аборт от Бедина. Тогда в 80-х...
Лариска мне действительно сделала больно. Очень. Я тогда в райкоме привязался к Маришке. На пути встал Бедин. Папа двух детей. Меня тогда колбасило не по-детски. С трудом выправился. Хотя боль осталась. Даже до сих пор. Спустя, если не соврать, четверть века... И вот сейчас узнаю: аборт. Да еще и от Бедина... Да и хрен бы со всеми с ними.
— Тебе плохо стало?
Я пожал плечами.
— Я женат был. У меня дочь...
— А нескромно можно? — Ларка всё-таки непредсказуемый человек.
— Валяй...
— Ты женат сколько был?
— Десять лет вместе жили...
— Тогда ты всё умеешь делать? Всё?
— Ларис, я...
— Стоп... Стоп! Молчи и слушай. Мне 46 лет... Мне Сорок шесть лет. Мне, женщине. Я любила Сан Саныча. Я его очень любила. Поэтому последние четыре года я не была женщиной. Я была санитаркой. Я была уборщицей его подгузников. Я была матерью Терезой... Но я не была женщиной... А ведь мне тоже нужно. Мне очень нужно... Ты знаешь же, что мне было нужно? Да? Все эти четыре года? Вот ты, инженер человеческих душ. Ты, журналист, скажи — легко ли быть женщиной, не быв ею?
Я понял, что мне пора уходить. Нащупал рюмку и бутылку. На ощупь влил из одного в другое. Себе. Как бы, на посошок.
— Пей, — сказала Лариска
Я сглотнул.
— Я пойду теперь? Да?
— Иди, конечно...
Я, было, уже и ушёл...
— Сан Саныч тебе вслед смотрит...
Ну вот зачем она это сказала?
— Что ты хочешь от меня?
— Ты сколько лет женат был, напомни.
— Десять. Я же уже говорил...
— Массаж своей жене делал? Каждый муж делает массаж своей жене...
— Лар, ты...
— Сделай мне. Прошу.
Она откинулась на подушки дивана.
Я смотрел на неё другими глазами. Уже не как на Ларку Сашкину. Как на женщину. На очень, Черт возьми, очень чересчур привлекательную женщину. А главное, в ней было. Было в ней что-то сатанинское... Или скорее наоборот, от Бога...
Катька, её дочь, ушла (отправлена) в ночной клуб. Гости разошлись. Мама спит. Мы одни в комнате. Мой член стоит уже давно. Как бы вы поступили на моём месте? Думаю, Сан Саныч простил бы...
— Хорошо. Ложись... Ложись животом на диван.
Дальше я стал вспоминать из наработанного за совместную с женой практику. Хотя в массаже я полный профан.
Для начала выпятил все свои десять пальцев, согнув их полукругом (хорошо, что ногти не постриг) и стал вдавливать их Лариске в голову. Вдавливая и меняя положение рук, обходя голову всю, по кругу. И страшно удивился, когда услышал, что Ларка громко задышала... Ну, а если задышала, значит, идем дальше.
Тогда помимо больших пальцев рук обхватываю всеми остальными за плечи, и начинаю массировать, двигаясь к плечам. Потом возвращаюсь обратно, уже большими пальцами растирая шею сразу под затылком...
Всё, если после этого Вы не получили по морде, женщина Ваша. И она в Ваших руках становится пластилином. Помню по позабывшейся в моем возрасте практике...
По морде я не получил.
Сэ бъен. Мэ аллёр. Пойдём дальше. Много ещё есть, чем взять женщину. Можно согнуть указательный и средний пальцы и вдавливать ими в промежутки между костяшками позвоночника. От шеи до копчика. Только это нужно делать очень медленно. По возможности покрывая поцелуями каждую пройденную часть тела... После этого женщина Вам подарит всё! Может быть даже чуть больше... Ещё хорошо пробирать руками по бокам женщины, слегка дотрагиваясь груди. Это тоже её заводит.
Но всё это перечисленноё — только верх женщины, только её верхняя часть! А ведь есть ещё и запретная зона.
Тут хочу предупредить.
Дошли до копчика — не рвите с неё трусы! Это пошло и грубо!
Ваши руки должны обхватить её бёдра. Сначала одно. Но двумя руками. Медленно, сдавливая и лаская, спускаться вниз. Когда дойдете до пятки, вернитесь обратно. Сделайте тоже с другой ножкой... А после этого уже не возвращайтесь. Ласкайте и целуйте каждый пальчик на её хрупкой ножке...
... Я доцеловывал мизинчик Ларкин. А она вдруг стала зверем. Чуть не зарычала, спросив:
— Сашка, твоя жена бывшая — дура?
Сдуру спросил: «Почему»?
Помолчала. Сказала потом слова умные: « Потому что, сам идиот...»
Я всё-таки мужчина, потому не повёлся на её слова. Делом был занят. Бархатность её бедер изучали мои руки. Чуть трогая полоску ткани, которая прикрывала самое сокровенное... Но тут.
Ларка не только женщина. Она сильная женщина. Она перекрутила меня на диване так, что я остался без верха (рубашка как-то куда-то убежала сразу) и к ней спиной.
Но я недолго чувствовал пустоту. В мою спину упёрлись два твердых холма с двумя острыми шипами. Замерли мы оба на мгновение, понимая, что творим грех... Но к этому пониманию у меня добавлялось и другое. Как же Ларка хорошо смогла сохранить себя в свои 46? Ни лишнего грамма, ни намёка на целюллит... А её сиськи. Что сказать, девчонки молодые могут позавидовать. Особенно те, у которых их вообще нет...
Еще замер и от другого. Это ведь всё не моё. Это всё принадлежит Сан Санычу...
Но я не мог остановить себя, а тем более её. Это волшебное, упругое, желанное
скользило по моей спине сверху вниз, снизу вверх... А в своё ухо я слышал ещё и волшебное шептание..
Не буду передавать дословно. Не хочу дискредитировать мою визави...
Но ведь, что, ребяты, произошло дальше! Я про это слышал, но не верил... Не верил, что это реально. Моя спина стала мокрой. Я дурел от того, что происходит! Ларкины груди стали источать. Они изливались... Повторюсь, мне говорили об этом, но я относился как-то со смешком. Ухмылялся, не веря...
И вот теперь подтверждением тех слов.
Ларкины напрягшиеся соски исходили соком. Они словно писали буквы на моей спине. Там, где касались, оставалось что-то очень мокрое-приятное...
Кто бы остался безучастным? Я не смог.
Ларка всё прижималась ко мне.
И я пустил свою руку в путешествие.
... Черти вот, всё-таки мы, сорокалетние. Ещё могущие (не могучие, но могущие).
Чуть пальчиком дотронулся сзади её между ног. Она повелась.
— А-а-а-а...
— Лара, — закрыл я её вопль губами, подмяв под себя. — Мама же спит...
— А мне плевать. Я хочу тебя!
Мне доводилось встречаться в подобных ситуациях с разными женщинами в разных городах России. Но эти глаза я увидел впервые. Хотя свет был погашен. Только что в комнату прорывался уличный фонарь.
Я приник к ним губами. Можете не верить, но они дарили мне слова. Я целовал эти глаза и слышал, что они говорят.
Они говорили мне о многом. О том, как же ей было тяжело эти последние четыре года. Как ей страшно теперь, оставшейся одной, женщине. Как она хочет... Как она хочет именно сейчас и именно меня...
Но ведь вы все развратники. Вам интересно, что дальше было...
Было... Было... Всё было..
Ларка разрешила целовать свою грудь. А что значит разрешила? Это значит, я своим языком дотронулся до её соска, сжав ладонью уместившуюся в ней упругую округлость. А потом рыча, впился в неё губами, зубами. Второй рукой делал тоже самоё с другой. Мял, вдавливал, ласкал то, что было рядом. Жалея, об одно, что не могу разорваться, что не в силах языком коснуться сразу двух сосков...
Идиот! Почему не могу? Я сдвинул два шара вместе, чуть надавив пальцами сверху. И вот эти два этих упругих стержня я теперь могу теребить языком сразу...
С Ларкой творилось что-то замечательное страшное... Может быть она и кричала бы, но у неё не было на это сил. Силы остались у неё только на стоны. Она сжимала мою голову, плотнее притягивая к себе, впившись в волосы, как пьяный извозчик в вожжи. Её тело извивалось подо мной змеёй... Мы оба сходили с ума... Не доходя пока до Главного...
Пока не доходя.
Мой язык, к сожалению, не такой длинный, гуляет по Ларкиному телу, шее, дотрагивается ушка, глаз... Заходит за её алые губки...
И я чувствую, что больше не могу себя сдерживать... Но, будете смеяться, до последнего момента не был уверен, что не получу по морде. Что и останавливало, тормозило.
Решилось всё просто. Заскрипела молния на моих джинсах под её пальчиками, и мой уже давно капитан первого ранга от нежного прикосновения моментально перевел сам
себя в статус адмирала.
— Это безумие, что сейчас с нами, — шепнули её губы.
Я накрыл их своими, и долго не отпускал.
— Да, — потом выдохнул я.
При этом был подобен скаковому коню перед стартом. Меня била дрожь.
Мне, не имеющего женщину года два после того как расстался с женой, и в доспехах рыцаря она показалась бы более, чем желанной.
Ларка же, жопа, лежала подо мной в полу-пенъюаре, полу-начнушке. И всё... Вся она была распахнутая мне... Её рука давно блуждала между моих ног, и её тоже била дрожь.
Больше я не мог себя сдерживать.
Я сдёрнул с адмирала фуражку, и приблизил оголенный флагшток к сокровенному...
И вот тут случился конфуз. Но не с моей стороны.
... Ларка перевернулась набок, спиной ко мне. Лежала, отвернув голову в сторону. Чуть всхлипывая.
— Сашка... Я, правда, тебя хочу. Но я не знаю, что со мной происходит...
Происходила же явно хрень. Всё вроде бы правильно, всё вроде бы нормально. Но мой адмирал не мог пробиться на капитанский мостик. Словно, невидимый пояс безбрачия был надет на Ларку. Изнутри. Держал оборону.
Я отказался от атак, лег сбоку и сжал Лариску руками. Лаская её грудь.
— Что ты, дурочка... Да ты же само совершенство. Ничего такого не случилось... Просто... Просто, у тебя не было ничего такого, сама говоришь, четыре года. Может, поэтому и не получается...
— Я... я... я... Тебе сейчас очень плохо. Я знаю. Я тебе помогу...
Мы лежали на очень узком диване. Но лежали очень компактно. За окном шумел дождь. А от волос Ларки шёл небесный аромат. В комнате было темно. Свет мы не включали. Я сжимал её в своих объятьях и хотел, чтобы так было всегда. Её рука скользнула туда, где у меня было очень твёрдо. Чуть перебрав своими пальчиками, она качнула рукой вниз, потом вверх. Потом снова вниз. И снова наверх... Я был ей безумно благодарен. И благодарил её за это своей рукой между её ног.
Сколько это продолжалось. Не знаю. Искусаны были уже и мои, и её губы... Но тут палец моей руки случайно провалился куда-то туда. Ощущая что-то мокрое, вязкое...
Я не стал говорить слов. Резко повернул Ларку, лёг на неё и чуть вошёл в неё членом, слегка раздвинув губки. Она молчала, снова отвернув голову, морщась. На её лице я прочитал боль. Но это была, понял, для неё сладостная боль.
А ещё, это была победа для меня. Мой Ватерлоо.
Я чуть качнулся вперед. Ларкины ноги дёрнулись, двинулись мне навстречу. Я работал только головкой, не заходя далеко. И это было дивно. Словно девственницу окучиваю. Ларка ничего не говорила, только дышать стала чаще и шумнее... И влаги появилось больше. Когда я это почувствовал, решил попробовать чуть глубже измерить глубину наших возможностей. И у меня... нет, у нас это получилось. Наполовину зашёл. Рушились непонятные для меня, да и для самой Ларки заборы, рогатки, ворота. Двигаться становилось всё легче. Словно кто-то со стороны щедро стал одаривать старый двигатель автомобиля наилучшими смазочными материалами...
Всё. Можно. На всю глубину. Понял я. И прижав к себе Ларку, вошёл в неё полностью.
Какими словами передать то счастье, которые мы оба потом испытали? Я замер телом, осыпая Ларку поцелуями. Она тоже замерла, и тоже благодарила меня губами...
Всё. Посылка была распакована... Я двинулся вперед-назад, наращивая темп.
— Саша, еще, еще... — шептали её губы.
Думал, безумие кончилось. Но, оказалось, оно еще и не наступало...
Неуловимым движением (женщина, она же кошка. Нет — пантера!) Ларка выскочила из — под меня. И своими мягкими, кошачьими лапами переверну меня на спину. Чуть тронула губами мои и медленно, касаясь грудью мою, повела свои поцелуи вниз по всему телу. Когда её губки коснулись моего бревна, я чуть не взвыл. Сколько тянулось это счастье — минуту... А может, вечность?
Теперь уже я был пластилином в её руках.
А она умела создавать фигуры из этого податливого материала. Оседлав меня, как строптивого жеребца. И пропустив не менее строптивого между своих ног, обхватив его верхними «губками». Так и двигалась на мне, придавив своими руками мои.
Теперь уже я елозил под нею «гадюкой», стараясь войти в неё.
— Не сейчас, не сейчас, не сейчас... — слышал я её голос над собой.
А потом она обвалилась вся на меня, и своими пальчиками создала правильное направление.
Всё, что было дальше, вспоминается с трудом... Помню лишь окончание того безумия. Свои выстрелы (ну ведь, если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно обязано выстрелить?)
Каждый мой выстрел сопровождался криком.
Тут в дверь постучала Клавдия Ивановна... Мама Сан Саныча.
— Лариса, с тобой всё хорошо?
Ларка шумно дышала, прижимаясь ко мне. Я тоже еще был далек от грамотного восприятия окружающего.
Женщины более сильнее мужчин. Во всех отношениях. А тем более тех, что связаны с эмоциями. Адекватнее.
Ларка, всё ещё прижимаясь ко мне, положила палец на мои губы.
— Всё хорошо, Клавдия Ивановна, — вполне сносным, сонным голосом сказала она. — Мне сон плохой приснился...
— Ладно, — шумно вздохнула Клавдия Ивановна и зашаркала в свою комнату.
... Мы лежали прижавшись и не выходя друг из друга еще минуты две.
— Всё, — сказала Лариска. — Будем спать.
И со всей, свойственной женщинам иррациональной логикой, выходя из меня, включила ночник.
— Я в душ...
Я до сих пор благодарен Ларке еще и за это. За эту её иррациональность в логике. Потому что в режущем после темноты свете увидел, как между её пальцами, прикрывающей ладонью себя между ног, сочились белые тягучие капли.
Сотая часть того, что я оставил в ней себя...
Вместо послесловия.
Мы потом не перезванивались, и не встречались.
На годовщину Сан Саныча на кладбище я приехал один. Положил две гвоздички. Достал четвертинку водки и два купленных заранее пластиковых стаканчика. Плеснул. Один поставил рядом с положенными гвоздичками. Только было пригубил...
— Мне налей тоже, — раздалось за спиной.
Время было под вечер. На кладбище почти не было людей. Живых.
Обернулся. У ограды стояла Лариска. В шикарном чёрном кожаном пальто. Черном платке...
У меня было только два стаканчика. Я протянул ей свой. Кивнул головой. Она выпила. Я сглотнул из горлышка бутылки. Помолчали.
— Как сам? — спросила она.
— Да ничего всё... Кручусь. А ты как?
— Тоже всё нормально..
У выхода из кладбища мы расстались.
— Я на метро, — сказал я.
— А мне на трамвае удобней... Ты же помнишь?
— Помню, конечно... Всё помню
— Ладно, — оборвала она меня. — Пока тогда..
— Не пропадай. Звони.
— Ты тоже..
... Больше мы не встречались.
Это было и предсказуемо, и ожидаемо, и всякое такое другое «... емо». Последние месяцы он всё чаще ложился в гематологическую клинику на химеотерапию. У него даже брали пункцию костного мозга... Я прекрасно понимал, что с Сан Санычем что-то не так. Но не хотел в это углубляться. Верить не хотел...
С Сан Санычем мы были знакомы по общей конторе с двадцати лет. Что-то, наверное, было в нас общее: интересы, характеры, взгляды на жизнь... Хотя, я тогда был женщинам, прямо скажем, не интересен. А Сан Саныч был хорош. Под два метра ростом, блондин, в шикарном (для 80-х лет) кожаном пальто.
Но было в нас и одно общее. Я писал (ударение на последний слог) и публиковался. Сан Саныч грешил шансоном. Может быть, нас сблизили больше именно эти зачатки творчества.
Мы как-то очень быстро сошлись и скоро начали чудить вместе. Работали мы тогда, в одном отделе одного из райкомов комсомола Москвы. Район тот был для мужиков более чем кошерным: 80% работающей молодёжи комсомольского возраста — женский состав. Общежития для большинства из них находились именно в этом районе. Я был не женат. А женатость Сан Саныча его не тормозила...
Сан Саныч был все же круче меня. Почему об этом говорю... Он вдруг не с того, не с сего увлёкся девчонкой из орготдела райкома. Да ешё, когда она была на седьмом месяце беременности. И не то, чтобы была беременной как бы со стороны. Замужем она была. Всё нормально. А Сан Саныч стал за ней на глазах у всех аппаратчиков (и комсомола и райкома партии, вместе тогда в одном здании были) ухлёстывать...
Ухлёстывать... Слово то какое противное. Но первым его Сан Санычу сказал я. Он меня мог кулаком раздавить. Но он сделал хуже. Он посмотрел на меня. Посмотрел на меня так, что... Говорить не хочу. Но я ему до сих пор благодарен за это. За то, что этим взглядом он зашевелил мои мысли. Что заставил задуматься: в этом возрасте ведь живёшь в основном гормоном... Но может быть существует что-то кроме этого, подумал я тогда...
Мы плохо тогда расстались. И с Сан Санычем, и с райкомом...
Сан Санычу приписали аморалку, и он ушёл « по собственному желанию».
У меня ситуация была веселее. Моего начальника забрал город — МГК ВЛКСМ, и я стопроцентно был уверен, что займу его место. Но его занял ставленник нового первого секретаря. Я тогда заканчивал факультет. Узнав, что я вновь подчиненный, пришёл к Первому и подал заявление на дипломный отпуск. «Я тебя не отпускаю, — сказал он». « Законы не читай, но изучай, мудила, — сказал я.
В кабинете Первого мы были одни, так что я не подорвал его авторитет. А почему так говорил с ним — он всего несколько месяцев как стал первым секретарем РК ВЛКСМ. А до этого был на «освобождёнке» — освобождённой работе комсомольского секретаря института — «ящика». Четыре года, будучи в моей группе комсомольских организаций, заглядывал в мои глаза...
— Уходи. Но в райком потом не вернёшься...
Не поверите. Вздохнул с облегчением. Развязался я с этой «бякой». Хотя и уходил в никуда фактически...
... 10 лет. Это и очень много, и очень мало. Мне помогли друзья. Я закончил вечерний. А устроиться тогда по специальности было не менее сложно, чем сейчас. Друзья, повторюсь, помогли. Стал корреспондентом отдела спорта, хоть и не видной, но всё же Всесоюзной газеты. Женился. Дочь родилась. С Сан Санычем мы не пересекались...
Потом наступили лихие 90-е. Помотало меня. От председателя кооператива до коробейника. Когда ходишь по детсадам и предлагаешь тёткам мужские трусы пошитые из тельняшечьей ткани... Только, чтобы на молоко девчонки хватило.
В конце 90-х случайно (гора с горой...) пересёкся с человеком, знакомым ещё по газете. Он работал на радио. И он предложил прийти в его группу. Как он её назвал, «группу» — « где что ё... т». Чечня, наводнение, землетрясение... Что угодно — срываться на точку, и вести оттуда репортажи. Я думал долго — 10 минут. И согласился... Первый человек, которого я встретил потом в Останкино, был Сан Саныч...
... И вот теперь Сан Саныча нет. Мозгами понимаю. Но всё то, что кроме мозгов в организме человека ещё есть, отказывается в это верить. Мне уже за сорок. Смерть часто видел. В том числе и в Чечне. Но всё это как-то не так. Как-то всё чужое...
На поминках в Сашкином... или теперь уже не Сашкином?... доме я глотал водку рюмку за рюмкой и не пьянел. Я очень хотел нажраться, но никак не удавалось. Кончики глаз у переносицы бухли от слёз, но мужик плакать не должен. Он не баба... Я отодвинул рюмку и плеснул в фужер.
— Саш, тебе хватит... — Я посмотрел. В глазах мутилось. Рядом стояла Лариска. Жена... Да нет, уже вдова Сашки.
— Что хватит? Что? — и рухнул на стол, содрогаясь в рыданьях...
— Такси ему вызовите, он уже никакой, — как в тумане услышал я...
Опёрся кулаками о стол, приподнял своё неуверенное тело.
— Домой... Сам..
— Саш, тяжело. Не дойдёшь
— Я сказал: САМ!
Ну, вот и зачем я так сказал? В кармане у меня было только на метро. А именно в тот вечер наша доблестная краснознамённая (только сейчас в голову пришло, как ноне грамотно звучит: Московская Краснознамённая Полиция) милиция проводила рейд. Видимо, для очередной галочки. Брали всех, широким бреднем. Ещё до подхода к метро.
Вот интересно. Милицейские-полицейские которые за галочку в графе «за мелкие нарушения» хватают всех, разрешают ли они мужикам помочиться под деревом в ночной темноте, поскольку все сортиры закрыты? Или сразу всё отстреливают на хрен?
В околотке меня грамотно обшманали. Хорошо, что в портмоне только рубли... Ключи взяли от квартиры, диктофон... Я пытался возражать. Попусту. У них план.
Спасли часы наградные. От Федеральной пограничной службы.
Когда я униженно трясся в трусах посередь пьяного контингента, так и не решившись лечь в эту отвратную койку, меня вызвал сержант. Главный по околотку. В каптерку.
— Часы чьи? — хмурясь спросил майор.
— Мои, — ёжась от холода сказал я.
— Здесь выгравировано «от федеральной пограничной службы»...
— Мои... Наградные.
Мне повезло. В тот вечер меня до дому доставило не такси, но экипаж ДПС. Правда, тот сука майор оторвался по полной. С утра, слегка прейдя в себя, обнаружил бумажку в кармане: 200 рублей штрафа...
Я бы ему в морду пять сотен бросил! Но эту бумажку я должен был оплатить по безналичке. Долго её потом крутил между коммунальными платёжными бумажками, маскируя, прежде чем отдать в окошко сберкассы. Стыдно было, честное слово...
Дни потом летели за днями. Боль уходила.
Позвонила Лариска. Я совсем не ждал её звонка.
— Саш, завтра 40 дней... Будешь?
— Конечно, Ларис. Какие вопросы...
... Мы снова вспоминаем Сан Саныча. Нас за столом уже меньше. Пришли только те, кто друзья. Я узнаю страшную вещь — у Сан Саныча был старший брат. Он умер, когда ему было чуть за тридцать. Тоже рак крови.
На мать Сан Саныча смотреть страшно. Она давится слезами, прижимая платок к глазам... И кусок в горло снова не лезет. Только водка льётся...
Но всё равно уже легче. Нет того ужаса, который случился 40 дней назад. Есть только тяжесть — уже невозможно никогда будет кинуть Сан Санычу «привет, Сан Саныч!», сотню уже больше не стрельнёшь до получки... И вот так, как тогда к тебе в гости приехал, с тобой и Лариской на лестницу покурить не выйдешь...
... Всё было более чинно, чем тогда на поминках. Говорили мало. Только хорошее. Выпивали через раз, не чокаясь. Скоро люди потянулись на выход. Целуя в щёки мать и вдову. Я всё сидел на диване, чувствуя себя не совсем уютно. Для меня этот дом, дом друга, превратился в чужой. Наконец, пересилив себя, тоже потянулся к выходу...
— Ларис, я... я, — я не знал, что сказать.
— Конечно... Спасибо, что пришёл. — Лариса обхватила на секунду руками мои плечи и сразу убрала их... — Я только вот попросить хотела... Если у тебя ничего нет сегодня, помоги разобраться. Клавдия Ивановна, сам видишь, какая...
Я пожал плечами, вынул ногу только что загруженную в кроссовку...
— Конечно, Ларис...
В принципе, спешить мне было некуда. На завтра по редакции дежурным был не я. Так что, кой хрен разница, во сколько буду дома.
— Спасибо, — шепнула Лариска...
К этому времени в квартире уже никого не осталось. Ну, в смысле, гостей, если их можно так назвать, пришедших на Сороковины. Матушка Сан Саныча, парализованный отец, Лариска. Катька, приёмная дочь (та самая, которая была семимесячной беременностью Лариски, и которая всегда, ВСЕГДА!!! , называла Сан Саныча папой).
Я ещё был.
Полчаса мы чистили стол. Таскали грязные тарелки в раковину и недоеденные закуски в холодильник.
— Посуду мою я, — сказала Лариска.
— Уйди, женщина, — сказал я, засучивая рукава. — Где тут у вас губки и «Ферри»?
Вы не поверите, с каким же наслаждением я драил эти тарелки и чистыми потом передавал их Лариске. Отходил я, наверное, так. А Лариска протирала и протирала их полотенцем. Потом расставляла по полкам в шкафах на кухне... Тщательно так протирала всё.
— Мама, всё, — сказала Катька
Вот тут возникла пауза.
То есть, если всё — значит, всё... Я так и стоял на кухне, сворачивая медленно закатанные по локоть рукава на рубашке...
— Всё, конечно... Да и поздно уже..
— Катька, ты же сегодня в клуб собиралась, — сказала Лариска.
— В клуб?
— Ты! Собиралась! В клуб!
Катька прошлась своими, Сашкиными глазами по нам двоим. Как будто через оптический прицел посмотрела.
— Ах, да. Конечно. Я и забыла... Только, мам...
Лариска быстро вышла в коридор и достала из сумки три сотни (не удивляйтесь, в 2001-м это были деньги)
— Хватит?
— Спасибо, мамочка... — Катька выше была своей матери, пригнула её к себе. Чмокнула.
— Стой, — в досыл крикнул я, — вот еще сотня...
... Щёлкнул входной замок. Мама и папа покойного Сан Саныча спят. На часах 12. То бишь, полночь.
— Выпьешь ещё?
— Выпью... И кофе, если есть...
— Иди в комнату. Я всё принесу.
Я вернулся в залу. Задумался, глядя на огромный, еще не собранный стол. Без еды, без скатерти, без рюмок — он казался пустым, холодным. Огромный. Ручной работы... Этот стол теперь казался никому не нужным. Без хозяина...
— Сашка, ты где?
Я вздрогнул.
Сколько раз при мне Лариска так говорила Сан Санычу.
— Здэ... , — поперхнулся я. — Здесь, — пустил потом фальцета...
— А чего ты там. Я же сказала, иди в комнату...
Я слез с дивана, нащупал выключатель, закрыл за собой дверь.
Открыл другую. В комнату, где жили Сан Саныч с Лариской.
Она сжалась в углу дивана, жалобно смотря на меня.
На журнальном столике дымились две чашки кофе. Стояли две рюмки и бутылка «Хеннеси». Стараясь не смотреть на Ларку, я раскупорил бутылку, плеснул по рюмкам...
— За Сашку...
— Только не говори больше ничего, — вскинулась Лариска, — не говори...
Хенесси правильно ударил по печени. Я стал разрушать другие органы своего организма, с наслаждением пить кофе. Кажется, это была «Чёрная карта».
Я ни словом, ни делом не приближал к себе Лариску.
Она приблизилась сама.
Вдруг обхватила меня руками и из нее хлынули слёзы.
Я сидел, как Дюк де Ришелье над Потёмкинской лестницей в Одессе стоит. Не шелохнувшись. Чуть поглаживая её локоны.
Всхлипы становились всё реже, реже...
Лариска отпрянула от меня, нащупав салфетку, вытерла глаза.
— Извини...
— За что? — искренне удивился я.
— Вы все такие...
— Какие мы все такие?
— Можно я тебе сделаю сейчас больно?
— Зачем?
— Потому что мне очень больно сейчас.
Я пожал плечами.
— Хорошо. Делай.
Вот ведь женская логика. А? Буквально «натуарилитэ».
— Маришка сделал аборт от Бедина. Тогда в 80-х...
Лариска мне действительно сделала больно. Очень. Я тогда в райкоме привязался к Маришке. На пути встал Бедин. Папа двух детей. Меня тогда колбасило не по-детски. С трудом выправился. Хотя боль осталась. Даже до сих пор. Спустя, если не соврать, четверть века... И вот сейчас узнаю: аборт. Да еще и от Бедина... Да и хрен бы со всеми с ними.
— Тебе плохо стало?
Я пожал плечами.
— Я женат был. У меня дочь...
— А нескромно можно? — Ларка всё-таки непредсказуемый человек.
— Валяй...
— Ты женат сколько был?
— Десять лет вместе жили...
— Тогда ты всё умеешь делать? Всё?
— Ларис, я...
— Стоп... Стоп! Молчи и слушай. Мне 46 лет... Мне Сорок шесть лет. Мне, женщине. Я любила Сан Саныча. Я его очень любила. Поэтому последние четыре года я не была женщиной. Я была санитаркой. Я была уборщицей его подгузников. Я была матерью Терезой... Но я не была женщиной... А ведь мне тоже нужно. Мне очень нужно... Ты знаешь же, что мне было нужно? Да? Все эти четыре года? Вот ты, инженер человеческих душ. Ты, журналист, скажи — легко ли быть женщиной, не быв ею?
Я понял, что мне пора уходить. Нащупал рюмку и бутылку. На ощупь влил из одного в другое. Себе. Как бы, на посошок.
— Пей, — сказала Лариска
Я сглотнул.
— Я пойду теперь? Да?
— Иди, конечно...
Я, было, уже и ушёл...
— Сан Саныч тебе вслед смотрит...
Ну вот зачем она это сказала?
— Что ты хочешь от меня?
— Ты сколько лет женат был, напомни.
— Десять. Я же уже говорил...
— Массаж своей жене делал? Каждый муж делает массаж своей жене...
— Лар, ты...
— Сделай мне. Прошу.
Она откинулась на подушки дивана.
Я смотрел на неё другими глазами. Уже не как на Ларку Сашкину. Как на женщину. На очень, Черт возьми, очень чересчур привлекательную женщину. А главное, в ней было. Было в ней что-то сатанинское... Или скорее наоборот, от Бога...
Катька, её дочь, ушла (отправлена) в ночной клуб. Гости разошлись. Мама спит. Мы одни в комнате. Мой член стоит уже давно. Как бы вы поступили на моём месте? Думаю, Сан Саныч простил бы...
— Хорошо. Ложись... Ложись животом на диван.
Дальше я стал вспоминать из наработанного за совместную с женой практику. Хотя в массаже я полный профан.
Для начала выпятил все свои десять пальцев, согнув их полукругом (хорошо, что ногти не постриг) и стал вдавливать их Лариске в голову. Вдавливая и меняя положение рук, обходя голову всю, по кругу. И страшно удивился, когда услышал, что Ларка громко задышала... Ну, а если задышала, значит, идем дальше.
Тогда помимо больших пальцев рук обхватываю всеми остальными за плечи, и начинаю массировать, двигаясь к плечам. Потом возвращаюсь обратно, уже большими пальцами растирая шею сразу под затылком...
Всё, если после этого Вы не получили по морде, женщина Ваша. И она в Ваших руках становится пластилином. Помню по позабывшейся в моем возрасте практике...
По морде я не получил.
Сэ бъен. Мэ аллёр. Пойдём дальше. Много ещё есть, чем взять женщину. Можно согнуть указательный и средний пальцы и вдавливать ими в промежутки между костяшками позвоночника. От шеи до копчика. Только это нужно делать очень медленно. По возможности покрывая поцелуями каждую пройденную часть тела... После этого женщина Вам подарит всё! Может быть даже чуть больше... Ещё хорошо пробирать руками по бокам женщины, слегка дотрагиваясь груди. Это тоже её заводит.
Но всё это перечисленноё — только верх женщины, только её верхняя часть! А ведь есть ещё и запретная зона.
Тут хочу предупредить.
Дошли до копчика — не рвите с неё трусы! Это пошло и грубо!
Ваши руки должны обхватить её бёдра. Сначала одно. Но двумя руками. Медленно, сдавливая и лаская, спускаться вниз. Когда дойдете до пятки, вернитесь обратно. Сделайте тоже с другой ножкой... А после этого уже не возвращайтесь. Ласкайте и целуйте каждый пальчик на её хрупкой ножке...
... Я доцеловывал мизинчик Ларкин. А она вдруг стала зверем. Чуть не зарычала, спросив:
— Сашка, твоя жена бывшая — дура?
Сдуру спросил: «Почему»?
Помолчала. Сказала потом слова умные: « Потому что, сам идиот...»
Я всё-таки мужчина, потому не повёлся на её слова. Делом был занят. Бархатность её бедер изучали мои руки. Чуть трогая полоску ткани, которая прикрывала самое сокровенное... Но тут.
Ларка не только женщина. Она сильная женщина. Она перекрутила меня на диване так, что я остался без верха (рубашка как-то куда-то убежала сразу) и к ней спиной.
Но я недолго чувствовал пустоту. В мою спину упёрлись два твердых холма с двумя острыми шипами. Замерли мы оба на мгновение, понимая, что творим грех... Но к этому пониманию у меня добавлялось и другое. Как же Ларка хорошо смогла сохранить себя в свои 46? Ни лишнего грамма, ни намёка на целюллит... А её сиськи. Что сказать, девчонки молодые могут позавидовать. Особенно те, у которых их вообще нет...
Еще замер и от другого. Это ведь всё не моё. Это всё принадлежит Сан Санычу...
Но я не мог остановить себя, а тем более её. Это волшебное, упругое, желанное
скользило по моей спине сверху вниз, снизу вверх... А в своё ухо я слышал ещё и волшебное шептание..
Не буду передавать дословно. Не хочу дискредитировать мою визави...
Но ведь, что, ребяты, произошло дальше! Я про это слышал, но не верил... Не верил, что это реально. Моя спина стала мокрой. Я дурел от того, что происходит! Ларкины груди стали источать. Они изливались... Повторюсь, мне говорили об этом, но я относился как-то со смешком. Ухмылялся, не веря...
И вот теперь подтверждением тех слов.
Ларкины напрягшиеся соски исходили соком. Они словно писали буквы на моей спине. Там, где касались, оставалось что-то очень мокрое-приятное...
Кто бы остался безучастным? Я не смог.
Ларка всё прижималась ко мне.
И я пустил свою руку в путешествие.
... Черти вот, всё-таки мы, сорокалетние. Ещё могущие (не могучие, но могущие).
Чуть пальчиком дотронулся сзади её между ног. Она повелась.
— А-а-а-а...
— Лара, — закрыл я её вопль губами, подмяв под себя. — Мама же спит...
— А мне плевать. Я хочу тебя!
Мне доводилось встречаться в подобных ситуациях с разными женщинами в разных городах России. Но эти глаза я увидел впервые. Хотя свет был погашен. Только что в комнату прорывался уличный фонарь.
Я приник к ним губами. Можете не верить, но они дарили мне слова. Я целовал эти глаза и слышал, что они говорят.
Они говорили мне о многом. О том, как же ей было тяжело эти последние четыре года. Как ей страшно теперь, оставшейся одной, женщине. Как она хочет... Как она хочет именно сейчас и именно меня...
Но ведь вы все развратники. Вам интересно, что дальше было...
Было... Было... Всё было..
Ларка разрешила целовать свою грудь. А что значит разрешила? Это значит, я своим языком дотронулся до её соска, сжав ладонью уместившуюся в ней упругую округлость. А потом рыча, впился в неё губами, зубами. Второй рукой делал тоже самоё с другой. Мял, вдавливал, ласкал то, что было рядом. Жалея, об одно, что не могу разорваться, что не в силах языком коснуться сразу двух сосков...
Идиот! Почему не могу? Я сдвинул два шара вместе, чуть надавив пальцами сверху. И вот эти два этих упругих стержня я теперь могу теребить языком сразу...
С Ларкой творилось что-то замечательное страшное... Может быть она и кричала бы, но у неё не было на это сил. Силы остались у неё только на стоны. Она сжимала мою голову, плотнее притягивая к себе, впившись в волосы, как пьяный извозчик в вожжи. Её тело извивалось подо мной змеёй... Мы оба сходили с ума... Не доходя пока до Главного...
Пока не доходя.
Мой язык, к сожалению, не такой длинный, гуляет по Ларкиному телу, шее, дотрагивается ушка, глаз... Заходит за её алые губки...
И я чувствую, что больше не могу себя сдерживать... Но, будете смеяться, до последнего момента не был уверен, что не получу по морде. Что и останавливало, тормозило.
Решилось всё просто. Заскрипела молния на моих джинсах под её пальчиками, и мой уже давно капитан первого ранга от нежного прикосновения моментально перевел сам
себя в статус адмирала.
— Это безумие, что сейчас с нами, — шепнули её губы.
Я накрыл их своими, и долго не отпускал.
— Да, — потом выдохнул я.
При этом был подобен скаковому коню перед стартом. Меня била дрожь.
Мне, не имеющего женщину года два после того как расстался с женой, и в доспехах рыцаря она показалась бы более, чем желанной.
Ларка же, жопа, лежала подо мной в полу-пенъюаре, полу-начнушке. И всё... Вся она была распахнутая мне... Её рука давно блуждала между моих ног, и её тоже била дрожь.
Больше я не мог себя сдерживать.
Я сдёрнул с адмирала фуражку, и приблизил оголенный флагшток к сокровенному...
И вот тут случился конфуз. Но не с моей стороны.
... Ларка перевернулась набок, спиной ко мне. Лежала, отвернув голову в сторону. Чуть всхлипывая.
— Сашка... Я, правда, тебя хочу. Но я не знаю, что со мной происходит...
Происходила же явно хрень. Всё вроде бы правильно, всё вроде бы нормально. Но мой адмирал не мог пробиться на капитанский мостик. Словно, невидимый пояс безбрачия был надет на Ларку. Изнутри. Держал оборону.
Я отказался от атак, лег сбоку и сжал Лариску руками. Лаская её грудь.
— Что ты, дурочка... Да ты же само совершенство. Ничего такого не случилось... Просто... Просто, у тебя не было ничего такого, сама говоришь, четыре года. Может, поэтому и не получается...
— Я... я... я... Тебе сейчас очень плохо. Я знаю. Я тебе помогу...
Мы лежали на очень узком диване. Но лежали очень компактно. За окном шумел дождь. А от волос Ларки шёл небесный аромат. В комнате было темно. Свет мы не включали. Я сжимал её в своих объятьях и хотел, чтобы так было всегда. Её рука скользнула туда, где у меня было очень твёрдо. Чуть перебрав своими пальчиками, она качнула рукой вниз, потом вверх. Потом снова вниз. И снова наверх... Я был ей безумно благодарен. И благодарил её за это своей рукой между её ног.
Сколько это продолжалось. Не знаю. Искусаны были уже и мои, и её губы... Но тут палец моей руки случайно провалился куда-то туда. Ощущая что-то мокрое, вязкое...
Я не стал говорить слов. Резко повернул Ларку, лёг на неё и чуть вошёл в неё членом, слегка раздвинув губки. Она молчала, снова отвернув голову, морщась. На её лице я прочитал боль. Но это была, понял, для неё сладостная боль.
А ещё, это была победа для меня. Мой Ватерлоо.
Я чуть качнулся вперед. Ларкины ноги дёрнулись, двинулись мне навстречу. Я работал только головкой, не заходя далеко. И это было дивно. Словно девственницу окучиваю. Ларка ничего не говорила, только дышать стала чаще и шумнее... И влаги появилось больше. Когда я это почувствовал, решил попробовать чуть глубже измерить глубину наших возможностей. И у меня... нет, у нас это получилось. Наполовину зашёл. Рушились непонятные для меня, да и для самой Ларки заборы, рогатки, ворота. Двигаться становилось всё легче. Словно кто-то со стороны щедро стал одаривать старый двигатель автомобиля наилучшими смазочными материалами...
Всё. Можно. На всю глубину. Понял я. И прижав к себе Ларку, вошёл в неё полностью.
Какими словами передать то счастье, которые мы оба потом испытали? Я замер телом, осыпая Ларку поцелуями. Она тоже замерла, и тоже благодарила меня губами...
Всё. Посылка была распакована... Я двинулся вперед-назад, наращивая темп.
— Саша, еще, еще... — шептали её губы.
Думал, безумие кончилось. Но, оказалось, оно еще и не наступало...
Неуловимым движением (женщина, она же кошка. Нет — пантера!) Ларка выскочила из — под меня. И своими мягкими, кошачьими лапами переверну меня на спину. Чуть тронула губами мои и медленно, касаясь грудью мою, повела свои поцелуи вниз по всему телу. Когда её губки коснулись моего бревна, я чуть не взвыл. Сколько тянулось это счастье — минуту... А может, вечность?
Теперь уже я был пластилином в её руках.
А она умела создавать фигуры из этого податливого материала. Оседлав меня, как строптивого жеребца. И пропустив не менее строптивого между своих ног, обхватив его верхними «губками». Так и двигалась на мне, придавив своими руками мои.
Теперь уже я елозил под нею «гадюкой», стараясь войти в неё.
— Не сейчас, не сейчас, не сейчас... — слышал я её голос над собой.
А потом она обвалилась вся на меня, и своими пальчиками создала правильное направление.
Всё, что было дальше, вспоминается с трудом... Помню лишь окончание того безумия. Свои выстрелы (ну ведь, если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно обязано выстрелить?)
Каждый мой выстрел сопровождался криком.
Тут в дверь постучала Клавдия Ивановна... Мама Сан Саныча.
— Лариса, с тобой всё хорошо?
Ларка шумно дышала, прижимаясь ко мне. Я тоже еще был далек от грамотного восприятия окружающего.
Женщины более сильнее мужчин. Во всех отношениях. А тем более тех, что связаны с эмоциями. Адекватнее.
Ларка, всё ещё прижимаясь ко мне, положила палец на мои губы.
— Всё хорошо, Клавдия Ивановна, — вполне сносным, сонным голосом сказала она. — Мне сон плохой приснился...
— Ладно, — шумно вздохнула Клавдия Ивановна и зашаркала в свою комнату.
... Мы лежали прижавшись и не выходя друг из друга еще минуты две.
— Всё, — сказала Лариска. — Будем спать.
И со всей, свойственной женщинам иррациональной логикой, выходя из меня, включила ночник.
— Я в душ...
Я до сих пор благодарен Ларке еще и за это. За эту её иррациональность в логике. Потому что в режущем после темноты свете увидел, как между её пальцами, прикрывающей ладонью себя между ног, сочились белые тягучие капли.
Сотая часть того, что я оставил в ней себя...
Вместо послесловия.
Мы потом не перезванивались, и не встречались.
На годовщину Сан Саныча на кладбище я приехал один. Положил две гвоздички. Достал четвертинку водки и два купленных заранее пластиковых стаканчика. Плеснул. Один поставил рядом с положенными гвоздичками. Только было пригубил...
— Мне налей тоже, — раздалось за спиной.
Время было под вечер. На кладбище почти не было людей. Живых.
Обернулся. У ограды стояла Лариска. В шикарном чёрном кожаном пальто. Черном платке...
У меня было только два стаканчика. Я протянул ей свой. Кивнул головой. Она выпила. Я сглотнул из горлышка бутылки. Помолчали.
— Как сам? — спросила она.
— Да ничего всё... Кручусь. А ты как?
— Тоже всё нормально..
У выхода из кладбища мы расстались.
— Я на метро, — сказал я.
— А мне на трамвае удобней... Ты же помнишь?
— Помню, конечно... Всё помню
— Ладно, — оборвала она меня. — Пока тогда..
— Не пропадай. Звони.
— Ты тоже..
... Больше мы не встречались.
