1.

1784 год, Оскольская волость

Новоалександровского уезда

В избе стояла изнуряющая жара, хоть ставни и были отворены настежь. Пылкая июньская ночь, столь непривычная для этого северного края, затопила всю деревню своим горячим дыханием, наполненным бессчетным смешением ароматов трав, цветов, трактовой пыли, скотного двора и еще сотни других острых запахов русской деревни. Из поля уже начало потягивать холодком, но разогретая за день земля все также источала духоту.

Домочадцы уже спали, измученные тяжелым днем. В углу звучно завывали храпом мужики, пришедшие с покоса, напротив, на полатях посвистывали Маврютка и Февроница, а рядом матушка чмокала во сне губами, словно старалась напиться, умаянная дневным зноем. Только маленький Ондрейка лежал без единого звука в своей колыбели, мирно покачивавшейся на бечевке, прикрепленной к стропилу.

Устиница потянулась, разминая затекшие суставы, а затем сняла натемник и поправила тугую русую косу, в которую уже была вплетена желтая лента. Девушка опять уселась на скамью перед прялкой, намереваясь продолжить работу. Она просветленно улыбнулась, глядя на яркую ленту в волосах. Теперь она уже сговоренка. Несмотря на страх, который ей внушало предстоящее замужество своей неизвестностью, девушка все время думала о предстоящем супружеском ложе с Агеем.

Она так давно мечтала об этом крепком парне, засматривалась на его широкие плечи и вспухающие при работе мускулы. Ее взгляд каждый раз невольно опускался ниже пояса суженного, отыскивая слегка оттопыривающийся бугорок, и она только и мечтала прикоснуться к предмету своих распутных желаний.

Воображение девушки тут же заиграло, перед глазами поплыли яркие картины мужского тела. Устиница закинула ногу на ногу, что было непотребно для порядочной девушки в обычное время, и с силой стала сжимать бедра, стискивая свое малышку. Нетронутая девичья вульва тут же ответила приятным жжением удовольствия. Девушка усилила давление и стала плавно покачивать тазом, ускоряя темп.

Нетерпение все возрастало, и распаляющаяся плоть требовала более активных ласк, не в силах удержать накатывающую волну желания. Ей необходимо было поласкать себя. Она закрыла глаза, и пальцы сами собой приподняли расшитый край наподольницы. Теплая ладошка мгновенно пробежала по бедрам и легла на ворсистый бутон. Еще мгновенье и пальчики нащупывают затвердевший клитор. Разместив большой палец чуть выше этого ноющего в предвкушении услады кургана, второй Устиница расположила чуть ниже, так что клитор оказался зажатым в этой щепотке.

Наличие семьи в полном составе в избе нисколько не смущало девушку, она просто не могла остановиться, к тому же, сморенные за день, они уж меньше всего хотели подсматривать за шалуньей. Ее мозг выставлял перед ней одну за другой соблазнительные картинки. Она припоминала, как подсматривала за работающими на конюшне парнями. Этот вид разгоряченной плоти здоровых самцов, мужской запах пота, смешанный с ароматом сена...

Губы Устиницы приоткрылись, и частое жаркое дыхание, вырвалось наружу едва слышными стонами блаженства. Ей так нравилось ласкать себя, с тех пор как еще маленькой девочкой она открыла для себя это волшебство, она частенько придавалась сладкой забаве, а так как уединиться в деревне среди дня было довольно сложно, частенько юница делала это среди ночи, когда все засыпали. Впрочем, в стесненных условиях крестьянской жизни, ничего тайного не было никогда. Она сама не раз была свидетелем соития своих родителей, которые не особенно стеснялись детей, расположившихся на соседней лавке за неимением другого места.

Вторая рука девушки забралась в разрез рубахи и нащупала мясистую грудь, налитую, несмотря на юный возраст ее владелицы, совсем как у взрослой женщины, после чего ладошка стала скользить по вспотевшей коже под грубой конопляной материей. Устиница отдалась на волю наслаждению и начала плавно взбираться на его пик. Пальчики все также теребили окаменевший клитор, то растирая его, то вращаясь вокруг него по кругу, то слегка пощипывая его. Киска стала влажной, и нектар распутства обильно сочился из нее, стекая по полным ляжкам озорницы.

Волосы растрепались, щеки горели ярким румянцем, сердце бешено стучало, а с уст срывались несвязные стоны. Взгляд девушки упал на веретено и она, сама, не зная почему, схватила его и тут же разместила в щелке между срамных губ, так что острый конец надавил на холмик наслаждения. Легкое покалывание заостренной деревяшки сработало как спусковой крючок — оргазм пришел тут же. Тело отроковицы забилось мелкой дрожью, и комнату огласил ее протяжный вой, который она просто не в силах была сдержать. Но наслаждение все накатывало и накатывало на нее новыми волнами, сметая все преграды стыда на своем пути.

Истома и приятная слабость окутали распутницу, она откинулась чуть назад, легонько поглаживала свой бутон удовольствия и почти в дреме слушала трескотню сверчка где-то совсем рядом. Она была счастлива, и радость жизни просто переполняла ее. Сквозь забытье девушка отчетливо различила жужжание нескольких пчел в палисаднике. Какое диво — слышится мне ерунда, пчелы ведь по ночам не летают, улыбнулась красавица, решив, что это блаженство плоти рисует перед ней такие фантазии.

— Не спишь, девица, — услышала она женский голос совсем рядом под окном.

От неожиданности Устиница вскочила на ноги, зажав в руке все тоже проклятое веретено.

— Кто здесь? — зашептала она в темноту, стараясь оправить покосницу и прикрыть свои крепкие белые бедра.

— Не бойся, Устиница, — негромко запел тот же голос, — я мимо шла и увидела твою лучинку, захотелось узнать, чем занимаешься.

Голос приблизился, и в растворенной раме показался силуэт молодой женщины.

— Откуда ты мое имя знаешь? — прошипела девушка, стараясь вглядеться в гостью. Но ее фигура явно была не похожа ни на одну знакомую ей, да и среди ночи в деревне никто не мог бродить без толку. Лето самая рабочая пора и прогуливаться крестьянке было некогда.

— У меня забота такая, всех девиц знать, помогать им, — ответила незнакомка, — а ты никак прядешь?

Устиница вздрогнула — увидеть незнакомую женщину среди ночи, прямо под окнами дома, которая к тому же знает ее. Да кто же она может быть? Испугавшись, что прохожая могла заметить, как она рукоблудила, девушка, дрожа пролепетала

— Да, пряду, матушка дала заботу.

— Ну, так вот тебе сорок веретен, — изрекла гостья, — напряди до утра все.

В этот миг незнакомка приблизилась к свету лучины, и девушка застыла от ужаса — на нее смотрело безжизненное лицо все испещренное уколами, как от игл, белесые зрачки глаз не выражали никаких эмоций и казалось не смотрели даже на трепещущую бедняжку. Устиница не могла пошевелиться — такой страх сковал ее. Только когда в оконном проеме показались костлявые руки, она отпрыгнула с жутким криком.

На пол, рассыпаясь в разные стороны, полетели деревянные палочки веретен. Едва жива девушка трясущейся рукой осенила себя многократным крестным знамением.

— Устинка, ты с кем там говоришь? — крикнула проснувшаяся мать, — чего шумишь?

— Да вот, женщина какая-то странная, — едва шевеля губами, вымолвила полуночница, — веретена покидала.

— Ты что же пряла ночью, негодница? — в страхе гикнула женщина, оглядывая пустоту ночи под окном. Там никого не было и, казалось, всё также дремлет тихим сном.

— Так вы же, матушка, сказали до свадьбы все дела переделать, — оправдывалась бедняжка, а мне с утра еще за скотиной управиться и на покос бежать, вот и задерживаюсь по ночам.

— Дура, — не унималась мать, захлопывая ставни — старших не слушаешь вообще, сегодня же пятница, это сама Параскева приходила к тебе.

— Ой-ой, — заголосила с полатей проснувшаяся Маврютка, — она же кожу сдерет живьем, если не напрясть ей сорок веретен.

— Чего такое? Чего шум подняли, сороки, — забухтел потревоженный отец.

— Спи, ирод окаянный, — шикнула мать, — Царица небесная, за что ж нам наказание-то такое. Но ничего, богоматерь в беде не оставит. Собирай веретена, а я молиться за тебя буду. Где ж мы столько пряжи возьмем?

С этими словами она кинулась в угол к иконе. «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице... « огласила она избу.

— А с Устинки кожу сдерут, — дразнилась маленькая Фероница, показывая сверху язык.

— Молчи, сопля, — осадила ее Маврютка, — если Параскева-Пятница разгневается, все пропадем. Скотину уморит и болезнь на подворье пошлет.

«помози ми, яко немощну, скорми мя, яко страна... « завывала под образом матушка.

Устиница стояла бледная как смерть, с безумным взглядом сжимала в руке всё то же веретено, совершенно не понимая, что ей предпринять, мысли носились безумным роем. Ее запуганная деревенская душа, полная предрассудков и темных верований не могла найти ответа. Она ждала кары за ее грехи: за работу среди ночи, за рукоблудие, за вожделение к Агею. Вот ведь как оно выходит, когда не чтишь писания святого. И как это именно к ним в деревню заглянула Пятница.

— Но я ведь на самом деле не пряла, — проронила девушка, видимо невольно произнеся вслух одну из своих мыслей.

— Яко да сохраниши мя... Как не пряла? — запнулась мать, — А чего же Параскева тебе веретен накидала?

— Конечно, пряла, — усмехалась Фероница, — вот у нее в руках одно. Пряла, пряла, вот сдерут тебе кожу, будешь знать, как сестер хворостиной гонять.

— Я его просто так взяла, — посмотрев на свой кулак, шептала все также неуверенно девушка, — я, это...

— Рукоблудила опять, — налетела женщина, с размаху зарядив пощечину нерадивой дочери, — вот ведь кликуша, сколько раз тебя от этой гадости отучать надо. На весь род беду созвала, лихо с тобой.

На полатях сестры прыснули от смеха.

— Но только не поможет это, — причитала мать, — Параскева все одно накажет, раз подумала, что ты пряжу работала. К Захарию бы тебя отправить, он знает, как откупиться, этот демон всем тайным прѝговорам ученый, да только до светла как туда дойти, окаянный же далече живет, а утром уже Пятница за пряжей придет.

— Я дойду, — вспыхнула Устиница, — Божья матерь не даст сгинуть, и молитва мне поможет.

— Не гоже это с колдуном водиться, — заметила Маврютка, спускаясь, чтобы успокоить раскричавшегося Ондрейку, — батюшка говорит, что Захарий с темной силой водится. От Пятницы откупимся, да душу бессмертную погубим колдовскими обрядами.

— Не гоже-то, оно не гоже, да только больше нечего делать, все одно пропадать. Иди, доченька, может дойдешь, крест животворящий на груди защитит тебя, а я за тебя молиться буду. Только не забудь — в глаза волховану смотреть нельзя и не бери от него ничего в руки, ну иди уж.

С этими словами женщина перекрестила дочь и, накинув на нее свой платок, проводила до двери.

Устиница, проскочив через сени, на ходу отворила дверь и бросилась по тропинке, что вела на угорицу, где жил Захарий, мрачный и хмурый бобыль, которому приписывали ведьмачество. Стараясь не оглядываться и не слушать шелест ночи, она бежала и бежала, босая, подгоняемая хлесткими ударами травы и собственным страхом.

2.

Наши дни, г. Червоневск

Я встретил ее в тот самый год, когда моя жизнь так круто изменила свое течение. С женой я разошелся, прежняя любовница меня сама бросила, на работе были сплошные проблемы, и мне срочно нужно было искать новое место жительства, притом, что в кармане как всегда полный ноль. Больше же всего досаждала меня пустота в душе и бесцельность существования.

Мимо простучал колесами очередной трамвай, но я даже не обратил на него внимания, я сидел на остановке, размышлял о будущем, как всегда жалел себя и курил одну за другой сигарету. Удручающая жара, плавящая все вокруг, не по-доброму дополняла мое уныние. Как раз напротив прямо на тротуаре перед входом на территорию Екатерининского храма сидели несколько нищих, мерзкими голосами просящие «Христа ради». Мне подумалось, что жизнь этих людей куда больше обустроена чем моя, они не ищут себя и не мечутся в бесконечных поисках тепла и близкого человека, они просто плывут по течению жизни и неведомая сила поддерживает их, без всякого на то основания.

Ее я заметил сразу. Она шла мимо тех самых нищих, направляясь тихой, скромной походкой в храм. Конечно, она была в серо-синей одежде, которая больше походила на балахон, никаких каблуков, длинная до пят юбка в полоску, какая-то блузка, застегнутая на все пуговицы до шеи, обязательный платок на голове, белый с аляповатыми розовыми узорами. На лице никакой косметики, волосы уложены в тугую косу, все движения, все манеры неброские, сдержанные, словно она хотела проскользнуть серой мышкой перед огромной толпой. Но при всем при этом на нее нельзя было не обратить внимание. Среди бесцветных анорексичных пустышек с нарисованными глазами и надутыми пуш-апом сиськами, сотнями, проплывающими мимо меня в трамвае, эта девушка заставила остановить мой взор.

Великолепное тело, сочной, пышущей здоровьем девицы. Такие крепкие бедра, шикарный зад, который нельзя было скрыть даже под свободной юбкой, высокая грудь, недвусмысленными бугорками притягивающая к себе взгляды окружающих мужчин, гордая осанка. Все это невозможно было утаить ни смиренностью очей, ни кротостью движений, ее природная русская красота вырывалась через все эти препоны, цепляла собой все внимание и не отпускала мыслями об этом прекрасном создании. Я невольно цокнул языком, представляя, какая на ощупь филейная часть сладкой прихожанки.

Она почему-то повернулась и посмотрела на меня своими необыкновенно синими глазами. Это милое лицо, круглые щечки и чувственные губы, эти хлопающие ресницы и маленький курносый носик — я влюбился в это лицо с первого взгляда. Ну не то, чтобы влюбился, но просто в тот самый миг очень живо представил, как вожу оголенной головкой члена по ее губкам и смотрю на ее мордашку, перепачканную моей спермой. Да, вся моя одухотворенность сводилась к таким мерзким вещам. Наверное, тогда я просто не мог думать о женщинах в ином плане, не мог больше верить им.

Мне показалось, что она совсем и не обратила на меня внимания, но мое паскудное настроение подтолкнуло меня к быстрому и, как потом оказалось, необдуманному решению — я вскочил и последовал за ней. Я никогда не бывал в церкви и совсем не знал не выставят ли меня за какое-нибудь не подобающие поведение или наряд. Поднявшись по ступенькам, заодно лишний раз, насладившись роскошным видом ее качающихся бедер, я прошел внутрь и просто тихонько встал неподалеку от входа, решив не привлекать к себе особого внимания.

Она достала откуда-то свечу и приблизилась к солее. Народу внутри было совсем не много — все же середина дня и к тому же ужасная летняя жара. Я мог наблюдать за ней беспрепятственно. То, что она могла заметить мое излишнее внимание, особенно меня не волновало, наоборот, мне хотелось, чтобы мое поведение спровоцировало ее подойти ко мне, и я не прогадал.

Посмотрев немного на иконостас, она повернула направо и подошла к какой-то иконе с мужиком. Для меня все они были Николай угодник, но это и не важно. Теперь она стояла ко мне в профиль, и я мог оценить стройность ее осанки, плавность и выверенность изгибов манящего тела, особенно ее круглой попки и холмиков грудей, никаких острых углов и резких изгибов. Без сомнения, она не была высечена из мрамора, она была слеплена из того же теста, что самый ароматный и вкусный деревенский хлеб. Ее губы шептали что-то, очевидно, какую-то молитву, а мой член наливался кровью. Я безумно захотел целовать эти губы и ласкать это тело, сжимать ее чересла грубой силой, играться с ее сосками. Возможно, что обстановка для таких мыслей была не самая подходящее, но тогда таких сомнений не возникало, я был чересчур очарован ей.

Мои фантазии оборвались неожиданно, когда она, торопливо перекрестившись, поспешно направилась к выходу. Мне показалось странным, что она пробыла в храме всего минут пятнадцать, и я был несколько раздосадован тем, что мне не удалось полюбоваться ей подольше и поэтому, конечно, как только она прошла мимо, я последовал за ней.

Надо же, я был уверен, что она не пользовалась никакими духами, однако идя за ней, я чувствовал стойкий аромат женского тела, такой молочный, запах юной плоти. После того как мы уже спустились с лестницы, и она несколько раз перекрестилась, обратившись к входным воротам, вдруг совершенно ошарашив меня, она развернулась в мою сторону и тихим, но уверенным голосом спросила:

— Вы, намеренны, так идти за мной все время?

— Если бы только это было возможно, я бы не отходил от вас до конца жизни, — усмехнулся я, понимая, как глупо выглядит мой комплимент, но ничего умнее мне в тот момент в голову не пришло.

— Занятно, но только как мне кажется это не самое лучшее место для того, чтобы предаваться греховным мыслям, — все тем же спокойным тоном произнесла она, стягивая платок.

Ее роскошные русые волосы нескрываемые больше платком совсем лишили меня уверенности. Теперь она выглядела еще красивее, с непокрытой головой, вся залитая южным ласковым солнцем. Во мне боролось чувство смущения и восхищение, слова неожиданно покинули меня.

— Я растеряла вас, — скромно улыбнулась девушка, — а я думала, все ловеласы играют без проблем.

— Я совсем не ловелас, даже наоборот — наконец взяв себя в руки, выдавил я, — просто ваша красота не дает сосредоточиться. Если бы вы знали, как вы очаровательны и невинны были в храме, когда стояли возле этой иконы какого-то святого.

— Это святая Параскева, — почти сорвавшись на смех проговорила она, — Не вводите меня во грех, не хорошо это перед домом божьим смеяться. Вы что же ничего совсем не знаете, как вы оказались вообще в храме.

— По правде, я не очень в этом, разбираюсь, я и не верующий совсем. Пару лет назад я пытался зайти сюда же, но злой дядька в черном платье на входе сказал мне: чадо, храм закрыт. Вот так и закончилось мое знакомство с церковью, а здесь и вправду только потому, что не мог оторвать от вас взгляда.

— Как же можно не верить в Господа, — подняв брови, произнесла моя новая знакомая, — вам обязательно надо сходить на службу, они в семь тридцать и в пять проводятся. Приходите, когда вы почувствуете эту энергию — вы поймете, что господь всегда рядом с вами, надо только открыть для него свое сердце.

— В полвосьмого утра, — хмыкнул я, — так рано меня ни за что не разбудить, тем более что теперь я далеко живу от этого района. И честно говоря, чуждо мне все это, все эти свечи, пение, бабушки...

Продолжая беседу, мы незаметно мы вышли за ограду. Я просто следовал рядом с ней, а она неспешным шагом направилась в сторону троллейбусной остановки, к моему удивлению, совершенно не проявляя стремления распрощаться со мной поскорее.

— Вы просто закрылись от света, — продолжила она немного нравоучительно, — наверное, у вас что-то случилось в жизни, и теперь вы пытаетесь защититься этой холодностью и провокационными замечаниями, но поверьте, Господь всегда рядом и всегда готов принять вас.

— Нет просто у меня нет такой потребности, — резко ответил я, — я действительно сейчас оказался один в этом мире, но не думаю, что мне поможет Бог. И моя язвительность тут совершенно ни причем, это такой противный характер.

— Вы же крещеный человек, — внушала прихожанка, — вы не можете так говорить.

— Вы не поверите, но я даже не крещеный, к счастью или нет, но Бог миловал, — съехидничал я в ответ.

— Меня Екатерина зовут, запиши мой номер, — в очередной раз, словно облив меня холодной водой, прервала она мое занудство.

— Уже и на ты, — замямлил я, чувствуя, что лицо наливается краской от непонятного смущения, — я не думал, что среди посетителей этого заведения принято знакомится на улице.

— Я же не монахиня, — уже звучно засмеялась она, обнажая два ряда белоснежных зубов, — я просто верующая и с мужчинами мне общаться не запрещается. Я не замужем. Не знаю почему, но мне хочется помочь тебе, это какое-то чутье. Так как тебя зовут.

— Кирилл, — сразу расслабившись, ответил я, — диктуй номер.

3.

С того дня, как попрощавшись с Катей, я направился по улице сам не зная куда, держа в записной книжке телефона ее номер, а в душе необыкновенное чувство подъема и ощущение крутой перемены, прошло две недели. Созвонившись пару раз и проболтав несколько часов в оживленных спорах и попытках разубедить друг друга, мы поняли, что нам приятно вместе и общение сразу перетекло в куда более близкое. Возможно от того, что мы были такие разные нам и было интересно друг с другом.

«Сегодня, у нас будет первый секс, ну я так рассчитываю», — сказал я сам себе в тот день, хотя даже не знаю, почему у меня была такая уверенность, которая явно не стыковалась с тем, что я знал об этой девушке. Может быть, я просто ощутил ее темную сторону, уже тогда, еще задолго до всех ужасных событий. Хотя, по правде, ничего я тогда не чувствовал, ведь я действительно принимал ее за ту, кем она казалась для всех окружающих.

Катя была обычной девушкой, двадцати трех лет, заканчивала политех, уже подрабатывала в какой-то конторке по холодильному оборудованию, в городе снимала квартиру вместе с подружкой. О семье ее я не знал ничего толком, братьев сестер не было, только родители, вроде обычные люди, чуть поехавшие на религиозной почве, жили не далеко от города, в предгорьях, то ли фермеры, то ли что-то вроде того. Они-то ее собственно и приучили к вере, еще школьницей водили в какой-то семейный центр «росток веры» с углубленным изучением православной культуры. Ей, по-видимому, нравилась самой вся эта воцерковленность, она с удовольствием соблюдала посты, ходила на службы, да и собственно круг ее общения составляли по большей части члены церковной общины. Это несмотря на то, что в городе за ней уже не было такого строго контроля родителей, а рядом бурлила неугомонная студенческая жизнь.

Вот буквально и все, что я знал о моей прихожанке, но в то время мне больше знать и не было нужно. Если честно, то я просто хотел трахнуть ее, обязательно сзади, чтобы держать ее густую косу в одной руке, а другой шлепать по ее роскошной заднице и в это время шпарить тугую киску своим орудием, слышать ее визги, чувствовать безраздельную власть над ее телом.

Наши беседы, наши споры, наши прогулки по вечернему парку — все это нравилось мне, я скучал по ее звонкому голосу, по синим глазам, по ее ладошке, сжимаемой моей лапой. Она стала дорога для меня, и я боялся чем-то обидеть это милое создание, но все же я близнец по знаку зодиака. Я прекрасно знал, что через пару недель все эти рассказы про дневники императрицы Александры Федоровны и Оптину пустынь мне наскучат. Пока надо было просто воспользоваться случаем и объездить эту кобылку, а там посмотрим к чему это проведет. Что собственно в этом дурного?

К счастью, главное мое опасение не оправдалось, она не была девственницей, которая хранит честь до брака, у нее уже были мужчины, ну один, по крайней мере, точно. Об этом она сама рассказала мне через неделю после знакомства, что опять же навело меня на мысли о ее готовности к сексу. На мою удачу, в этой части ее религиозное воспитание дало некоторый сбой. Впрочем, все это время я все равно опасался проявлять открытые знаки внимания к ее телу, мы даже целовались при встрече и прощании скорее по-дружески, чем как настоящая пара.

Она сторонилась бесед на плотские темы, всегда краснела, когда я говорил какую-нибудь пошлость или даже просто отпускал недвусмысленный комплимент, старалась найти духовное, нежели физическое единение. Это собственно заставляло меня медлить. Кто их знает этих набожных, еще спугнешь ненароком, тут надо бить наверняка. И такая возможность была в тот день.

Катя попросила заехать в два часа, забрать ее из университета и по дороге на вечернюю службу заскочить домой, чтобы она могла переодеться. Когда моя студентка села в машину, я сразу почувствовал какую-то перемену в ней. Она все была все такой же тихой и редко поднимала глаза, рассказывала размерено о предстоящих делах и предлагала обязательно пойти с ней в церковь, все было также, но что-то переменилось в ней. Может быть на щечках был какой-то особый румянец, а может что-то появилось во взгляде, что-то необычное и едва уловимое.

Мы поднялись к ней на этаж. Пока она доставала из сумочки ключ и суетливо вставляла его в замочную скважину, я подошел сзади и, положив руки ей на живот, поцеловал в шею. Я подумал, что Катя как обычно отклониться, но она не отстранилась и только тихонько с укором в голосе произнесла мое имя. Мой член моментально пришел в движение, он упирался в ее полные ягодицы, ощущая мягкость и податливость женской плоти. Эта ее пассивность к моему дерзкому поведению подстегнула меня еще сильнее. Я уверенно передвинул ладони на ее грудь, слегка сжимая эти чудные дыньки четвертого размера. Под тонкой материей чувствовались очертания ее лифчика.

Катя застыла перед дверью, держась за ручку, она никак не противодействовала моему напору, ее дыхание участилось, а взгляд опустился в пол. Я уже совсем бесцеремонно прижимался к ней, надавливая все сильнее набухающим стволом на ее булочки. Она без сомнения чувствовала мою эрекцию. При этом губы не переставали целовать ее шейку, но теперь я подключил к ним язычок, едва касаясь кончиком ее шелковистой кожи. Я заметил, как она слегка вздрагивает от этих прикосновений и от моего дыхания, щекочущего чувствительную поверхность.

Расстегнув одну пуговку, моя ладонь, с грацией матерого бабника, пробралась в разрез платья, дальше под бюстгальтер, и почти моментально пальцы отыскали ее сосок. специально для Не успел я коснуться этого маленькой кнопочки, как Катя резко развернулась, отталкивая меня. Я готов был увидеть в ее глазах смущение, растерянность, гнев или раздражение, но вместо этого ее глаза источали животную похоть и страсть. Тут не могло быть никакого сомнения, каждый, кто хоть раз видел женский взгляд, наполненный желанием, без ошибки определит его.

Девушка сделала шаг ко мне и ее губы сомкнулись на моих губах, сначала нежно, словно испуганно, едва касаясь, но затем все увереннее и увереннее. Ее рот приоткрылся и тут же наши язычки соединились в бесстыдном французском поцелуе. Она с жадностью впилась в мои губы, и я отвечал ей взаимностью, наслаждаясь сладким вкусом ее уст и жарким дыханием. Я грубо обхватил ладонями ее булки и с силой сжал их. Как же меня манила эта упругая соблазнительная часть Катиного тела, которую теперь я мог безнаказанно гладить и мять.

Через полминуты Катя снова оттолкнула меня и, опустив глаза, прошептала: «пожалуйста». Затем она провернула ключ в замке и резко толкнула дверь. В квартире никого не было, у подружки в тот день были другие планы, и моя плутовка, конечно, знала об этом. Наверное, поэтому она и пригласила меня подняться с ней, а не ждать в машине.

Переступив порог, я снова попытался поцеловать девушку, но она решительно возразила против этого.

— Если ты хочешь, еще раз поцеловать меня когда-нибудь, прекрати это немедленно.

Она зашла в комнату, и я по инерции последовал за ней, остановившись в дверном проеме.

— Подожди меня на кухне, я переоденусь, и мы попьем чай, — улыбнулась она

— Я хочу посмотреть на тебя, котенок, — распустился я, — ты ведь никогда не показывала мне себя во всей красе.

— Ты забыл, что общаешься с религиозной фанатичкой, — продолжила она с усмешкой, — грех все это, жена мужу не для плотских утех нужна, я тебе помочь хочу обрести себя, а не самой во блуд погрузиться.

— Но минуту назад, ты готова была погрузиться во блуд, — огрызнулся я

— Это было искушение, — вздохнула она, расстегивая платье, — ты мое сплошное искушение, на проверку моей веры. Выйди, мне нужно переодеться.

Катя подняла руки вверх и стянула через голову свой наряд, оставшись передо мной в одном нижнем белье. Она, конечно, не собиралась дожидаться пока я выйду, она хотела, чтобы я оценил ее, хотела показать запретный плод. Я сдавленно выдохнул, рассматривая девичью красоту. На ней было обычное женское белье, с небольшой отделкой кружевом по краям, хотя я ожидал увидеть парашюты в горошек или что там должны носить скромные послушницы.

— Красивое белье, — заметил я, — не ожидал, что ты такое носишь.

— Я сейчас переоденусь, в церковь я в таком не хожу, вдруг под одеждой будет видно, — ответила Катя, — а ты бессовестный, подсматривать нельзя.

— Ты очень красивая, — произнес я, — великолепное тело, разве может быть грехом любить такое совершенство.

— Подлиза, я знаю, что толстая, вот целлюлит какой ужасный — фыркнула она, расстегивая застежку бюстгальтера, — ты просто хочешь переспать со мной, потому что не можешь усмирить свои желания, я знаю, что тебе только это и надо.

— Все мужчинам только это и надо, — попытался съязвить я, — только что же в этом плохого.

В этот момент Катя повернулась ко мне, снимая лифчик, так что моему взгляду предстала ее великолепная грудь. У нее на лице не было и тени смущения или стыда, ей нравилось, что мой взгляд пожирает ее налитые сиськи с торчащими темно-красными конусами сосков.

— Так почему ты не сделаешь прямо сейчас то, что ты так хочешь? — понижая голос, произнесла она.

Я подошел к ней и стремительно заключил в объятия, наши губы опять соединились в поцелуе, ее твердые сосочки уперлись мне в грудь, а руки обхватили мои щеки. Теперь она принадлежала мне, и Катя сама смирилась со своим грехопадением.

— Ты сам дьявол, — шепнула она, — я не смогла и две недели продержаться. Где же мои принципы?

Я толкнул ее на кровать и стал стягивать с себя одежду со словами:

— Может быть, я просто твоя судьба, может быть нам суждено быть до конца дней вместе

— Ты просто воспользуешься мной и, наигравшись, уйдешь, — вздохнула она и тут же добавила, — ну и пусть.

Раздевшись еще быстрее, чем у меня получалось сделать это в армии при вечернем отбое, я набросился на свою жертву. Мои поцелуи покрыли все дрожащее тело девушки. Теперь мурашки по коже у нее бегали не от смущения, а от желания. Катя без стыда отвечала на мои ласки. Запустив свои тонкие пальчики в мою шевелюру, она направляла мою голову от одного своего потаенного места к другому.

Все это произошло так неожиданно. Еще пару минут назад передо мной была застенчивая, сдержанная христианка с совсем не плотскими желаниями, а теперь я целовал распаленную дикую самку, сочившуюся похотью. Я сам взбудоражился от всего происходящего, опьяненный запахом ее разогретого тела, гладкостью ее кожи, по которой скользили мои ненасытные губы, плавностью изгибов девичьих прелестей. Сквозь бешеный стук в висках до меня доносились стоны моей любовницы и ее грязные фразочки относительно меня, которые сложно было даже представить в ее устах. Она просто умоляла оттрахать ее.

Я стянул с нее трусики, и моему взору, наконец, предстала елейная киска, в которую мне предстояло запустить свой кочан. Как я и думал, она не брила промежность, но так как волос на теле у нее было немного, то кустик на лобке выглядел довольно аккуратно. Я приблизил лицо к заветному бутону и нежно коснулся губами прикрытых створок, вдыхая нежный запах ее сокровенного места. Делать куннилингус в первый же раз я не собирался, просто хотелось попробовать ее вкус. Маленькая дрянь уже завелась до предела, и ее цветок обильно испускал любовный сок.

Я провел языком по расщелинке между половыми губами, тонкий кислый вкус, аромат малышки тоже приятный. Катя вскрикнула: «нет, так не надо, я не могу... «. Мне пришлось покориться, но я твердо решил, что в следующий раз обязательно доставлю своей девочке это наслаждение.

Мои губы стали подниматься выше по плоскому животику, остановились на мгновенье на забавной родинке справа от пупка и затем приблизились, наконец, к вожделенным холмикам грудей. Я проглотил левый сосок, втянув его так, что все ореола оказалась у меня во рту. Протяжный стон девушки дал мне понять, что я на правильном пути. Впрочем, затягивать предварительные ласки было ни к чему, мне хотелось быстрее открыть ее ворота.

Я приподнялся и посмотрел на своего мальца. Он был в полной готовности, блестящая от предэякулята головка требовала немедленного погружения в жерло женского вулкана. Я поднес его к половым губкам мой любовницы, и Катя пальчиками раздвинула их, приглашая войти в нее. Благодаря большим размерам ее задницы, киска располагалась как раз на нужном уровне, и подкладывать подушки не потребовалось. Член заскользил по обильно увлаженному лону, и мы с Катей одновременно испустили сладкие стоны. Неужели мне удалось сделать это. Я полагал, что на такую зажатую девушку могут уйти месяцы, но вот она лежит подо мной и сладко вздыхает от моих проникновений.

Решив не церемониться, я начал трахать ее в жестком темпе, засаживая свой ствол по самое основание. Хотя ее киска была довольно тугой, женской смазки хватало с лихвой, и никаких болевых ощущений у девушки не было. Это было понятно по ее непристойной реакции. Она мотала головой из стороны в сторону, от чего прическа распалась окончательно, и пряди волос прилипли к влажному от пота лбу. Долгое протяжное «нет» сменялось пошлым согласием в самых ярких красках женского мата, коготки моего котенка время от времени вонзались мне в предплечья, оставляя заметные царапины.

Я согнул ее ноги в коленях и, слегка приподняв их, упер голени любовницы в свои плечи — так член входил еще глубже и кроме того я мог свободно гладить ее пухлые мясистые ляжки. Наклонившись, я поцеловал ее сочные губки. «Так глубоко», — охнула Катя, жадно заглатывая воздух. Я намеренно подался еще как можно дальше вперед, в таком положении головку члена приятно щекотала какая-то шершавая поверхность стенок ее вульвы. Мое тело застыло на мгновение и тут распутница заскулила от блаженства, а я почувствовал легкое сжимание ее влагалища — она кончала.

Такое быстрое разрешение стало для меня неожиданностью, я ведь еще толком не набрал темп, но мне было приятно осознавать, что я доставил плутовке удовольствие. Почему-то в тот момент меня переполнила нежность к этой такой родной девочке. Я шептал ей о том какая она замечательная и восхитительная и еще какую-то ерунду, за которую мне было бы стыдно в нормальной ситуации. Член я не доставал, позволяя ей продлить радужное парение плоти, просто поправлял ее пряди волос и целовал лицо: губы, щеки, вздернутый носик.

— Мне так хорошо, — тихо пропела она через пару минут, — грех всегда так сладок.

— Дался тебе этот грех, — прервал я ее, в очередной раз, целуя раскрасневшиеся губы, — что дурного в том, что два человека наслаждаются своей близостью.

— Ты не понимаешь, — словно извиняясь, говорила она, — это все неправильно, но теперь уже поздно. Я знала, что так и будет, еще когда увидела тебя на остановке в тот день. Я пошла в храм, чтобы отогнать эти мысли о тебе и молилась о спасении пока ты пожирал меня своими бесстыжими серыми глазами.

— Так это ты моя искусительница, — засмеялся я, — значит это не я опорочил целомудренную прихожанку, а у нее самой в светлой головке зародились темные мысли. Мне нравится, что сейчас ты была такая развязная и похотливая, и еще я так рад, что мы встретились.

— Я не знаю, рада ли я, — протянула Катя, — ты мой воздух, без тебя я уже не могу, хотя знаю, что пропадаю, теперь я твоя вещь и мне не вырваться. Моя жизнь была так понятна и так проста до тебя, а сейчас я лежу в твоих объятиях и совершенно не могу собрать мысли в единое целое.

— Что за глупости, нам просто хорошо вместе, то, что было сейчас это очень и очень славно. От этого твой мир не рухнет.

— Прости за то, что ты не получил удовольствия до конца, — замялась девушка, — я слишком завелась от всего этого. Весь день сегодня думала в университете о том, что произойдет, всё грешные картинки перед глазами были, от твоей фотографии на телефоне глаз не могла отвести, а у самой сердце как бешеное колотилось.

— Ты знала, что это произойдет? — удивился я

— Конечно, знала, — ответила она, — ты же с первого дня мечтаешь залезть мне в трусики, что ж я не понимаю этого. И я тоже с первого дня думаю об этом. Больше просто невозможно было терпеть, сегодня была прекрасная возможность.

— Я хочу тебя еще, моя сладкая, — шепнул я ей на ушко.

— Ты можешь делать со мной все что хочешь, — отозвалась распутница, — я твоя игрушка.

— Прямо все, — игриво воскликнул я

— Мне страшно подумать о тех вещах, которые ты, возможно, захочешь сделать со мной, я представляю, как это унизительно и отвратительно, но я исполню любое твое желание, даже самое грязное. Ты ведь все равно попросишь меня сделать эти вещи.

Эта фраза несколько сбила меня с толка. Конечно, я мечтаю о проникновении в ее заднюю дверцу и о том, как она будет облизывать язычком моего малыша, но получается, что я насилую ее своими желаниями. Какое же удовольствие от секса, если твоя женщина не мечтает о всех этих шалостях.

Что это такая попытка с ее стороны разбудить мою совесть или ей просто нравиться быть униженной и принужденной к мерзости, чувствовать себя грешной и повинной в распутстве?

Впрочем, мне нужно было что-то сделать: либо уверить ее, что ничего такого у меня в мыслях нет и ее вкусовым рецепторам на язычке не грозить узнать вкус моей спермы, либо же согласиться играть роль жестокого развратителя и насладиться всем этим богатством. Недолго думая, я все же выбрал второй вариант, вот только решил не торопиться сразу взять все трофеи.

Перевернув ее резким движением на живот, я скомандовал:

— Что ж, я думаю тебе и правда стоит опасаться тех вещей, о которые я с тобой сделаю. Подними попу вверх.

Катя послушно встала на колени, опустив голову на подушку. Ее попочка была как на ладони. Великолепные широкие бедра и круглые половины булочек, между которыми словно призывая пульсировал коричневый глазок ануса. Я положил головку члена, который и не терял напряжения, прямо на эту шоколадную пуговку и несколько раз провел по ее поверхности. Девушка тихонько вздрагивала от этих прикосновений, но не уклонялась. Мне хотелось надавить и с размаху загнать его внутрь этой соблазнительной дырочки, но я знал, что для этого еще не пришло время.

Перехватив свой стрежень посредине, я повел его на юг, пока головка не провалилась в буквально хлюпающее от смазки влагалище. Катя дернулась от резкого проникновения, но крепкие руки, ухватившиеся в этот момент за бедра, удержали ее. Она испустила сладкий стон и ее пещерка сама начала движение на встречу мне, поглощая мужское орудие сантиметр за сантиметром, пока наконец я не почувствовал жесткие курчашки лобковых волос. Тут я подался назад, выведя член на половину из жаркого лона, и сразу резко загнал его обратно так, что девушка уткнулась лицом в подушку от этого толчка.

Я начал иметь ее грубо, с силой шлепал ладошкой по белой жопе и снова и снова вгонял болт в мокрое, теплое влагалище, которое желанно обхватывало его по всей длине. Катя подстроилась под этот бешенный ритм, и сама помогала мне движением бедер, напряженно упираясь в спинку кровати руками. Все было именно так, как я себе и представлял. Нас обоих захлестывало наслаждение, мы рычали как два зверя и никак не могли насытиться друг другом. Минут через пятнадцать моя кошечка опять кончила. Услада была слишком сильной для бесовки, и она не могла совладать с чувством, целиком заполнившим ее. Колени у девушки подкосились, и она упала на живот, пытаясь вырваться из моих объятий, но я продолжил долбить ее еще и еще, ощущая, что семя из шаров начало подниматься вверх, готовое вырваться наружу.

В таком положении она еще сильнее обхватывала мой ствол так, что долго продержаться у меня не было ни единого шанса. Едва я успел извлечь пульсирующий член из малышки, как первая тугая струя вылетела наружу, потом еще и еще. Сперма залила все ее круглые ягодицы и липкими потоками стекала вниз.

Я почувствовал внезапную усталость, и без сил повалился рядом с Катей, тяжело дыша.

— Ты великолепна, — вздохнул я, поглаживая ее нежную кожу.

— Тебе так понравилось? — улыбнулась она и поцеловала мои губы, — я хочу, чтобы тебе было приятно делать это со мной.

— Мне очень хорошо, котенок, ты бы знала, как хорошо. Вообще, если честно, так и не скажешь, что у тебя нет опыта в сексе.

— У меня уже был мужчина, — ответила она с некоторым раздражением, — да и что тут уметь, просто будь собой и следуй желаниям. Почему вы все думаете, что надо переспать с сотней мужиков, чтобы научится делать приятное любимому.

— Ты просто сейчас была совсем не такая как обычно, ты же понимаешь, о чем я.

— С тобой я могу быть открытой, я тянусь к тебе каждую минуту и сейчас, в постели... я была с тобой единым целым.

— Я тоже это ощущаю, мой котенок, скучаю без тебя каждую секунду.

— Врешь ты все, ты натуральный обманщик, наверное, еще парочке женщин такое говоришь каждый вечер, — засмеялась она. — Ты меня всю перепачкал, я в душ, ты тоже собирайся, мы уже опаздываем.

— Ты хочешь поехать на службу, — возразил я, — я думал, мы с тобой поваляемся в постельке, и может быть, еще что-нибудь сделаем.

— У нас еще будет время сделать это, а сегодня мне надо быть обязательно в храме, я не могу пропустить, ты же вот свой спортзал не пропускаешь никогда — сказала она, целуя меня на ходу.

— Будешь исповедоваться в своем грехе? — хмыкнул злорадно я.

— Нет, на исповедь пока я не иду, просто хочу побыть в доме божьем, пообщаться с братьями и сестрами и попросить прощения у святой Параскевы за свой проступок... или поблагодарить ее. Собирайся, живо.

4.

1784 год, Оскольская волость

Новоалександровского уезда

Устиница, не переставая, читала про себя молитву, и казалось, все ускоряла свой бег, не слушая пугливое сердце свое, которое стучало как у загнанного зверя. Повернув не туда в темноте, она чуть на заблудилась, но ведомая испугом через минут пятнадцать вернулась на тропинку. Наконец показался лог, теперь надо забраться наверх. Вот уже и изба Захария виднеется. В ночной мгле каждое дерево казалось ей злобным великаном, а каждый взмах крыльев филина слышался как крики нечисти, гонящейся по пятам. Для юной деревенской девушки это было настоящее испытание. Ноги скользили по мокрой от росы траве, и она постоянно спотыкалась, однако страх гнал ее всё дальше.

Она подошла к забору, но калитка была заперта. Обычно в деревни никто и никогда не закрывает дверей, хотя Захарию было чего опасаться — ему приписывали то знахарство, а то и вовсе колдовство. В народе его иначе как волховник и не звали. Безграмотный люд все свои беды объяснял проделками этого мрачного бобыля: начнет ли скотина дохнуть, или хлеб зальет дождями, или мыши нападут на запас зерна — во всем виновен Захарий.

Конечно, ведьмака давно бы уже привели к порядку, забив осиновый кол в землю в том месте, где была его тень, а то и вовсе сожгли бы вместе с избой, но у Захария была мельница, что для тогдашнего времени было сложнейшим оборудованием, куда более запутанным, чем для горожанина большая мануфактура. Ради возможности молоть зерно, мир вынужден был терпеть этого злобного горбуна, нелюдимого и наводящего ужас одним своим взглядом. От его проделок старались откупиться, а временами даже использовать его темную силу против неуживчивых соседей или любовных соперников. Колдуна приглашали на все деревенские свадьбы, где обильно поили и кормили, просили благословить при начале посевной, звали, когда надо было заложить новый колодец.

Кроме того, Захарий, по людской молве, мог не только насылать порчу, но и лечить временами хворь. Особенно часто звали его заговорить зубы. Как бы там ни было, несмотря на всю неприязнь к мельнику, его терпели и старались не гневить лишний раз. Однако же, и сам Захарий прекрасно понимал нелюбовь своих односельчан к себе и от греха подальше поселился в отдалении за деревенской околицей. Появлялся в деревне он только в исключительных случаях, когда его приглашали по делу, да еще временами к воскресной службе ездил в сам Оскольск в церковь.

По этой причине колдун был единственным человеком в деревне, который закрывал двери на запоры. Хотя может быть, виной всему были не суеверия соседей, а немалые богатства, которым обладал Захарий. Семьи у него никогда не было, выпить он не любил, больших трат не делал, зато за каждый помол исправно получал часть урожая, к тому же иногда ему приплачивали за его врачевание или другие знахарские способности. Не мудрено, что при таких условиях мельник был самым богатым человеком в окресте. Живи он лет на тридцать позже, когда уже появились вольные хлебопашцы, он наверняка смог бы выкупить вольную у барина. Может быть, и нелюбовь мирского круга происходила от черной зависти, а вовсе не от страха перед нечистой силой.

Устиница пару раз дернула ручку, но калитка никак не поддавалась. Тогда она решила перелезть через забор. Ухватившись за штакетину, она подкатала подол покосницы и резво перемахнула ногой через ограду. Оказавшись на заборе, она осмотрела место куда бы спрыгнуть, но в темноте ночи, когда в деревнях не говорит ни один огонек, не было видно ровным счетом ничего. Девушка развернулась и медленно стала опускать ноги, нащупывая ступней на что бы опереться.

Вдруг она почувствовала, что ее пятка уперлась во что-то мягкое и волосатое. Резко отдернув ногу, юная крестьянка успела спастись от укуса, но край ее платья что-то схватило и потянуло вниз. Изо всех сил девушка с диким визгом старалась вскарабкаться назад на забор, а неведомая сила тянула ее вниз. Противостояние продолжалось не долго, не выдержав давления, материя рубахи с треском разодралась, оставив в зубах нападавшего солидный клок. Устиница уселась на доски и принялась клясть последними словами нападавшего.

В ответ послышалось сдержанное рычание, а затем протяжный лай, в темноте мелькнули два огонька глаз.

— Вот, бесовое отродье, — выругалась она, — это ж Полкан, чтоб тебе неладно было.

Беглянка поняла, что это известный пес Захария, который не только отличался злобным характером, но и несвойственной собакам скрытностью. Он никогда не бежал к незваному гостю с яростным лаем, а подкрадывался в тишине, чтобы потом резко схватить его за какую-нибудь мягкую часть и оторвать приличный кусок. Деревенские мальчишки немало натерпелись от этого исчадья ада, когда лазили воровать яблоки в саду мельника.

Надо было как-то выходить из этой ситуации, но отступить Устиница никак не могла — дома ей грозила опасность куда страшнее, чем Полкан. Впрочем, от злого пса тоже отделаться было никак нельзя. На счастье полуночницы, громкий лай поднял с постели Захария и он, отворив дверь, крикнул в темноту:

— А ну, брысь черти с чужого двора, а то залом сделаю, век пшеница родить не будет. Проваливайте.

— Дед Захарий, это я Устиница, Севостьяна дочь. У меня к вам дело срочное, помоги, дедушка.

— Ишь ты чего удумала, в огород полезла, а как попалась так голосить начала, чеши отсюда, а то Полкан мигом укоротит норов. Севостьяну я еще припомню, что за девками своими не смотрит. Виданное ли дело среди ночи людям покоя не давать.

— Беда большая, дедушка. На тебя одна надежда. Прогневала я Параскеву Пятницу, не сносить мне головы, если не поможешь.

Услышав упоминание святой, Захарий тут же изменился в лице. Он вынес из избы лучину и отозвал пса, после чего крикнул загнанной на забор беглянке, чтобы она спустилась. Устиница опасливо ступила на землю и с замиранием в сердце подошла к мельнику. Приблизившись она попыталась рассмотреть его. Это был седой сильно сутулый старик с косматой и небрежно уложенной бородой и усами, облаченный в самую обычную косоворотку, которая благодаря ее длине прикрывала срамоту деда, так как штанов на нем не было, вероятно потому, что внезапный ночной визит поднял его прямо с постели. Он не показался ей таким страшным, как описывала его молва, даже наоборот его открытое и мягкосердечное лицо, испещренное глубокими морщинами, делало его похожим на доброго старичка-лесовичка.

— Заходи, дуреха, не боись Полкан не тронет, — хмыкнул в усы мельник.

Всё еще настороженная девушка прошла внутрь, стараясь не смотреть в глаза хозяина. Обернувшись к красному углу, беглянка поспешно перекрестилась на икону и принялась осматривать отшельничье гнездо. Изба Захария на вид ничем не отличалась от обычного крестьянского жилища, все та же огромная на полкомнаты русская печь, лавки вдоль стен, грубый стол посредине, на котором трепетал огонек фитиля, воткнутый в плошку с жиром, длинные половики на полу, окна, затянутые рыбным пузырем, закопченный сажей потолок. Разве, что запах внутри стоял необычный, старческий, но к которому примешивались разноцветье ароматов трав и настоек, махорки, кедровых шишек, дубовых листьев и сушеных шкурок животных. То ли от этого душка то ли от прыганья через ограду голова Устиницы закружилась, и она присела на лавку, чтобы ненароком не упасть в обморок.

— Хороша же, девка, — усмехнулся знахарь, — это как же ты в таком виде честной народ пугаешь.

Только теперь девушка обратила внимания, что в суматохе с псом, тот оттяпал ей большой кусок рубахи чуть не до пояса, так что теперь ее ноги были абсолютно голыми, сверкая белизной полных ляжек. К тому же, так как она присела на лавку, в таком положении видно было не только ее мягкие окорока, но и заросший кудряшками цветок вульвы. Сгорая от стыда, крестьянка сжала ноги вместе, впрочем, полутьма в избе и так не позволила бы подслеповатому Захарию рассмотреть этот запретный плод женской невинности.

— Это меня ваш бесов Полкан оборвал, дай, дедушка, чем прикрыться, — смущенно произнесла Устиница.

— А у меня, что тут амбар сарафанов и проходниц для девиц, которые по ночам на заборах висят и хозяину покоя не дают, — прошамкал старик, — сиди уж так. Тебе в следующий раз наука будет, как по чужим дворам лазить, да и мне, деду, порадовать глаз, ляхи какие ладные, кровь с молоком, так и ущипнул бы.

— Не совестно вам, дедушка, — укорила крестьянка, — тут беда такая, а вы смеяться надо мной вздумали.

— А мне чего совеститься, я по ночам не бегаю и духов зазря не тревожу, а на старости лет на красоту девичью чего бы ни глянуть. Дайка я к тебе лампадку поставлю на лавку — не видно мне всех прелестей твоих. Так чего там случилось у тебя, рассказывай, — проворчал мельник, перенося плошку с коптящим салом на лавку.

Голые ножки девушки осветились, открывая прекрасный вид для старика. Устиница еще крепче сжала их вместе и прикрыла средоточие своей прелести ладошками.

— Прогневала я, Параскеву Пятницу, — начала она, — пряла после захода, а она родимая увидела, да и наказала сорок веретен напрясть до зори.

— Не Параскева она, а Мокошь, — вскрикнул Захарий, — наша сродственница, Русь испокон веков защищающая, и вашему бабскому племени неразумному первая помощница, особливо вот таким девкам краснобоким на выданье. Это все попы выдумали чужим именем ее наречь, когда истинную веру русскую погубили, чтобы забыли мы свои корни и сродство с богами словенскими, да только есть волхвы старые, которые ее не забывают. А пряла ты зря, не переносит она тех, кто ее законов не чтит. Ты лицо ее видела ли?

— Да, дедушка, страшное, такое, все в язвах каких-то, — затараторила крестьянка.

— Это такие неразумные хозяйки как ты ее искололи. Еже ли какая баба по своему глупому неразумению начинает прясть или шить, или тесто месить в пятницу, то веретена да иглы эти втыкаются в богиню, а за то она, когда баба глупая рожает помощи ей не кажет и приговаривает: «помогу тебе, как управлюсь с работой, как ты в пятницу».

— Что же со мной будет? — всполошилась Устиница.

— Это уж как Мокошь-родительница решит сама, может просто проткнет тебе руки поганые веретенами, — хихикнул старик, — а может и кожу сдерет живьем, это уж ее воля.

— Как же это, дедушка, — причитала гостья, — не уж-то и помочь никак нельзя, ты же водишься с темными силами, попроси у нее за меня, а я тебя отблагодарю.

— Дура, ты, видать, весь ум у тебя в красоту перешел, — бросил мельник, — ни с какими темными силами я не вожусь, волхвы природных духов чтут и их волю исполняют. Закон великий, что при сотворении мира был, его не изменить и боги ему следуют и все живое ему подчиняется и букашка лесная и крестьянин. Раз нарушила повеления Мокоши — будешь наказана.

— Так ведь я и не нарушала, — всхлипнула девушка.

— Как не нарушала, сама рассказываешь, что работала.

— Я после вечерней зорьки уселась за прялку, да только мысли худые пошли, так что я не работала, я это... ну сама себя приласкала, — вспыхнув румянцем стыда, тихо произнесла она.

— Рукоблудила что ль, — загоготал старик.

Он наклонился над девицей и его ладони легли на ее голые бедра. Испуганная крестьянка подняла взгляд и, отпихивая чужие руки, вскрикнула:

— Что ты это, старый распутник, задумал.

— Мокошь она ведь такое дело любит, как какая девка свой цветочек потеребит, так Мокоши услада, очень она почитает рукоблудниц. От этого огонь разгорается, к ласке красоту подготавливает, девицу к любви тянуть начинает, так жизнь и рождается, — шептал знахарь, становясь на колени перед гостьей, — Покажи, милая, где там твой бутон потаенный.

Замерев от страха, Устиница неуверенно расслабила руки и пальцы старика продолжили свое движение по нежной поверхности ножек.

— Как же так, дедушка, — замялась она, — ведь грех это большой, искушение дьявольское.

— Какой же это грех, — пел Захарий, поглаживая девушку, — Любовь она всему живому мила, сладость дарит и радость пробуждает. Сладко ли было тебе трогать себя, красавица?

— Ой, как сладко дедушка, словно легкая становлюсь и душа вверх взлетает, — размякла крестьянка, раздвигая ноги перед бесстыдным хозяином.

— То-то же, потому попы и восстают против веры нашей незапамятной, что она любви учит, а их ученье только скорбь, да дрожь от гнева божьего. Раньше знаешь, как бывало на Купаву, радость какая была на Плеши. Разожгут костры от живого огня, ну то бишь, когда деревяшки друг об друга трут до пламени, и праздник начинается. Молодежь весь вечер веселится, брагу кружками пьет, песни живостные, танцы потешные, а как ночь приходит разбиваются на пары и любви придаются. Если кто с одной девкой наиграется, то сменит на сестру ее и сызнова приятство для него, а ежели голубица одним парнем не насытится, то зовет брата его и с двумя усладу вкушает. И Ярило, глядя на всю эту благость, ликует, людям добро ниспосылает: закрома зерном полные, реки рыбой наводненные, а леса зверем забитые.

— Да не уж-то так можно, с двумя братьями, скотина неразумная и, то так не делает, — возмутилась Устиница.

— Чего же нельзя, красавица, — мурлыкал распутник, — вдвоем они тебе в два раза больше утех сделают, а уж как приласкают, так и на небесах будто окажешься. Один спереди заходит, другой с обрата обрабатывает. Девице от этого такая угода, что и сил не остается, голова кругом идет.

От этих разговоров девушка почувствовала возбуждение, дыхание участилось, и приятные мурашки побежали по коже, к тому же пальцы мельника так нежно гладили ее. Она поняла, что теряет самообладание, а киска ее начинает соком сочиться и зудеть от желания прикосновений. Распалилась Устиница так, что уже без смущения раздвинула ноги, открывая не только прекрасный вид на свой мохнатый бутон, но и приглашая старика открыть его створки. В этот миг она уже позабыла и про Параскеву и про родных, и про все остальное на свете, ей хотелось только ублажить свою плоть.

Захарий тоже почувствовал ослабление сопротивления своей жертвы, и его рука уверенно коснулась сокровенного девичьего места. Он плавно раздвинул половинки срамных губ и провел средним пальцем по взмокшей щелке. От такого обращения юница с криком дрогнула всем телом.

— Не больно ли тебе, дитя? Так ли всё? — осведомился хозяин

— Хорошо, всё дедушка, мило мне это, — сахарно протянула гостья

— Тут ли ты себя трогала? — спросил старик, кладя палец на набухший камушек клитора.

— Да, милый, здесь и трогала, потри мне это место, так сладостно, — молила она, — расскажи еще, как прежних богов люди почитали.

Мельник со знанием дела стал гладить бугорок наслаждения простушки и продолжил:

— А как почитали? Все через любовь и делали. Вот придет весенняя пора, сеять в поле едут. Там выйдет, какая баба, у которой детей много, плодовитая значит, на пашню и скидывает одежду, а мужики выберут промеж себя трех самых крепких и елдами своими отделают ее как причитается. Первый ебет в передок, чтобы весной земля-матушка семена приняла, как баба мужское семя принимает. Второй ебет в уста жадные, чтобы летом дождь ниву оросил, как мужик бабу молофьей орошает. А третий уж доделывает в задок бабе, чтобы осенью урожай в погреб сложился.

— Славно как придумано, вот уж натешится баба эта, только одного не пойму, что ж это, любой мужик ее может осрамить, а муж еёйный как же такое принимает? — переводя дыхание, поинтересовалась юная распутница.

— Что ж ему противиться этому, тут на общее благо задумано, как Даждьбог велит. Вот не отъебут они его жену, а по осени амбар пустой, зимой голод приходит, так вся семья пропадет. Чтобы землю-матушку на плодоношение поднять, такие обряды и нужны. А с женой ничего не случится, еще пуще после такого мужа любит. Вот еще на Купалу бывало, выбирают на закате бабу и мужика, вроде как жених с невестой, колесо кладут плашмя, это оно солнце батюшку обозначает, а молодожены, значит, любятся на этом колесе. Все девки деревенские в хороводе вокруг стоят и подбадривают: «жарь подружку нашу красную, как стужу красно солнышко жарит». Как только жених семя свое в невесте оставляет, так девки платья свои скидывают, косы расплетают и с воплями призывными в разные стороны по деревне разбегаются. Парни же заранее воды наберут в кружки и плескают в девиц из-за угла, кто в которую попадет тот ту и любит до рассвета.

— Вот бы меня кто обрызгал так, — застонала Устиница, которая все больше и больше распалялась от ласк мельника

— Что, девица, о ласке мужской мечтаешь? — дразнился старик.

— Ой как, дедушка, мечтаю, когда на парней наших деревенских смотрю писечка вся аж огнем горит и груди наливаются. Так хочется отдаться, что мочи терпеть нет, чтобы меня всю трогали везде, ручищами своими, ах, вот как ты сейчас.

Захарий свободной рукой сжал через рубашку грудь девушки.

— Так что ли?

— Да, поласкай мои грудки.

— Ты лучше расстегни рубашку, да дай выпусти их на свободу, мне для ублажения.

Недолго думая Устиница рванула рубашку и сочные дыньки вывалились наружу, тут же подхваченные алчным ртом старикашки. Она блаженно закатила глаза и откинулась назад, предоставив себя в полное обладание хозяина избы.

— Щекотная борода какая, ах, — охала шалунья, — давай, лижи же мои штучки, как сладко, это лучше, чем самой делать, ах и писечку тоже трогай, она вся горит, так здорово это, я сейчас погибну.

Крестьянка готовилась разразиться оргазмом под шаловливыми пальцами развратного ведьмака, совершенно забыв дело, ради которого она пришла сюда и беду, которую она накликала своим беспутным поведением. Девушка горела от страсти, впервые ласкаемая мужчиной, она сдавала один бастион за другим, все больше и больше входя во вкус этого сладостного поражения. На уме у нее было только блаженство, что закипает внутри нее.

Тем временем, семья бесстыдницы в ужасе ожидала приближающегося утра. Глядя сквозь щели в запертых ставнях на краснеющий восток, матушка все читала молитвы, временами прерывая их жалостливыми возгласами. Глава семейства спокойно почивал, обозвав свою жену кукушкой неразумной. По его мнению, никакой злой дух не может ходить по ночам, потому как домовой всегда их охраняет и случись что одним крестным знамением можно любую нечисть отпугнуть. Маврютка сидела возле колыбели и, хотя маленький Ондрейка все также мирно спал, она не могла успокоиться, переживая то за сестру, то за всех домочадцев, то за саму себя. Впрочем, уже все равно надо было подниматься, затапливать печь, идти отстряпаться скотине, гнать ее на пастбище, а потом начинать обычный тяжелый день.

— Устиница, готова ли моя пряжа, — раздался певучий голосок под окном.

— Сыне Божий, огради мя святыми Твоими Ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, — завопила матушка, крестя оконные проемы.

Маврютка, вскочив как ошпаренная, стала запирать на засов дверь в избу. Она была бледной как бумага, с безумными глазами и трясущимися губами.

— Что же ты хозяйка, никак именем господа нашего меня проклинаешь? Так ведь Параскева ему одному и служит, — продолжал голос, — не со злом я пришла к Вам, за пряжей своей, отдайте работу, я из нее роженицам, да маленьким ребятишкам носочков повяжу.

— Нет, твой пряжи, матушка, приходи в другую пятницу, а я перед твоей иконой свечку поставлю, — содрогалась хозяйка.

Внезапно что-то с силой ударилось в стену избы, да так что иконы и свечи повалились из божницы красного угла. За окном бог знает что зашипело и зашелестело, было слышно, как поднимается на улице ветер ураганной силы, приминая кусты в палисаднике и сгибая березку, что росла возле самого входа. От сурового напора стихии заскрипел тес на крыше, а ворвавшийся поток растворил все ставни и загасил чахлый огонек лампады. Все в комнате повскакивали в совершенной растерянности. Мужики кинулись закрывать окна, но ветер был такой силы, что их просто откидывало обратно.

Сквозь пронзительное завывание до объятых ужасом женщин донеслось призывное: «Устиница»

— Нет ее и веретена твои в печи сгорели, уходи, гадина, — завопила со всей мощи Маврютка.

Внезапно все стихло. Бедные селяне переглянулись, не зная, чего ожидать теперь. Сам собой вспыхнул огонек фитиля в плошке на столе.

— А где же она? Не унесла ли она с собой моей пряжи, — леденящим холодом раздался голос внутри комнаты.

Дверь в избу была по-прежнему закрыта на засов и ее явно никто не отворял, но перед ними стояла, одетая в серое рубище, высокая худая женщина с изможденным лицом, которое между тем было сложно рассмотреть за прядями длинных черных волос.

— Кто же пряжу мне вернет мою?

продолжение следует

Он плавно раздвинул половинки срамных губ и провел средним пальцем по взмокшей щелке. От такого обращения юница с криком дрогнула всем телом.

— Не больно ли тебе, дитя? Так ли всё? — осведомился хозяин

— Хорошо, всё дедушка, мило мне это, — сахарно протянула гостья

— Тут ли ты себя трогала? — спросил старик, кладя палец на набухший камушек клитора.

— Да, милый, здесь и трогала, потри мне это место, так сладостно, — молила она, — расскажи еще, как прежних богов люди почитали.

Мельник со знанием дела стал гладить бугорок наслаждения простушки и продолжил:

— А как почитали? Все через любовь и делали. Вот придет весенняя пора, сеять в поле едут. Там выйдет, какая баба, у которой детей много, плодовитая значит, на пашню и скидывает одежду, а мужики выберут промеж себя трех самых крепких и елдами своими отделают ее как причитается. Первый ебет в передок, чтобы весной земля-матушка семена приняла, как баба мужское семя принимает. Второй ебет в уста жадные, чтобы летом дождь ниву оросил, как мужик бабу молофьей орошает. А третий уж доделывает в задок бабе, чтобы осенью урожай в погреб сложился.

— Славно как придумано, вот уж натешится баба эта, только одного не пойму, что ж это, любой мужик ее может осрамить, а муж еёйный как же такое принимает? — переводя дыхание, поинтересовалась юная распутница.

— Что ж ему противиться этому, тут на общее благо задумано, как Даждьбог велит. Вот не отъебут они его жену, а по осени амбар пустой, зимой голод приходит, так вся семья пропадет. Чтобы землю-матушку на плодоношение поднять, такие обряды и нужны. А с женой ничего не случится, еще пуще после такого мужа любит. Вот еще на Купалу бывало, выбирают на закате бабу и мужика, вроде как жених с невестой, колесо кладут плашмя, это оно солнце батюшку обозначает, а молодожены, значит, любятся на этом колесе. Все девки деревенские в хороводе вокруг стоят и подбадривают: «жарь подружку нашу красную, как стужу красно солнышко жарит». Как только жених семя свое в невесте оставляет, так девки платья свои скидывают, косы расплетают и с воплями призывными в разные стороны по деревне разбегаются. Парни же заранее воды наберут в кружки и плескают в девиц из-за угла, кто в которую попадет тот ту и любит до рассвета.

— Вот бы меня кто обрызгал так, — застонала Устиница, которая все больше и больше распалялась от ласк мельника

— Что, девица, о ласке мужской мечтаешь? — дразнился старик.

— Ой как, дедушка, мечтаю, когда на парней наших деревенских смотрю писечка вся аж огнем горит и груди наливаются. Так хочется отдаться, что мочи терпеть нет, чтобы меня всю трогали везде, ручищами своими, ах, вот как ты сейчас.

Захарий свободной рукой сжал через рубашку грудь девушки.

— Так что ли?

— Да, поласкай мои грудки.

— Ты лучше расстегни рубашку, да дай выпусти их на свободу, мне для ублажения.

Недолго думая Устиница рванула рубашку и сочные дыньки вывалились наружу, тут же подхваченные алчным ртом старикашки. Она блаженно закатила глаза и откинулась назад, предоставив себя в полное обладание хозяина избы.

— Щекотная борода какая, ах, — охала шалунья, — давай, лижи же мои штучки, как сладко, это лучше, чем самой делать, ах и писечку тоже трогай, она вся горит, так здорово это, я сейчас погибну.

Крестьянка готовилась разразиться оргазмом под шаловливыми пальцами развратного ведьмака, совершенно забыв дело, ради которого она пришла сюда и беду, которую она накликала своим беспутным поведением. Девушка горела от страсти, впервые ласкаемая мужчиной, она сдавала один бастион за другим, все больше и больше входя во вкус этого сладостного поражения. На уме у нее было только блаженство, что закипает внутри нее.

Тем временем, семья бесстыдницы в ужасе ожидала приближающегося утра. Глядя сквозь щели в запертых ставнях на краснеющий восток, матушка все читала молитвы, временами прерывая их жалостливыми возгласами. Глава семейства спокойно почивал, обозвав свою жену кукушкой неразумной. По его мнению, никакой злой дух не может ходить по ночам, потому как домовой всегда их охраняет и случись что одним крестным знамением можно любую нечисть отпугнуть. Маврютка сидела возле колыбели и, хотя маленький Ондрейка все также мирно спал, она не могла успокоиться, переживая то за сестру, то за всех домочадцев, то за саму себя. Впрочем, уже все равно надо было подниматься, затапливать печь, идти отстряпаться скотине, гнать ее на пастбище, а потом начинать обычный тяжелый день.

— Устиница, готова ли моя пряжа, — раздался певучий голосок под окном.

— Сыне Божий, огради мя святыми Твоими Ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, — завопила матушка, крестя оконные проемы.

Маврютка, вскочив как ошпаренная, стала запирать на засов дверь в избу. Она была бледной как бумага, с безумными глазами и трясущимися губами.

— Что же ты хозяйка, никак именем господа нашего меня проклинаешь? Так ведь Параскева ему одному и служит, — продолжал голос, — не со злом я пришла к Вам, за пряжей своей, отдайте работу, я из нее роженицам, да маленьким ребятишкам носочков повяжу.

— Нет, твой пряжи, матушка, приходи в другую пятницу, а я перед твоей иконой свечку поставлю, — содрогалась хозяйка.

Внезапно что-то с силой ударилось в стену избы, да так что иконы и свечи повалились из божницы красного угла. За окном бог знает что зашипело и зашелестело, было слышно, как поднимается на улице ветер ураганной силы, приминая кусты в палисаднике и сгибая березку, что росла возле самого входа. От сурового напора стихии заскрипел тес на крыше, а ворвавшийся поток растворил все ставни и загасил чахлый огонек лампады. Все в комнате повскакивали в совершенной растерянности. Мужики кинулись закрывать окна, но ветер был такой силы, что их просто откидывало обратно.

Сквозь пронзительное завывание до объятых ужасом женщин донеслось призывное: «Устиница»

— Нет ее и веретена твои в печи сгорели, уходи, гадина, — завопила со всей мощи Маврютка.

Внезапно все стихло. Бедные селяне переглянулись, не зная, чего ожидать теперь. Сам собой вспыхнул огонек фитиля в плошке на столе.

— А где же она? Не унесла ли она с собой моей пряжи, — леденящим холодом раздался голос внутри комнаты.

Дверь в избу была по-прежнему закрыта на засов и ее явно никто не отворял, но перед ними стояла, одетая в серое рубище, высокая худая женщина с изможденным лицом, которое между тем было сложно рассмотреть за прядями длинных черных волос.

— Кто же пряжу мне вернет мою?

продолжение следует