— Катька, ты убиииийца! Где платье, блин?!
— А мое? Ты что, еще не... Пипееец, блин! Я ваще фигею...
— Девочки, девочки! Ну что за лексика, ë-моë!
В доме Облжанских все не только смешалось, но и перелопатилось, и перекувыркнулось вверх дном: Сандра и Мариабель Облжанские собирались на великое мероприятие, которое предвкушалось весь месяц. Все это время оно смаковалось, обдумывалось, обсуждалось на все лады — и несмотря на то, сборы все равно начались в последний момент.
По всему дому были раскиданы трусы, лифчики, колготки, ленты, тампаксы, помада, тушь, тени, карандаши, заколки, бусы, коробки, мятые газеты, тарелки, бутылки, огрызки булок, яблок, сникерсов, салфетки, вата и другие предметы, которые было невозможно опознать под слоем всех прочих. Отовсюду гремели мобилки — как всегда, одновременно и в самый неподходящий момент. Растрепанные Сандра и Мариабель слонялись по квартире и огрызались друг на друга, на мать и на Катьку, сводную сестру, которая не ехала с ними, и была по этому случаю мобилизована в сферу обслуживания. Мама, Евдокия Терентьевна Облжанская, которую дочки за глаза называли Дусей, пыталась хранить видимость дисциплины, — но все ее порывы адресовались лично Кате:
— Катерина, это, конечно, эээ, не твои проблемы, и я понимаю, что у тебя другие, эээ, приоритеты, но все-таки на твоем месте я бы это самое... блиин! Ты же, бля, дырку там пропиздишь, ëпэрэсэтэ!
Катька, взмыленная, как и все, доглаживала Санькину юбку. Стоял жаркий май, и ей приходилось поминутно протирать очки-оглобли от пота, натекавшего на линзы.
— Санька, Марька... вы что, конченые, бл... то есть — головой думать надо! Вы когда морды начнете красить? Через час выходить! Катерин, ты не можешь быстрей, да? Я понимаю: это не олимпиады по истории, это жизнь, тут айкью не надо, тут ручками, ручками... Санька, вот если б у тебя руки-крюки не были — помогла бы, а так сиди уже, не рыпайся, хуже только будет... Катькаааааа! Охренела ващееее? Ты же гофре загладила, бляяяя...
... Через полтора часа одетые, залитые духами, облепленные помадой и лаком Санька и Марька стояли в дверях, а Дуся суетилась вокруг, пытаясь ухватить четыре кулька с вещами первой необходимости:
— Так, мобилки взяли? Дэзики?... Что? Марька, ты провонять весь бал решила, да? Быстро дэзик ищи... что? А я откуда знаю, где! Где кинула, там и... Нету? Ну, значит, будешь вонять. Санька, дашь ей свой, ясно? Не «блииин», а — ясно?! Ну...
Катька стояла рядом, протирая очки.
— Катюнчик, пожелай нам победы! Чмоки-чмоки!
Санька и Марька по очереди перечмокались с Катькой. Затем Дуся нагнулась к ней, клюнула ее в лоб и сказала:
— Ну, с Богом, как говорится, блин... Девочки, бегом в машину!... Катюш, ты же не переутомляйся только, ладно? Не надо сразу убирать, сначала отдохни, ладно? Ну все... Что еще? А, ладно... Ну все, давай, пока! Девочкиииии!... — донеслось из коридора.
Хлопнула дверь.
Катька какое-то время стояла без движения, затем развернулась и прошла в комнату, заваленную тряпками и мусором.
Она села за компьютер и включила его, сама не зная зачем. Загрузился десктоп с Джеком Воробьем — но Катька обмякла на спинке кресла и не шевелилась, глядя прямо перед собой.
Затем она закрыла глаза...
***
Санкт-Петербургский Школьный Бал проходил во Аничковом дворце на Фонтанке. К участию в нем приглашались ученицы 9—11 классов питерских школ. Участие было добровольным и, само собой, весьма и весьма платным.
Бал пиарился в сети и по телеку целый месяц. Он преподносился как неофициальная, некоррумпированная альтернатива Мисс СПб-2013: участницы не могли быть моделями, не могли быть как-либо связаны с подиумом, шоу-бизнесом и прочей индустрией красоты. Они должны были быть «простыми питерскими школьницами», без лоска, без глянца и мишуры, — «чистое обаяние молодости, помноженное на супердрайв белых ночей», как выразился Эй. Ти. Чучмеков, генеральный продюсер бала.
Всем участницам бала предстояло дефиле на сцене, затем несколько туров вальса и фуршет, где им следовало проявить хорошие манеры. Избранных ждала беседа с членами жюри — поп-звездой Леопардией, фотомоделью Марьей Голоплясовой, кутюрье Дэном Бесштанным и главой жюри, актером Димой Чëлкиным, по которому сох весь женский пол Питера. Королева бала, единственная и неповторимая, награждалась Золотой Короной, и перед ней открывались разнообразные перспективы: от карьеры в мире гламура — до съемок в новом фильме с Димой.
Санька и Марька, признанные красотки своей школы, всерьез рассчитывали на победу. Участие Катьки даже и не обсуждалось — ни Дусей, ни сестрами, ни ею самой.
Катька была зубрилкой, ботанкой и официально признанной фригидной доской. В свои семнадцать она одевалась в унылый унисекс, носила очки-оглобли, никогда не красилась, ничего не делала с волосами, убирая их в девчачьи хвосты, и никак не проявляла своей женственности. Она была круглой отличницей, побеждала на всех олимпиадах, любила стихи, рисовала, была саркастичной, молчаливо-замкнутой, общалась исключительно в сети, и в семье к ней относились, как к сдвинутой.
Ее отец давно умер. Дуся была ей мачехой и ужасно гордилась тем, что ничего не жалеет для падчерицы. И в самом деле: она определила ее в элитную школу, закармливала ее дорогими пирожными, покупала ей технику, спортивный инвентарь и любую книгу, которую та просила. Санька с Марькой олицетворяли другую расходную статью: им покупались брюлики, модельные тряпки, обувь на шпильках и косметика. Катька была сыта, имела, казалось, все, что ей нужно, и Дуся считала, что ее материнская совесть чиста.
... Раскрыв глаза, Катька какое-то время пялилась на подкрашенную физиономию Воробья, затем открыла Мозиллу и вошла в один из своих блогов, который вела от имени загадочной красавицы Адель. Блог пользовался популярностью, подкрепляемой «автопортретами», выисканными Аделью-Катькой в сети. Рассеянно просмотрев комменты, Катька начала было писать ответ — но, не дописав, вдруг открыла Яндекс и набрала «школьный бал спб».
Минут десять она изучала сайт бала. Сейчас, когда никто не видел ее, она могла себе это позволить. Затем она очистила журнал, встала, осмотрела срач вокруг себя, пробормотала «... в задницу» и выглянула в окно.
Минуту или две она смотрела на желтое небо, на густые закатные тени, на плотный воздух, дрожащий от зноя, затем схватила свою любимую книжечку Блока, сунула в карман — и выскочила вон из квартиры.
***
Когда она вышла из метро, свирепствовала гроза. Духоту прорвало, как нарыв, и город накрыли свинцовые потоки, бьющие наотмашь в глаза и за шиворот.
Ливень был озорным и беспощадным; люди визжали, прятались под всеми навесами и прыгали, хлюпали, шлепали по мутным рекам, под которыми мгновенно скрылся Невский.
Шокированная Катька визжала и ежилась вместе со всеми. Ливень обжег ее, сразу окатив до трусов, и она юркнула под навес; но азарт требовал решительных действий, и стоять просто так, ничего не делая, было невыносимо. Потоптавшись, Катька сняла босоножки, оставила их у стены и выскочила под ледяные струи.
Никакого зонта у нее не было — да он и не пригодился бы: вода била, казалось, отовсюду — сверху, снизу, справа и слева — и Катька неслась вперед, вытаращив глаза. Шок от холодной воды мгновенно перелился в зверский, телячий восторг, и она визжала и пела, решив, что стихия отменила все приличия. Она горланила «Дождь! Звонкой пеленой наполнил небо майский дождь...», кричала кому-то «я вам покажууу!» и брызгалась, стараясь бежать там, где грязнее. Вся она была в крапинку по самую шею, босые ее ноги горели от воды, а мокрая футболка, облепившая тело, стала прозрачной, как целлофан.
Катька не замечала, что на нее оглядываются, и неслась вперед, к упитанным коням Клодта, проступавшим в свинцовой пелене. Проскочив мост, она умерила бег, а затем и вовсе остановилась, вглядываясь в освещенные окна Аничкова дворца. Ей давно не было холодно, и она стояла под ливнем, как под душем, а затем принялась бродить под окнами, пританцовывая на ходу. Она сама не знала, что делает здесь, и если бы ее спросили...
— ... Катя?
Катька вздрогнула и обернулась.
— Катя? Ты Катя? Катя Вьюнкова?
— Да, — вырвалось у нее прежде, чем она удивилась, что ее назвали фамилией покойного отца.
— Ну где же ты бродишь, ë-моë! — ее вдруг схватили за руку и потащили куда-то. Катька не успела и пикнуть, как оказалась в каком-то коридоре, а затем вдруг — в яркой комнате, полной разношерстного, галдящего и нетерпеливого народа.
— Где тебя черти носят?! — вычитывал ей какой-то парень, не давая произнести ни слова. — Уже дефиле пошло, считай, пропустила нафиг... Твой батя с нас шкуру сдерет, блин! Давай бегом сушись и это самое...
— Где ее платье? — орал кто-то другой. — Платье и туфли? Ну и видоз у вас, мэм. Стихия, сочувствую... Эй, зовите Ленку и ваще визажистов! И Лешку-парикмахера... Ну шевелись же, блииин!
Ее протолкнули в середину комнаты — к зеркальным столикам, заваленным косметикой, тряпками и всем на свете. Катька силилась что-то сказать, но ей не давали:
— Ну чего стоишь? Давай раздевайся в темпе, щас платье принесут.
— А... а где...
— Ой, вот только не надо это самое! скромницу из себя корчить! Снимается Бог знает где и в каком виде, а тут прям невинное дитя, можно подумать...
С обалдевшей Катьки стащили футболку, оголив ей сиськи, затем принялись за шорты, и она только успела выхватить из них размокшего Блока.
— ... Мамадарагая! и трусы мокрые! Запасные есть? Ну что с ней делать?!
— А ничего, без трусов будет. Платье плотное, нифига не видно. У тебя месячных, надеюсь, нет сейчас? Ну, чего стоишь? В мокром будешь красоваться? Мокрое пятно на жопе будет, тебя это устраивает? Ну нет на тебя отдельной комнаты, поняла? Ничего, постесняешься немного, никто не смотрит на тебя... Ногу, ногу-то подними!
Катька приподняла ногу, отдавая трусы, бесцеремонно стянутые с нее, и осталась совершенно голой на глазах у дюжины людей.
Она никогда еще не оголялась на людях, тем более полностью, и внезапная нагота оглушила ее, как водка. Голая кожа сразу загорелась и покрылась мурашками, будто ее обожгли чужие взгляды.
— ... Так, Светка куда-то делась, с платьем вместе...
— Ну и хер с ним! Пусть пока красят ее, и волосы... Где визажистки? Елы-палы, она же мокрющая вся!... А ты типа не можешь сама взять полотенце, сама вытереться, да? Ты типа привыкла к обслуге, да?
— Я... но...
— И чего в оглоблях приперлась? Линзы есть? Нету? Значит так и будет! Будешь на ощупь танцевать!
— Но... но я...
— Что ты?... Давай вытирайся — и бегом краситься!!!
Голая Катька поняла, что не сможет сказать им «я совсем не та, за кого вы меня принимаете». В комнате было жарко, и волосы ее мгновенно высохли и распушились светло-русыми спиральками. Щеки и губы налились алым соком от тепла и от стыда, глаза заблестели зелеными испуганными огнями, в голой письке было мокро и щекотно... Ей сунули полотенце, и она стала машинально вытираться, пока визажистки, выдернутые из курилки, обсуждали, как ее красить:
— ... Ну, хоть фэйсом-то Бог не обидел... Что есть, то есть... Тут работы не так много... Делаем традиционного ангела...
— И тело-то — дай Боже... Пожалуй, это лучшие маленькие сиськи, которые я видела. Худышка, но плавненькая, без углов... Ну давай, давай уже!!!
Ее усадили к зеркалу, прикрыв спереди полотенцем, и Катька впервые в жизни подставила физиономию визажистам. По ее щекам, векам и губам забегали кисточки, карандаши и всевозможные мазилки; невидимые руки принялись ерошить ей волосы, и сразу резко завоняло парфюмом. Взгляды прожигали ей голую спину и задницу, и ей казалось, будто между ног у нее дует горячий сквозняк. Писька ее текла от стыда, и стул под ней был липкий, как в варенье...
— ... Фффух! За двадцать минут сделали тебя. Мировой рекорд! Папаше не забудь рассказать. И Богу скажи спасибо, что он дал тебе такую морду и такое тело...
— В волосы не лазь, иначе воронье гнездо будет...
— Кроме тебя, у нас еще четырнадцать штук было! На этом «балу без гламура» пятнадцать моделей как минимум, и это только через нашу студию...
— От «Стикса» и от Сусанны Свиньиной еще не меньше дюжины...
— Но ты, девонька, обставишь их без вариантов. Я-то знаю, что почем в этой жизни. Диме сказали про тебя...
— Да и даже если б не сказали... Такой материал и делать приятно. Не для папаши твоего старались — для искусства, запомни!..
— Вась, а там еще какая-то пигалица из джипа, говорит типа, что она Катя...
— Ну ее нахер! Ну и что, что Катя?... Так, давай, давай, девочка! Пошла-пошла! В темпе!!!
Ее вывели из гримерки, провели по темному коридору и вытолкнули в золоченую дверь.
Катька сделала по инерции два шага — и застыла, ослепленная блеском тысячи солнц, сверкающих в лепной высоте зала.
***
В свои семнадцать Катька уже начинала понимать, что не только имена даются вещам по всяким их свойствам, но и вещи становятся такими или сякими под влиянием имени, — и даже бывает так, что вещи присваивается какое-то совсем неподходящее ей имя, и никто этого не замечает.
Всю жизнь Катька росла с убеждением в собственной некрасивости. Оно поддерживалось и в школе, и в семье, и Катька даже не задумывалась, откуда оно взялось. Ее очки, сколько она себя помнила, были для нее символом самой себя: неуклюжие, угловатые, «вумные»...
И вдруг... Катька решила бы, что ее стебают, если бы не увидела себя, накрашенную, одетую и причесанную, в зеркале. Чувство собственной красоты было таким неожиданным и острым, что Катька чуть не разревелась. Незнакомка из зеркала скрутила ей душу, как мокрую футболку, — но бал и слезы не сочетались, и Катька расправила плечи, глядя в сверкающий зал.
Он был забит цветастыми платьями, над которыми вертелись перепуганные головки их хозяек; там и сям мелькали черно-белые силуэты кавалеров, мобилизованных из балетной академии. Грянул вальс, и пары понеслись прямо на Катьку, не успевшую вписаться в действо; подавив растерянность, она отошла к колоннам, где стояло довольно много девиц, не нашедших себе кавалера. «Прям Наташа Ростова», думала о себе Катька, — «Болконского не хватает...»
Болконский не заставил себя долго ждать. Закончился первый тур вальса, и от хоровода пестрых пятен отделился черно-белый силуэт:
— Мое почтение! Нам скучно?
— Пппп... пока нет. Но это не от меня зависит!
— А от кого?
— От того, кто еще не представился.
— Вау!... Ну ладно! Хозиреней, — изогнулся он в насмешливом поклоне, затем подал ей руку: — Можно просто Хозя... Разрешите Пригласить Вас На Тур Вальса!
— Разрешаю. Приглашайте.
Она говорила и двигалась, как во сне, — ее выручала только привычка остроумничать, приобретенная в сети.
— Дык я уже вроде пригласил... Плохо? Попробую еще раз. Ми-мэ-ма-мо-мууу... — распелся силуэт и вдруг зарычал басом: — Рррразрэшыте прррыгласить вас...
— Ой. Не рычите так. Я чуть не сделала лужу.
— Вау! Такие изысканные дамы умеют делать лужи?
— Только когда на них рычат такие изысканные кавалеры...
— А вам, я смотрю, локоть-то в рот не клади!
— Да, не стоит. Негигиенично.
Грянул вальс, и силуэт закружил Катьку под душераздирающие рулады скрипок.
Она танцевала не хуже и не лучше ровесниц (танцы изучались в ее школе), — но Хозя вел ее так, что она вдруг захлебнулась хмельным восторгом кружения. Теплая рука властно обняла ее, почти голую — без трусов, без белья, в одном только чужом платье, — и Катька чувствовала крепкое тепло сквозь ткань...
— Что это у вас? Книжка? Мокрая? От слез?
— Волшебная, с заклинаниями. Будете плохо себя вести — превращу в жабу.
— Лучше в черепаху: они живут дольше... Так как, вы говорите, вас зовут? Маруся? Хавронья? Дина?
— Диной зовут не меня, а кошку моей соседки...
— А все-таки?
— Все-таки? Ну, допустим, Адель...
— Адель? А это, допустим, не ваш блог в ЖЖ — «Канители из Адели»?
— К чему лукавить? Допустим, мой...
— Ааабалдеть! А вы не помните там такого, допустим, Челкаша? Который вечно каки пишет, а вы его — по сусалам, по сусалам?
— Вы что, хотите сказать, что...
— Что здесь произошла встреча братьев по разуму! Искусственному! То бишь сетевому! За это надо выпить!
— Прямо сейчас? Не поперхнетесь?
— А вы что, мерзавчик коньячка припрятали в лифчике?
— У меня нет ни мерзавчика, ни лифчика... («Боже, что я несу?»)
___________________
*Челкаш — персонаж одноименного рассказа Горького. — прим. авт.
Он не отлипал от Катьки: по окончанию тура утащил ее танцевать снова, потом снова, снова и снова... Ее щеки раскраснелись, как у матрешки. Штраус сменялся Чайковским, Чайковский Прокофьевым, Прокофьев «Амурскими волнами», «Волны» — снова Штраусом... Вокруг слышалось:
— Ё-моё!..
— Очень приятно, капец просто!..
— Как изысканно, бляха-муха!..
— Такой бал, я ваще фигею!
— Глянь, как на Катьку нашу похожа! — донесся откуда-то Марькин голос. — Только эта красапета, а Катька наша...
— Ну уж прям красапета! Она кавайная, но с такими сиськами дома надо сидеть...
— Внимание! Для прекрасных участниц бала — цветы от господина Вьюнкова, президента фирмы «Травиата». «Травиата» — это спокойствие вашего желудка!..
— Я обожаю Чайковского, и еще Лепса! Когда они звучат, я вся такая охваченная...
Голоса, музыка, сверкающие люстры, наряды, лица, прически слились в пестрый бездонный сумбур, гудевший в голове.
— ... Слушай!... А давай слиняем отсюда нахрен! А? Идем в белые ночи! К набережной! — сказал Хозя, когда они, усталые, опьяневшие, стояли за фуршетным столом и жевали, что попало под руку.
Катька уже успела пообщаться с жюри, забросать их шпильками остроумия, которые сыпались из нее неуправляемым потоком, и выдуть два фужера шампанского. Вино пилось легко, как спрайт, и зеленые Катькины глаза горели сумасшедшинкой.
— Давай! Но ты же тут вроде как на работе?
— Вроде как. Да плевал я!... Пошли. Давай, Адель-Канитель, не бойся, ты со мной... — он вывел Катьку из-за стола, не глядя ни на кого, и потащил ее к выходу.
***
Улица оглушила густой, бархатной прохладой. Ливень кончился, и воздух налился свежестью, уходящей в перламутровое небо белой ночи.
Его чистота и влага скрутила мозг, и Катька заорала: — Ааааааа! Иииии! — и засмеялась, глядя вытаращенными глазами на Хозю.
— Ыыыыыыы! — передразнил он ее, и они рванули к Фонтанке, разбрызгивая лужи.
Все вокруг было мокрым, умытым, набухшим, как губка, везде была вода — на мостовой, и в воздухе, и на деревьях, окатывающих пахучим душем Катьку с Хозей. Фонтанка накрылась пеленой тумана, как газовой шалью. Дымчатый, туманный свет белой ночи окутал набережные и весь город, застывший и вымерший после ливня, и по улицам разлилась густая тишина...
— Ыыыыыыы! Э-э-э-э-эй! Огогогооооо! — рвали ее криками беглецы. — Миииаау! Ррргав-гав-гав! — дурачились они, и им откликались далекие собаки из невидимых дворов, ушедших в туман.
— Ааааааа! — стонала Катька. — Я вся мокрая! Я как в ванной...
— А я? Я вообще как Ипполит под душем!... — подпевал ей Хозя. — «Потрите мне спинку, пожалста... « А давай обувь нафиг?
— Давай! — Катька взвизгнула и разулась, плюхнув босые ноги в лужу. — Ааааа... ух! Я босая, а ты? — рычала она на Хозю, и тот распаковывался от носков и туфель, говоря — Прошу временно меня не нюхать, — затем подкатал брюки и сделал два пробных шага. — Не влезают, заразы, — бормотал он, пытаясь распихать обе пары по карманам, — твои влезли, а мои пусть нахрен идут!
Он связал их шнурками и зашвырнул на ветку.
— Достанешь потом? — спросила Катька.
— Не знаю... Вперед! — Хозя галантно оттопырил локоть, приглашая Катьку, и они чинно зашлепали по лужам набережной. Дефиле продолжалось недолго: взвизгнув, Катька толкнула Хозю и побежала от него, вздымая фонтаны брызг.
— Ааааа! — кричал он, догоняя ее. — Теперь я понял, почему Фонтанка! Потому что тут бегают... такие дикие, босые, мокрые зверюги... как ты... — задыхался он, поймав Катьку за талию. — Смотри, мост! Давай прыгнем?! — и он картинно задрал ногу над перилами. Катька завопила. — Ага, ага, поверила? Страаааашно?
— Ты негодяй! — колотила его в бок Катька. — Ты уголовник. Вон твоя академия — показала она на улицу Росси, — я запру тебя там, будешь у своего станка фуэте крутить... Станцуй мне чего-нибудь! — хлопнула она в ладоши, как раджа, и Хозя изогнулся в чертячьем па.
— Одному скучно! — подтанцовывал он. — Рррразрэшыте пррыгласить...
— ... вас на тур вальса! — закончила за него Катька. — Рррразрешаю! Кто будет оркестром?
— Хозиреней Второй, король Фонтанки! Пум-пурум-пум-пум! — надув губы, Хозя запел Штрауса, и они с Катькой принялись кружиться на мосту, приближаясь кругами к улице Росси.
Вдруг пошел дождь. Минута — и он перерос в ливень, бьющий косыми струями по лужам, по туману и по Катьке с Хозей.
— Огого!..
— Это подводный вальс... Аааа! Ты что делаешь?
Хозя вдруг ловко подхватил ее на руки и понес по улице Росси к театру.
Ливень усиливался; в узкой улице, замкнутой длинными стенами домов, он гремел, как в пещере, и Катька истошно вопила:
— Ааааааааа! Мамочкиииии! Я захлебнууууусь! — и смеялась звонко, как дождь, бивший в жестяные крыши. По лицу ее текли цветные ручейки макияжа, прическа растрепалась и свесилась мокрой сосулькой вниз.
Хозя бежал с ней вприпрыжку, не чувствуя веса. Выбежав к Екатерининскому скверу, окутанному перламутровой пеленой, как и весь город, он вдруг нагнулся к Катьке и ткнулся носом ей в щеку.
— У тебя тушь потекла, — сказал он и лизнул цветной ручеек на щеке. — Горькая! Может, тут слаще? — он лизнул другую щеку, спустился ниже и стал жалить кончиком языка Катькины губы. — Горькая, горькая, горькая! — шептал он, опуская Катьку на ноги и раскрывая ей рот, как створки раковины.
— Сам ты Горький! Челкаш!... — Катька закрыла глаза, и он прильнул к ее губам.
Ливень не прекращался, и оглушительный его звон гудел в голове, как колокол. Катька задыхалась от поцелуя, первого в ее жизни, и от воды, бившей наотмашь в нос и в глаза.
— ... Вот, — сказал Хозя, когда оторвался от нее. — Ну? — спросил он, обнимая ее. Катька молчала, глядя на него дикими влажными глазами.
Они стояли в закутке сквера, отгороженные от мира деревьями, фонарями и ливнем. Где-то рядом был вымерший Невский.
— Какая ты мокрая, — шепнул ей Хозя... и вдруг задрал ее платье кверху. Катька вскрикнула, но не шевельнулась.
— Ой, ты же... Ты же совсем... — шептал удивленный Хозя, оголив ее на две трети и трогая ей голый пушистый пах. — Ну, ну... — просительно понукал ее он, задирая ей руки — и наконец стащил с нее платье, мокрое и тяжелое, как жесть.
По голому телу Катьки бежали ручейки ливня. — Адель... Ты ведь Адель? У тебя такое имя... нежное, как ты... как твое тело, — шептал Хозя, слизывая капли с Катькиной кожи.
Его язык, обжигающий Катьку сквозь прохладу ливня, щекотал ей живот, ребра, поднялся к груди, коснулся соска и вдавил его, как вишенку в торт; быстрая, требовательная рука скользила по мокрой коже Катьки, забралась ей между ног — и просочилась оттуда в самую тайную, самую заветную глубину, задрожав в сердцевине...
Катька стояла и умирала молча, стараясь не нарушить криком своей радужной смерти.
Ей было сказочно приятно, страшно, стыдно, упоительно, холодно, жарко, блаженно, щекотно и... она не знала, как ей было, и не знала, кто она такая и на каком свете. Хозя жалил ее то в один, то в другой сосок, вибрировал волчком между ее ног, гладил ей тело, окутывал ее леденящей пеленой — и Катька таяла в потоках дождя и в страхе, натянувшем горящие нервы...
— ... А ну-ка, — Хозя мягко толкнул ее куда-то, и Катька открыла глаза. Хозя уже был почти голый — в одних брюках, сползших к коленям, и белых трусах. Он толкал ее к лавочке, и голая Катька послушно села на нее.
— Не так... Ложись вот сюда, вооот... и ножки на землю, врозь... вот так... — Катька легла, подставив горящую грудь дождю, и выпятила половые органы так, как требовал Хозя. «Он там все видит... все-все... и сейчас будет меня трахать», думала она и дышала в радужную пелену неба. «Сейчас будет», думала она. Вдруг в нее впилось мягкое, влажное, горячее...
— Лежи, — придержали ее Хозины руки. — Лежи. Это не больно. — Хозя снова окунул язык в ее письку и стал вылизывать ее тянущими, мучительно-сладкими кругами, щекоча ей каждую складочку, каждую створку липкой щели — и самую пронзительно-нежную ее сердцевинку...
Катька тихонько пищала, истекала блаженством и пялилась в небо. «Вот небо», думала она, «вот дождь... А вот мой любовник... мой мужчина? Ааааа...» Беспощадный язык не давал ей передышки, и влажные волны вливались в ее тело непрерывно, набухая искрами в глазах...
— Ойейейейей!... — взвыла она, захлебнувшись густым медом в письке. — Оууууууй! Аааааа!... — орала она сквозь слезы, барахтаясь в своем блаженстве. Оно текло из нее радугой, и Катька забыла, что они на улице...
— Тише! Попалят, — шептал ей Хозя, проникая в нее. — Тише, моя неженка, моя худышка, моя Адель, — бормотал он, вспарывая членом плотные стенки ее лона, и целовал ее в губы, горькие от дождя.
Катьку гнуло и крутило, как в соковыжималке, и она почти не чувствовала боли. Понемногу она осознала на себе большое, мягкое, живое, и внутри — режущую твердость, вошедшую в нее до упора.
— Аааай. Осторожней, — ныла она, хоть ей почти не было больно. — Ты... ты трахаешь меня, да? УЖЕ?
— Трахаю. Еще как! — хрипел Хозя, прижимаясь к ней. — Я буду нежно, не спеша, не бойся, девочка. Я знаю, что ты девочка...
— Была! — Катька тихо смеялась Хозе, и он смеялся с ней:
— Да. Была!..
Оргазм отпускал ее, и уже не было такой сладости, а было только дразнящее трение ТАМ — и было уже ощутимо больно. Катьку переполняла телесная близость с Хозей, родная, плотная, теплая, несмотря на дождь, — лицом к лицу, кожа к коже; перепуганная, счастливая Катька неуклюже целовала Хозю, обнимала его и ездила руками по мокрой его спине:
— Аааа... Аааа... Ты уже очень глубоко во мне, да? Аааа... ой!
— Ой! Пусти, Адель! Пусти-пусти, — вдруг дернулся Хозя.
— Зачем? Куда? Не пущу! — Катька крепко обхватила Хозю руками, обвила ногами и вжала в себя.
— Ты же... Ааааа! Оооууу! Уууууу... Уффф! Ну вот!..
В Катьке запульсировал, облился влагой и обмяк твердый живчик, и вместе с ним обмяк Хозя:
— Фффффух! Ну... — говорил он, торжественно глядя на Катьку.
— Ну... — отвечала она ему;
— Ну вот! — хором выдохнули они и рассмеялись.
Дождь закончился, и скамейку окутал туман.
— Мы заблудимся, — говорил Хозя.
— Не найдем одежду... Пойдем голыми на бал... — отвечала ему Катька.
— Знаешь, сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Катька смотрела на него влажными глазами, и он стал легонько целовать ей щеки. — Ты без мазилок совсем чудо... Скажи, а ты в самом деле не узнала меня?
— Нет... Разве мы виделись раньше?
— Значит, не узнала. Так и думаешь, что я Хозиреней? *
— Ну... я просто жду, когда ты назовешь себя.
_____________________________
*Хозиреней — персонаж романа Грина «Блистающий мир». — прим. авт.
— Я Дима. Дима Чёлкин, — сказал Хозя. — Я привык, что меня все узнают, но ты, наверно, плохо видишь? Близорукие глаза всегда так красивы... но у тебя особенно. Ты... Боже, я думал, что этот бал будет таким говном! — говорил Дима, слезая с обалдевшей Катьки. — Сядь рядышком со мной. Голенькая... Ладно? Вот так, тело к телу... Этот бал ведь делался для того, чтобы набрать новую порцию молоденьких шлюх для гламура... А дебильные папаши и мамаши не понимают этого. Вот мне еще вчера сказали: королевой бала должна быть Катя Вьюнкова, дочка спонсора, большого питерского бандюка... А мне насрать на бандюка. Королевой бала будешь ты. Во-первых, ты самая красивая, да и самая тонкая, нежная, самая... самая-самая среди всего этого намазюканного обезьянника. Во-вторых... во-вторых, ты моя личная королева, и я хочу увидеть тебя с Золотой Короной на макушке. Ни в какой гламур я не пущу тебя, пусть подавятся. Пусть бандюки своих Кать туда толкают — туда им и дорога. Но королевой должна быть ты!
Голый Дима говорил от души, и в нем не было ничего общего с лощеным насмешником на балу:
— ... Жюри ты понравилась, и они сделают, как я скажу. Им сказали делать, как я скажу. Ха!... Адель, неженка моя, как ласково назвать тебя? Адочка? Я не знаю, но очень хочу... Что? Что такое? Что случилось?
Катька дрожала. Ей было холодно, и в ней набухала муть, беспричинная, как дождь, зарядивший снова.
Дима обнял ее, и Катька вдруг разревелась. Она не знала, чего она плачет, но все ее тело, обожженное сексом, ныло и горело, и ей вдруг захотелось спрятаться под скамейку. Разум куда-то делся, и остались только слезы, бесконечные, как дождь.
— ... Ну чего ты? Аделька, зайка, не плачь, не плачь, я ведь... ведь...
Вдруг сквозь пелену дождя послышался бой думских курантов.
Он гудел в серой пелене, как в колоколе или в пещере — глухо и со всех сторон сразу, хоть и не громко. Катька вздрогнула и прислушалась. Пять... шесть... семь... восемь... девять... десять... одиннадцать... Господи!
— Уже двенадцать, — сказала она. Голос не слушался ее. — Мне надо идти.
— Куда? Почему?
— Надо. — В сознании ее возник срач, неубранный ею дома, и перекошенное лицо Дуси, тыкающей пальцем в немытые тарелки. Ум уцепился за этот повод, и Катьке казалось, что у нее нет другого выхода.
— Метро закроется... я не доеду. Пусти! Пусти, Хозя... Дима! — крикнула она, и оторопевший Дима отпустил ее.
Голая Катька вскочила и стала лихорадочно натягивать платье, облепившее ее ледяным коконом. Это было адски трудно и противно, и Катька ныла от холода, запутавшись в липкой ткани...
— Помоги!..
Дима встал и с трудом натянул на нее платье, из которого выпал на землю вконец размокший Блок. Дима нагнулся, но Катька опередила его и подобрала книжку, слипшуюся в лепешку.
— Туфли... где туфли?
Она обулась, подалась вперед, осеклась, посмотрела на Диму...
— Подожди. Не надо! — попросил Дима, но Катьку дернул какой-то бес — и она сказала:
— Надо. Прощай, Хозя! Прощай, Дима!
Ее душили слезы, но бес велел ей доиграть сцену до конца, и она ринулась прочь.
— Подожди! Адель! Адель!!!... — Голый и мокрый Дима схватил ее было за руку, но Катька вырвалась, оставив в его руке липкий ошметок Блока, и исчезла в серой пелене.
***
За две минуты она примчалась к Аничкову дворцу.
— Катя Вьюнкова! — крикнула она охраннику, и тот пропустил ее, почтительно кивнув. Катька вбежала в черный ход, заблудилась в коридорах, плутала в них Бог знает сколько, пока не выбралась в знакомую ей гримерку. В ней не было никого — только горы тряпок, сваленных на столах и стульях, и горький запах парфюма, ударивший в нос, как нашатырь. Катька с трудом сбросила на пол мокрое платье, нашла свою одежду, высохшую и скомканную, переоделась, проверила в кармане ключи, карточку метро, достала очки, нацепила на нос, выскочила вон в чужих туфлях... вернулась, скинула их — и выбежала босиком под дождь.
Охранник удивленно покосился на нее, — а она бежала по пустому Невскому, по противоположной его стороне, чтобы не встретить Диму, — бежала к метро, брызгаясь слезами и дождем.
Босоножки ее так и стояли у стены. Она надела их, вбежала в метро, спустилась вниз, села в поезд — и задрожала от душного тепла, разлитого в вагоне. Редкие пассажиры удивленно косились на плачущую девушку в мятой, мокрой одежде и нелепых оглоблях, — но никто не заговаривал с ней...
... Войдя в дом, она добежала до кровати, сгребла с нее срач (прямо на пол, без сортировки), упала — и сразу провалилась в сон, полный резких, пронзительных видений.
Ливень, ошибка модельщиков, публичное оголение, перевоплощение, бал, Хозя, поцелуи, секс и оргазм под дождем, полночь, разлука и побег — все смешалось в кучу впечатлений, искрившую в ней, как реле под ливнем, и Катька металась во сне, ныла, смеялась и плакала, зарываясь под подушку...
***
Утро началось с дурдома. Семейство Облжанских, напичканное впечатлениями, сплетнями и шампанским, вернулось домой в шестом часу — и застало там мокрую Катьку, спящую посреди разгрома.
Пока Катька, растолканная, обруганная и поставленная на место, разгребала горы барахла, семейство Облжанских выпускало пар за утренним чаем:
— ... Я фигею просто! Это не бал, это я прям не знаю что!..
— ... Этот Челкин нашел какую-то там себе Адель, а она от него взяла и сбежала. Ебанутая какая-то! Ну не хочешь быть королевой — так дай же ж другим, бля!..
— ... А ты слышала, что этот Вьюнцов, или как его там, ну, который по цветочкам, — так он типа в суд подает на бал! Типа его дочку туда не пустили, оставили под дождем, а в ее платье за пять штук баксов какую-то свою всунули, и вместо нее... Не, ну бред полный, капец просто! Я в шоке...
— ... И потом начали по спискам шарашить, что ж это за такая Адель. Так оказалась, блин, что ни одной Адели из девочек ваще не было, прикинь! Или она лапши навешала, или ваще мистика, прикинь?..
— ... И щас ее ищут. Ходют по всем бальным девочкам и ищут. И к нам придут. Она Челкину какую-то хреновину оставила, так он по ней хочет типа ее найти...
— ... Я ваще в шоке! Пипец полный, я извиняюсь, конечно...
В 9.01, когда семейство уже похрапывало среди гор барахла, кое-как перелопаченного Катькой, Дусю разбудила мобилка. Это были курьеры, выполнявшие заказ оргкомитета. Сорок минут спустя они позвонили в дверь.
Прошло еще пятнадцать минут, в течение которых слышались приглушенные вопли, шорохи и ругань — и, наконец, дверь спальни открылась, и оттуда выползли сонные, кое-как одетые и накрашенные Санька с Марькой.
— Здравствуйте, — поздоровался с ними один из курьеров, и тут же сообщил им: — В этой бездонной лазури, в сумраке близкой весны плакали зимние бури, реяли... — и вопросительно уставился на них.
— Чего? — уставились они на него.
— Ну? Кто реял? — допытывался он у них.
— Где реял? — спросили у него.
— ... Так, ладно, вопрос закрыт. Перейдем ко второму пункту. Вам это ничего не говорит? — курьер показал им оборванную бумагу. Это была половинка маленькой книги, разодранной пополам, размокшей и высушенной. На разрыве расплылась черная строка: «... ли ранние сны».
В глазах у сестер отразилось такое недоумение, что курьер кивнул, спрятал останки книги в портфель и сказал:
— Все ясно. Извините за беспокойство. Всего наилучш... эээ, а это что? Чье это?
На прихожей лежал обрывок размокшей книги, такой же, как и предыдущий.
— Это ваше? Девочки?..
— Нннет, не зна... то есть, кажется, да... — Санька и Марька, переглянувшись, кинулись к прихожей, сбивая друг друга с ног. — Точно! Это мое! — крикнула Санька.
— Нет, мое! Ты офигела, да?
— А ты? Рот закрой, блин!..
— ... Девочки! Вы не видели тут такую мятую, рваную книжку? Не выкинули случайно? — из другой комнаты вышла Катька, шмыгая носом. — Ой! Здравствуйте...
— Здрасьте-здрасьте. Та-ак... Не эта? — курьер взял книжку, выхватив ее из-под носа у Марьки.
— Минутку, я не вижу... Ну да, эта! Спасибо! Где вы ее нашли?
Курьер не отвечал, прикладывая половинки книжки друг другу. Линия разрыва сошлась точно, как пазл. Санька, Марька и Дуся молчали, раскрыв рты.
— Та-ак... Плакали зимние бури, реяли ранние сны... — с выражением прочитал курьер и набрал кого-то на мобилке: — Алë! Дмитрий Михалыч? Вася Кочкин беспокоит. Мы нашли ее. Что? Говорю, нашли ее! Да. Блок совпал. Блондинка, немного кудрявая, глаза зеленые... Да. Да. Даю.
Он протянул опешившей Катьке трубку:
— Чëлкин Дмитрий Михалыч. Поговори с ним.
Катька поднесла мобилку к уху, помолчала — и еле слышно шепнула:
— Да?..
— Алло! Адель? Это ты? — послышался простуженный голос.
— Да...
— Адель! Я... Я тебя...
Санька и Марька вытянули шеи, вслушиваясь в писк динамика. Катька посмотрела на них — и убежала к себе в комнату, шмыгая носом и улыбаясь, как пьяная...
— А мое? Ты что, еще не... Пипееец, блин! Я ваще фигею...
— Девочки, девочки! Ну что за лексика, ë-моë!
В доме Облжанских все не только смешалось, но и перелопатилось, и перекувыркнулось вверх дном: Сандра и Мариабель Облжанские собирались на великое мероприятие, которое предвкушалось весь месяц. Все это время оно смаковалось, обдумывалось, обсуждалось на все лады — и несмотря на то, сборы все равно начались в последний момент.
По всему дому были раскиданы трусы, лифчики, колготки, ленты, тампаксы, помада, тушь, тени, карандаши, заколки, бусы, коробки, мятые газеты, тарелки, бутылки, огрызки булок, яблок, сникерсов, салфетки, вата и другие предметы, которые было невозможно опознать под слоем всех прочих. Отовсюду гремели мобилки — как всегда, одновременно и в самый неподходящий момент. Растрепанные Сандра и Мариабель слонялись по квартире и огрызались друг на друга, на мать и на Катьку, сводную сестру, которая не ехала с ними, и была по этому случаю мобилизована в сферу обслуживания. Мама, Евдокия Терентьевна Облжанская, которую дочки за глаза называли Дусей, пыталась хранить видимость дисциплины, — но все ее порывы адресовались лично Кате:
— Катерина, это, конечно, эээ, не твои проблемы, и я понимаю, что у тебя другие, эээ, приоритеты, но все-таки на твоем месте я бы это самое... блиин! Ты же, бля, дырку там пропиздишь, ëпэрэсэтэ!
Катька, взмыленная, как и все, доглаживала Санькину юбку. Стоял жаркий май, и ей приходилось поминутно протирать очки-оглобли от пота, натекавшего на линзы.
— Санька, Марька... вы что, конченые, бл... то есть — головой думать надо! Вы когда морды начнете красить? Через час выходить! Катерин, ты не можешь быстрей, да? Я понимаю: это не олимпиады по истории, это жизнь, тут айкью не надо, тут ручками, ручками... Санька, вот если б у тебя руки-крюки не были — помогла бы, а так сиди уже, не рыпайся, хуже только будет... Катькаааааа! Охренела ващееее? Ты же гофре загладила, бляяяя...
... Через полтора часа одетые, залитые духами, облепленные помадой и лаком Санька и Марька стояли в дверях, а Дуся суетилась вокруг, пытаясь ухватить четыре кулька с вещами первой необходимости:
— Так, мобилки взяли? Дэзики?... Что? Марька, ты провонять весь бал решила, да? Быстро дэзик ищи... что? А я откуда знаю, где! Где кинула, там и... Нету? Ну, значит, будешь вонять. Санька, дашь ей свой, ясно? Не «блииин», а — ясно?! Ну...
Катька стояла рядом, протирая очки.
— Катюнчик, пожелай нам победы! Чмоки-чмоки!
Санька и Марька по очереди перечмокались с Катькой. Затем Дуся нагнулась к ней, клюнула ее в лоб и сказала:
— Ну, с Богом, как говорится, блин... Девочки, бегом в машину!... Катюш, ты же не переутомляйся только, ладно? Не надо сразу убирать, сначала отдохни, ладно? Ну все... Что еще? А, ладно... Ну все, давай, пока! Девочкиииии!... — донеслось из коридора.
Хлопнула дверь.
Катька какое-то время стояла без движения, затем развернулась и прошла в комнату, заваленную тряпками и мусором.
Она села за компьютер и включила его, сама не зная зачем. Загрузился десктоп с Джеком Воробьем — но Катька обмякла на спинке кресла и не шевелилась, глядя прямо перед собой.
Затем она закрыла глаза...
***
Санкт-Петербургский Школьный Бал проходил во Аничковом дворце на Фонтанке. К участию в нем приглашались ученицы 9—11 классов питерских школ. Участие было добровольным и, само собой, весьма и весьма платным.
Бал пиарился в сети и по телеку целый месяц. Он преподносился как неофициальная, некоррумпированная альтернатива Мисс СПб-2013: участницы не могли быть моделями, не могли быть как-либо связаны с подиумом, шоу-бизнесом и прочей индустрией красоты. Они должны были быть «простыми питерскими школьницами», без лоска, без глянца и мишуры, — «чистое обаяние молодости, помноженное на супердрайв белых ночей», как выразился Эй. Ти. Чучмеков, генеральный продюсер бала.
Всем участницам бала предстояло дефиле на сцене, затем несколько туров вальса и фуршет, где им следовало проявить хорошие манеры. Избранных ждала беседа с членами жюри — поп-звездой Леопардией, фотомоделью Марьей Голоплясовой, кутюрье Дэном Бесштанным и главой жюри, актером Димой Чëлкиным, по которому сох весь женский пол Питера. Королева бала, единственная и неповторимая, награждалась Золотой Короной, и перед ней открывались разнообразные перспективы: от карьеры в мире гламура — до съемок в новом фильме с Димой.
Санька и Марька, признанные красотки своей школы, всерьез рассчитывали на победу. Участие Катьки даже и не обсуждалось — ни Дусей, ни сестрами, ни ею самой.
Катька была зубрилкой, ботанкой и официально признанной фригидной доской. В свои семнадцать она одевалась в унылый унисекс, носила очки-оглобли, никогда не красилась, ничего не делала с волосами, убирая их в девчачьи хвосты, и никак не проявляла своей женственности. Она была круглой отличницей, побеждала на всех олимпиадах, любила стихи, рисовала, была саркастичной, молчаливо-замкнутой, общалась исключительно в сети, и в семье к ней относились, как к сдвинутой.
Ее отец давно умер. Дуся была ей мачехой и ужасно гордилась тем, что ничего не жалеет для падчерицы. И в самом деле: она определила ее в элитную школу, закармливала ее дорогими пирожными, покупала ей технику, спортивный инвентарь и любую книгу, которую та просила. Санька с Марькой олицетворяли другую расходную статью: им покупались брюлики, модельные тряпки, обувь на шпильках и косметика. Катька была сыта, имела, казалось, все, что ей нужно, и Дуся считала, что ее материнская совесть чиста.
... Раскрыв глаза, Катька какое-то время пялилась на подкрашенную физиономию Воробья, затем открыла Мозиллу и вошла в один из своих блогов, который вела от имени загадочной красавицы Адель. Блог пользовался популярностью, подкрепляемой «автопортретами», выисканными Аделью-Катькой в сети. Рассеянно просмотрев комменты, Катька начала было писать ответ — но, не дописав, вдруг открыла Яндекс и набрала «школьный бал спб».
Минут десять она изучала сайт бала. Сейчас, когда никто не видел ее, она могла себе это позволить. Затем она очистила журнал, встала, осмотрела срач вокруг себя, пробормотала «... в задницу» и выглянула в окно.
Минуту или две она смотрела на желтое небо, на густые закатные тени, на плотный воздух, дрожащий от зноя, затем схватила свою любимую книжечку Блока, сунула в карман — и выскочила вон из квартиры.
***
Когда она вышла из метро, свирепствовала гроза. Духоту прорвало, как нарыв, и город накрыли свинцовые потоки, бьющие наотмашь в глаза и за шиворот.
Ливень был озорным и беспощадным; люди визжали, прятались под всеми навесами и прыгали, хлюпали, шлепали по мутным рекам, под которыми мгновенно скрылся Невский.
Шокированная Катька визжала и ежилась вместе со всеми. Ливень обжег ее, сразу окатив до трусов, и она юркнула под навес; но азарт требовал решительных действий, и стоять просто так, ничего не делая, было невыносимо. Потоптавшись, Катька сняла босоножки, оставила их у стены и выскочила под ледяные струи.
Никакого зонта у нее не было — да он и не пригодился бы: вода била, казалось, отовсюду — сверху, снизу, справа и слева — и Катька неслась вперед, вытаращив глаза. Шок от холодной воды мгновенно перелился в зверский, телячий восторг, и она визжала и пела, решив, что стихия отменила все приличия. Она горланила «Дождь! Звонкой пеленой наполнил небо майский дождь...», кричала кому-то «я вам покажууу!» и брызгалась, стараясь бежать там, где грязнее. Вся она была в крапинку по самую шею, босые ее ноги горели от воды, а мокрая футболка, облепившая тело, стала прозрачной, как целлофан.
Катька не замечала, что на нее оглядываются, и неслась вперед, к упитанным коням Клодта, проступавшим в свинцовой пелене. Проскочив мост, она умерила бег, а затем и вовсе остановилась, вглядываясь в освещенные окна Аничкова дворца. Ей давно не было холодно, и она стояла под ливнем, как под душем, а затем принялась бродить под окнами, пританцовывая на ходу. Она сама не знала, что делает здесь, и если бы ее спросили...
— ... Катя?
Катька вздрогнула и обернулась.
— Катя? Ты Катя? Катя Вьюнкова?
— Да, — вырвалось у нее прежде, чем она удивилась, что ее назвали фамилией покойного отца.
— Ну где же ты бродишь, ë-моë! — ее вдруг схватили за руку и потащили куда-то. Катька не успела и пикнуть, как оказалась в каком-то коридоре, а затем вдруг — в яркой комнате, полной разношерстного, галдящего и нетерпеливого народа.
— Где тебя черти носят?! — вычитывал ей какой-то парень, не давая произнести ни слова. — Уже дефиле пошло, считай, пропустила нафиг... Твой батя с нас шкуру сдерет, блин! Давай бегом сушись и это самое...
— Где ее платье? — орал кто-то другой. — Платье и туфли? Ну и видоз у вас, мэм. Стихия, сочувствую... Эй, зовите Ленку и ваще визажистов! И Лешку-парикмахера... Ну шевелись же, блииин!
Ее протолкнули в середину комнаты — к зеркальным столикам, заваленным косметикой, тряпками и всем на свете. Катька силилась что-то сказать, но ей не давали:
— Ну чего стоишь? Давай раздевайся в темпе, щас платье принесут.
— А... а где...
— Ой, вот только не надо это самое! скромницу из себя корчить! Снимается Бог знает где и в каком виде, а тут прям невинное дитя, можно подумать...
С обалдевшей Катьки стащили футболку, оголив ей сиськи, затем принялись за шорты, и она только успела выхватить из них размокшего Блока.
— ... Мамадарагая! и трусы мокрые! Запасные есть? Ну что с ней делать?!
— А ничего, без трусов будет. Платье плотное, нифига не видно. У тебя месячных, надеюсь, нет сейчас? Ну, чего стоишь? В мокром будешь красоваться? Мокрое пятно на жопе будет, тебя это устраивает? Ну нет на тебя отдельной комнаты, поняла? Ничего, постесняешься немного, никто не смотрит на тебя... Ногу, ногу-то подними!
Катька приподняла ногу, отдавая трусы, бесцеремонно стянутые с нее, и осталась совершенно голой на глазах у дюжины людей.
Она никогда еще не оголялась на людях, тем более полностью, и внезапная нагота оглушила ее, как водка. Голая кожа сразу загорелась и покрылась мурашками, будто ее обожгли чужие взгляды.
— ... Так, Светка куда-то делась, с платьем вместе...
— Ну и хер с ним! Пусть пока красят ее, и волосы... Где визажистки? Елы-палы, она же мокрющая вся!... А ты типа не можешь сама взять полотенце, сама вытереться, да? Ты типа привыкла к обслуге, да?
— Я... но...
— И чего в оглоблях приперлась? Линзы есть? Нету? Значит так и будет! Будешь на ощупь танцевать!
— Но... но я...
— Что ты?... Давай вытирайся — и бегом краситься!!!
Голая Катька поняла, что не сможет сказать им «я совсем не та, за кого вы меня принимаете». В комнате было жарко, и волосы ее мгновенно высохли и распушились светло-русыми спиральками. Щеки и губы налились алым соком от тепла и от стыда, глаза заблестели зелеными испуганными огнями, в голой письке было мокро и щекотно... Ей сунули полотенце, и она стала машинально вытираться, пока визажистки, выдернутые из курилки, обсуждали, как ее красить:
— ... Ну, хоть фэйсом-то Бог не обидел... Что есть, то есть... Тут работы не так много... Делаем традиционного ангела...
— И тело-то — дай Боже... Пожалуй, это лучшие маленькие сиськи, которые я видела. Худышка, но плавненькая, без углов... Ну давай, давай уже!!!
Ее усадили к зеркалу, прикрыв спереди полотенцем, и Катька впервые в жизни подставила физиономию визажистам. По ее щекам, векам и губам забегали кисточки, карандаши и всевозможные мазилки; невидимые руки принялись ерошить ей волосы, и сразу резко завоняло парфюмом. Взгляды прожигали ей голую спину и задницу, и ей казалось, будто между ног у нее дует горячий сквозняк. Писька ее текла от стыда, и стул под ней был липкий, как в варенье...
— ... Фффух! За двадцать минут сделали тебя. Мировой рекорд! Папаше не забудь рассказать. И Богу скажи спасибо, что он дал тебе такую морду и такое тело...
— В волосы не лазь, иначе воронье гнездо будет...
— Кроме тебя, у нас еще четырнадцать штук было! На этом «балу без гламура» пятнадцать моделей как минимум, и это только через нашу студию...
— От «Стикса» и от Сусанны Свиньиной еще не меньше дюжины...
— Но ты, девонька, обставишь их без вариантов. Я-то знаю, что почем в этой жизни. Диме сказали про тебя...
— Да и даже если б не сказали... Такой материал и делать приятно. Не для папаши твоего старались — для искусства, запомни!..
— Вась, а там еще какая-то пигалица из джипа, говорит типа, что она Катя...
— Ну ее нахер! Ну и что, что Катя?... Так, давай, давай, девочка! Пошла-пошла! В темпе!!!
Ее вывели из гримерки, провели по темному коридору и вытолкнули в золоченую дверь.
Катька сделала по инерции два шага — и застыла, ослепленная блеском тысячи солнц, сверкающих в лепной высоте зала.
***
В свои семнадцать Катька уже начинала понимать, что не только имена даются вещам по всяким их свойствам, но и вещи становятся такими или сякими под влиянием имени, — и даже бывает так, что вещи присваивается какое-то совсем неподходящее ей имя, и никто этого не замечает.
Всю жизнь Катька росла с убеждением в собственной некрасивости. Оно поддерживалось и в школе, и в семье, и Катька даже не задумывалась, откуда оно взялось. Ее очки, сколько она себя помнила, были для нее символом самой себя: неуклюжие, угловатые, «вумные»...
И вдруг... Катька решила бы, что ее стебают, если бы не увидела себя, накрашенную, одетую и причесанную, в зеркале. Чувство собственной красоты было таким неожиданным и острым, что Катька чуть не разревелась. Незнакомка из зеркала скрутила ей душу, как мокрую футболку, — но бал и слезы не сочетались, и Катька расправила плечи, глядя в сверкающий зал.
Он был забит цветастыми платьями, над которыми вертелись перепуганные головки их хозяек; там и сям мелькали черно-белые силуэты кавалеров, мобилизованных из балетной академии. Грянул вальс, и пары понеслись прямо на Катьку, не успевшую вписаться в действо; подавив растерянность, она отошла к колоннам, где стояло довольно много девиц, не нашедших себе кавалера. «Прям Наташа Ростова», думала о себе Катька, — «Болконского не хватает...»
Болконский не заставил себя долго ждать. Закончился первый тур вальса, и от хоровода пестрых пятен отделился черно-белый силуэт:
— Мое почтение! Нам скучно?
— Пппп... пока нет. Но это не от меня зависит!
— А от кого?
— От того, кто еще не представился.
— Вау!... Ну ладно! Хозиреней, — изогнулся он в насмешливом поклоне, затем подал ей руку: — Можно просто Хозя... Разрешите Пригласить Вас На Тур Вальса!
— Разрешаю. Приглашайте.
Она говорила и двигалась, как во сне, — ее выручала только привычка остроумничать, приобретенная в сети.
— Дык я уже вроде пригласил... Плохо? Попробую еще раз. Ми-мэ-ма-мо-мууу... — распелся силуэт и вдруг зарычал басом: — Рррразрэшыте прррыгласить вас...
— Ой. Не рычите так. Я чуть не сделала лужу.
— Вау! Такие изысканные дамы умеют делать лужи?
— Только когда на них рычат такие изысканные кавалеры...
— А вам, я смотрю, локоть-то в рот не клади!
— Да, не стоит. Негигиенично.
Грянул вальс, и силуэт закружил Катьку под душераздирающие рулады скрипок.
Она танцевала не хуже и не лучше ровесниц (танцы изучались в ее школе), — но Хозя вел ее так, что она вдруг захлебнулась хмельным восторгом кружения. Теплая рука властно обняла ее, почти голую — без трусов, без белья, в одном только чужом платье, — и Катька чувствовала крепкое тепло сквозь ткань...
— Что это у вас? Книжка? Мокрая? От слез?
— Волшебная, с заклинаниями. Будете плохо себя вести — превращу в жабу.
— Лучше в черепаху: они живут дольше... Так как, вы говорите, вас зовут? Маруся? Хавронья? Дина?
— Диной зовут не меня, а кошку моей соседки...
— А все-таки?
— Все-таки? Ну, допустим, Адель...
— Адель? А это, допустим, не ваш блог в ЖЖ — «Канители из Адели»?
— К чему лукавить? Допустим, мой...
— Ааабалдеть! А вы не помните там такого, допустим, Челкаша? Который вечно каки пишет, а вы его — по сусалам, по сусалам?
— Вы что, хотите сказать, что...
— Что здесь произошла встреча братьев по разуму! Искусственному! То бишь сетевому! За это надо выпить!
— Прямо сейчас? Не поперхнетесь?
— А вы что, мерзавчик коньячка припрятали в лифчике?
— У меня нет ни мерзавчика, ни лифчика... («Боже, что я несу?»)
___________________
*Челкаш — персонаж одноименного рассказа Горького. — прим. авт.
Он не отлипал от Катьки: по окончанию тура утащил ее танцевать снова, потом снова, снова и снова... Ее щеки раскраснелись, как у матрешки. Штраус сменялся Чайковским, Чайковский Прокофьевым, Прокофьев «Амурскими волнами», «Волны» — снова Штраусом... Вокруг слышалось:
— Ё-моё!..
— Очень приятно, капец просто!..
— Как изысканно, бляха-муха!..
— Такой бал, я ваще фигею!
— Глянь, как на Катьку нашу похожа! — донесся откуда-то Марькин голос. — Только эта красапета, а Катька наша...
— Ну уж прям красапета! Она кавайная, но с такими сиськами дома надо сидеть...
— Внимание! Для прекрасных участниц бала — цветы от господина Вьюнкова, президента фирмы «Травиата». «Травиата» — это спокойствие вашего желудка!..
— Я обожаю Чайковского, и еще Лепса! Когда они звучат, я вся такая охваченная...
Голоса, музыка, сверкающие люстры, наряды, лица, прически слились в пестрый бездонный сумбур, гудевший в голове.
— ... Слушай!... А давай слиняем отсюда нахрен! А? Идем в белые ночи! К набережной! — сказал Хозя, когда они, усталые, опьяневшие, стояли за фуршетным столом и жевали, что попало под руку.
Катька уже успела пообщаться с жюри, забросать их шпильками остроумия, которые сыпались из нее неуправляемым потоком, и выдуть два фужера шампанского. Вино пилось легко, как спрайт, и зеленые Катькины глаза горели сумасшедшинкой.
— Давай! Но ты же тут вроде как на работе?
— Вроде как. Да плевал я!... Пошли. Давай, Адель-Канитель, не бойся, ты со мной... — он вывел Катьку из-за стола, не глядя ни на кого, и потащил ее к выходу.
***
Улица оглушила густой, бархатной прохладой. Ливень кончился, и воздух налился свежестью, уходящей в перламутровое небо белой ночи.
Его чистота и влага скрутила мозг, и Катька заорала: — Ааааааа! Иииии! — и засмеялась, глядя вытаращенными глазами на Хозю.
— Ыыыыыыы! — передразнил он ее, и они рванули к Фонтанке, разбрызгивая лужи.
Все вокруг было мокрым, умытым, набухшим, как губка, везде была вода — на мостовой, и в воздухе, и на деревьях, окатывающих пахучим душем Катьку с Хозей. Фонтанка накрылась пеленой тумана, как газовой шалью. Дымчатый, туманный свет белой ночи окутал набережные и весь город, застывший и вымерший после ливня, и по улицам разлилась густая тишина...
— Ыыыыыыы! Э-э-э-э-эй! Огогогооооо! — рвали ее криками беглецы. — Миииаау! Ррргав-гав-гав! — дурачились они, и им откликались далекие собаки из невидимых дворов, ушедших в туман.
— Ааааааа! — стонала Катька. — Я вся мокрая! Я как в ванной...
— А я? Я вообще как Ипполит под душем!... — подпевал ей Хозя. — «Потрите мне спинку, пожалста... « А давай обувь нафиг?
— Давай! — Катька взвизгнула и разулась, плюхнув босые ноги в лужу. — Ааааа... ух! Я босая, а ты? — рычала она на Хозю, и тот распаковывался от носков и туфель, говоря — Прошу временно меня не нюхать, — затем подкатал брюки и сделал два пробных шага. — Не влезают, заразы, — бормотал он, пытаясь распихать обе пары по карманам, — твои влезли, а мои пусть нахрен идут!
Он связал их шнурками и зашвырнул на ветку.
— Достанешь потом? — спросила Катька.
— Не знаю... Вперед! — Хозя галантно оттопырил локоть, приглашая Катьку, и они чинно зашлепали по лужам набережной. Дефиле продолжалось недолго: взвизгнув, Катька толкнула Хозю и побежала от него, вздымая фонтаны брызг.
— Ааааа! — кричал он, догоняя ее. — Теперь я понял, почему Фонтанка! Потому что тут бегают... такие дикие, босые, мокрые зверюги... как ты... — задыхался он, поймав Катьку за талию. — Смотри, мост! Давай прыгнем?! — и он картинно задрал ногу над перилами. Катька завопила. — Ага, ага, поверила? Страаааашно?
— Ты негодяй! — колотила его в бок Катька. — Ты уголовник. Вон твоя академия — показала она на улицу Росси, — я запру тебя там, будешь у своего станка фуэте крутить... Станцуй мне чего-нибудь! — хлопнула она в ладоши, как раджа, и Хозя изогнулся в чертячьем па.
— Одному скучно! — подтанцовывал он. — Рррразрэшыте пррыгласить...
— ... вас на тур вальса! — закончила за него Катька. — Рррразрешаю! Кто будет оркестром?
— Хозиреней Второй, король Фонтанки! Пум-пурум-пум-пум! — надув губы, Хозя запел Штрауса, и они с Катькой принялись кружиться на мосту, приближаясь кругами к улице Росси.
Вдруг пошел дождь. Минута — и он перерос в ливень, бьющий косыми струями по лужам, по туману и по Катьке с Хозей.
— Огого!..
— Это подводный вальс... Аааа! Ты что делаешь?
Хозя вдруг ловко подхватил ее на руки и понес по улице Росси к театру.
Ливень усиливался; в узкой улице, замкнутой длинными стенами домов, он гремел, как в пещере, и Катька истошно вопила:
— Ааааааааа! Мамочкиииии! Я захлебнууууусь! — и смеялась звонко, как дождь, бивший в жестяные крыши. По лицу ее текли цветные ручейки макияжа, прическа растрепалась и свесилась мокрой сосулькой вниз.
Хозя бежал с ней вприпрыжку, не чувствуя веса. Выбежав к Екатерининскому скверу, окутанному перламутровой пеленой, как и весь город, он вдруг нагнулся к Катьке и ткнулся носом ей в щеку.
— У тебя тушь потекла, — сказал он и лизнул цветной ручеек на щеке. — Горькая! Может, тут слаще? — он лизнул другую щеку, спустился ниже и стал жалить кончиком языка Катькины губы. — Горькая, горькая, горькая! — шептал он, опуская Катьку на ноги и раскрывая ей рот, как створки раковины.
— Сам ты Горький! Челкаш!... — Катька закрыла глаза, и он прильнул к ее губам.
Ливень не прекращался, и оглушительный его звон гудел в голове, как колокол. Катька задыхалась от поцелуя, первого в ее жизни, и от воды, бившей наотмашь в нос и в глаза.
— ... Вот, — сказал Хозя, когда оторвался от нее. — Ну? — спросил он, обнимая ее. Катька молчала, глядя на него дикими влажными глазами.
Они стояли в закутке сквера, отгороженные от мира деревьями, фонарями и ливнем. Где-то рядом был вымерший Невский.
— Какая ты мокрая, — шепнул ей Хозя... и вдруг задрал ее платье кверху. Катька вскрикнула, но не шевельнулась.
— Ой, ты же... Ты же совсем... — шептал удивленный Хозя, оголив ее на две трети и трогая ей голый пушистый пах. — Ну, ну... — просительно понукал ее он, задирая ей руки — и наконец стащил с нее платье, мокрое и тяжелое, как жесть.
По голому телу Катьки бежали ручейки ливня. — Адель... Ты ведь Адель? У тебя такое имя... нежное, как ты... как твое тело, — шептал Хозя, слизывая капли с Катькиной кожи.
Его язык, обжигающий Катьку сквозь прохладу ливня, щекотал ей живот, ребра, поднялся к груди, коснулся соска и вдавил его, как вишенку в торт; быстрая, требовательная рука скользила по мокрой коже Катьки, забралась ей между ног — и просочилась оттуда в самую тайную, самую заветную глубину, задрожав в сердцевине...
Катька стояла и умирала молча, стараясь не нарушить криком своей радужной смерти.
Ей было сказочно приятно, страшно, стыдно, упоительно, холодно, жарко, блаженно, щекотно и... она не знала, как ей было, и не знала, кто она такая и на каком свете. Хозя жалил ее то в один, то в другой сосок, вибрировал волчком между ее ног, гладил ей тело, окутывал ее леденящей пеленой — и Катька таяла в потоках дождя и в страхе, натянувшем горящие нервы...
— ... А ну-ка, — Хозя мягко толкнул ее куда-то, и Катька открыла глаза. Хозя уже был почти голый — в одних брюках, сползших к коленям, и белых трусах. Он толкал ее к лавочке, и голая Катька послушно села на нее.
— Не так... Ложись вот сюда, вооот... и ножки на землю, врозь... вот так... — Катька легла, подставив горящую грудь дождю, и выпятила половые органы так, как требовал Хозя. «Он там все видит... все-все... и сейчас будет меня трахать», думала она и дышала в радужную пелену неба. «Сейчас будет», думала она. Вдруг в нее впилось мягкое, влажное, горячее...
— Лежи, — придержали ее Хозины руки. — Лежи. Это не больно. — Хозя снова окунул язык в ее письку и стал вылизывать ее тянущими, мучительно-сладкими кругами, щекоча ей каждую складочку, каждую створку липкой щели — и самую пронзительно-нежную ее сердцевинку...
Катька тихонько пищала, истекала блаженством и пялилась в небо. «Вот небо», думала она, «вот дождь... А вот мой любовник... мой мужчина? Ааааа...» Беспощадный язык не давал ей передышки, и влажные волны вливались в ее тело непрерывно, набухая искрами в глазах...
— Ойейейейей!... — взвыла она, захлебнувшись густым медом в письке. — Оууууууй! Аааааа!... — орала она сквозь слезы, барахтаясь в своем блаженстве. Оно текло из нее радугой, и Катька забыла, что они на улице...
— Тише! Попалят, — шептал ей Хозя, проникая в нее. — Тише, моя неженка, моя худышка, моя Адель, — бормотал он, вспарывая членом плотные стенки ее лона, и целовал ее в губы, горькие от дождя.
Катьку гнуло и крутило, как в соковыжималке, и она почти не чувствовала боли. Понемногу она осознала на себе большое, мягкое, живое, и внутри — режущую твердость, вошедшую в нее до упора.
— Аааай. Осторожней, — ныла она, хоть ей почти не было больно. — Ты... ты трахаешь меня, да? УЖЕ?
— Трахаю. Еще как! — хрипел Хозя, прижимаясь к ней. — Я буду нежно, не спеша, не бойся, девочка. Я знаю, что ты девочка...
— Была! — Катька тихо смеялась Хозе, и он смеялся с ней:
— Да. Была!..
Оргазм отпускал ее, и уже не было такой сладости, а было только дразнящее трение ТАМ — и было уже ощутимо больно. Катьку переполняла телесная близость с Хозей, родная, плотная, теплая, несмотря на дождь, — лицом к лицу, кожа к коже; перепуганная, счастливая Катька неуклюже целовала Хозю, обнимала его и ездила руками по мокрой его спине:
— Аааа... Аааа... Ты уже очень глубоко во мне, да? Аааа... ой!
— Ой! Пусти, Адель! Пусти-пусти, — вдруг дернулся Хозя.
— Зачем? Куда? Не пущу! — Катька крепко обхватила Хозю руками, обвила ногами и вжала в себя.
— Ты же... Ааааа! Оооууу! Уууууу... Уффф! Ну вот!..
В Катьке запульсировал, облился влагой и обмяк твердый живчик, и вместе с ним обмяк Хозя:
— Фффффух! Ну... — говорил он, торжественно глядя на Катьку.
— Ну... — отвечала она ему;
— Ну вот! — хором выдохнули они и рассмеялись.
Дождь закончился, и скамейку окутал туман.
— Мы заблудимся, — говорил Хозя.
— Не найдем одежду... Пойдем голыми на бал... — отвечала ему Катька.
— Знаешь, сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Катька смотрела на него влажными глазами, и он стал легонько целовать ей щеки. — Ты без мазилок совсем чудо... Скажи, а ты в самом деле не узнала меня?
— Нет... Разве мы виделись раньше?
— Значит, не узнала. Так и думаешь, что я Хозиреней? *
— Ну... я просто жду, когда ты назовешь себя.
_____________________________
*Хозиреней — персонаж романа Грина «Блистающий мир». — прим. авт.
— Я Дима. Дима Чёлкин, — сказал Хозя. — Я привык, что меня все узнают, но ты, наверно, плохо видишь? Близорукие глаза всегда так красивы... но у тебя особенно. Ты... Боже, я думал, что этот бал будет таким говном! — говорил Дима, слезая с обалдевшей Катьки. — Сядь рядышком со мной. Голенькая... Ладно? Вот так, тело к телу... Этот бал ведь делался для того, чтобы набрать новую порцию молоденьких шлюх для гламура... А дебильные папаши и мамаши не понимают этого. Вот мне еще вчера сказали: королевой бала должна быть Катя Вьюнкова, дочка спонсора, большого питерского бандюка... А мне насрать на бандюка. Королевой бала будешь ты. Во-первых, ты самая красивая, да и самая тонкая, нежная, самая... самая-самая среди всего этого намазюканного обезьянника. Во-вторых... во-вторых, ты моя личная королева, и я хочу увидеть тебя с Золотой Короной на макушке. Ни в какой гламур я не пущу тебя, пусть подавятся. Пусть бандюки своих Кать туда толкают — туда им и дорога. Но королевой должна быть ты!
Голый Дима говорил от души, и в нем не было ничего общего с лощеным насмешником на балу:
— ... Жюри ты понравилась, и они сделают, как я скажу. Им сказали делать, как я скажу. Ха!... Адель, неженка моя, как ласково назвать тебя? Адочка? Я не знаю, но очень хочу... Что? Что такое? Что случилось?
Катька дрожала. Ей было холодно, и в ней набухала муть, беспричинная, как дождь, зарядивший снова.
Дима обнял ее, и Катька вдруг разревелась. Она не знала, чего она плачет, но все ее тело, обожженное сексом, ныло и горело, и ей вдруг захотелось спрятаться под скамейку. Разум куда-то делся, и остались только слезы, бесконечные, как дождь.
— ... Ну чего ты? Аделька, зайка, не плачь, не плачь, я ведь... ведь...
Вдруг сквозь пелену дождя послышался бой думских курантов.
Он гудел в серой пелене, как в колоколе или в пещере — глухо и со всех сторон сразу, хоть и не громко. Катька вздрогнула и прислушалась. Пять... шесть... семь... восемь... девять... десять... одиннадцать... Господи!
— Уже двенадцать, — сказала она. Голос не слушался ее. — Мне надо идти.
— Куда? Почему?
— Надо. — В сознании ее возник срач, неубранный ею дома, и перекошенное лицо Дуси, тыкающей пальцем в немытые тарелки. Ум уцепился за этот повод, и Катьке казалось, что у нее нет другого выхода.
— Метро закроется... я не доеду. Пусти! Пусти, Хозя... Дима! — крикнула она, и оторопевший Дима отпустил ее.
Голая Катька вскочила и стала лихорадочно натягивать платье, облепившее ее ледяным коконом. Это было адски трудно и противно, и Катька ныла от холода, запутавшись в липкой ткани...
— Помоги!..
Дима встал и с трудом натянул на нее платье, из которого выпал на землю вконец размокший Блок. Дима нагнулся, но Катька опередила его и подобрала книжку, слипшуюся в лепешку.
— Туфли... где туфли?
Она обулась, подалась вперед, осеклась, посмотрела на Диму...
— Подожди. Не надо! — попросил Дима, но Катьку дернул какой-то бес — и она сказала:
— Надо. Прощай, Хозя! Прощай, Дима!
Ее душили слезы, но бес велел ей доиграть сцену до конца, и она ринулась прочь.
— Подожди! Адель! Адель!!!... — Голый и мокрый Дима схватил ее было за руку, но Катька вырвалась, оставив в его руке липкий ошметок Блока, и исчезла в серой пелене.
***
За две минуты она примчалась к Аничкову дворцу.
— Катя Вьюнкова! — крикнула она охраннику, и тот пропустил ее, почтительно кивнув. Катька вбежала в черный ход, заблудилась в коридорах, плутала в них Бог знает сколько, пока не выбралась в знакомую ей гримерку. В ней не было никого — только горы тряпок, сваленных на столах и стульях, и горький запах парфюма, ударивший в нос, как нашатырь. Катька с трудом сбросила на пол мокрое платье, нашла свою одежду, высохшую и скомканную, переоделась, проверила в кармане ключи, карточку метро, достала очки, нацепила на нос, выскочила вон в чужих туфлях... вернулась, скинула их — и выбежала босиком под дождь.
Охранник удивленно покосился на нее, — а она бежала по пустому Невскому, по противоположной его стороне, чтобы не встретить Диму, — бежала к метро, брызгаясь слезами и дождем.
Босоножки ее так и стояли у стены. Она надела их, вбежала в метро, спустилась вниз, села в поезд — и задрожала от душного тепла, разлитого в вагоне. Редкие пассажиры удивленно косились на плачущую девушку в мятой, мокрой одежде и нелепых оглоблях, — но никто не заговаривал с ней...
... Войдя в дом, она добежала до кровати, сгребла с нее срач (прямо на пол, без сортировки), упала — и сразу провалилась в сон, полный резких, пронзительных видений.
Ливень, ошибка модельщиков, публичное оголение, перевоплощение, бал, Хозя, поцелуи, секс и оргазм под дождем, полночь, разлука и побег — все смешалось в кучу впечатлений, искрившую в ней, как реле под ливнем, и Катька металась во сне, ныла, смеялась и плакала, зарываясь под подушку...
***
Утро началось с дурдома. Семейство Облжанских, напичканное впечатлениями, сплетнями и шампанским, вернулось домой в шестом часу — и застало там мокрую Катьку, спящую посреди разгрома.
Пока Катька, растолканная, обруганная и поставленная на место, разгребала горы барахла, семейство Облжанских выпускало пар за утренним чаем:
— ... Я фигею просто! Это не бал, это я прям не знаю что!..
— ... Этот Челкин нашел какую-то там себе Адель, а она от него взяла и сбежала. Ебанутая какая-то! Ну не хочешь быть королевой — так дай же ж другим, бля!..
— ... А ты слышала, что этот Вьюнцов, или как его там, ну, который по цветочкам, — так он типа в суд подает на бал! Типа его дочку туда не пустили, оставили под дождем, а в ее платье за пять штук баксов какую-то свою всунули, и вместо нее... Не, ну бред полный, капец просто! Я в шоке...
— ... И потом начали по спискам шарашить, что ж это за такая Адель. Так оказалась, блин, что ни одной Адели из девочек ваще не было, прикинь! Или она лапши навешала, или ваще мистика, прикинь?..
— ... И щас ее ищут. Ходют по всем бальным девочкам и ищут. И к нам придут. Она Челкину какую-то хреновину оставила, так он по ней хочет типа ее найти...
— ... Я ваще в шоке! Пипец полный, я извиняюсь, конечно...
В 9.01, когда семейство уже похрапывало среди гор барахла, кое-как перелопаченного Катькой, Дусю разбудила мобилка. Это были курьеры, выполнявшие заказ оргкомитета. Сорок минут спустя они позвонили в дверь.
Прошло еще пятнадцать минут, в течение которых слышались приглушенные вопли, шорохи и ругань — и, наконец, дверь спальни открылась, и оттуда выползли сонные, кое-как одетые и накрашенные Санька с Марькой.
— Здравствуйте, — поздоровался с ними один из курьеров, и тут же сообщил им: — В этой бездонной лазури, в сумраке близкой весны плакали зимние бури, реяли... — и вопросительно уставился на них.
— Чего? — уставились они на него.
— Ну? Кто реял? — допытывался он у них.
— Где реял? — спросили у него.
— ... Так, ладно, вопрос закрыт. Перейдем ко второму пункту. Вам это ничего не говорит? — курьер показал им оборванную бумагу. Это была половинка маленькой книги, разодранной пополам, размокшей и высушенной. На разрыве расплылась черная строка: «... ли ранние сны».
В глазах у сестер отразилось такое недоумение, что курьер кивнул, спрятал останки книги в портфель и сказал:
— Все ясно. Извините за беспокойство. Всего наилучш... эээ, а это что? Чье это?
На прихожей лежал обрывок размокшей книги, такой же, как и предыдущий.
— Это ваше? Девочки?..
— Нннет, не зна... то есть, кажется, да... — Санька и Марька, переглянувшись, кинулись к прихожей, сбивая друг друга с ног. — Точно! Это мое! — крикнула Санька.
— Нет, мое! Ты офигела, да?
— А ты? Рот закрой, блин!..
— ... Девочки! Вы не видели тут такую мятую, рваную книжку? Не выкинули случайно? — из другой комнаты вышла Катька, шмыгая носом. — Ой! Здравствуйте...
— Здрасьте-здрасьте. Та-ак... Не эта? — курьер взял книжку, выхватив ее из-под носа у Марьки.
— Минутку, я не вижу... Ну да, эта! Спасибо! Где вы ее нашли?
Курьер не отвечал, прикладывая половинки книжки друг другу. Линия разрыва сошлась точно, как пазл. Санька, Марька и Дуся молчали, раскрыв рты.
— Та-ак... Плакали зимние бури, реяли ранние сны... — с выражением прочитал курьер и набрал кого-то на мобилке: — Алë! Дмитрий Михалыч? Вася Кочкин беспокоит. Мы нашли ее. Что? Говорю, нашли ее! Да. Блок совпал. Блондинка, немного кудрявая, глаза зеленые... Да. Да. Даю.
Он протянул опешившей Катьке трубку:
— Чëлкин Дмитрий Михалыч. Поговори с ним.
Катька поднесла мобилку к уху, помолчала — и еле слышно шепнула:
— Да?..
— Алло! Адель? Это ты? — послышался простуженный голос.
— Да...
— Адель! Я... Я тебя...
Санька и Марька вытянули шеи, вслушиваясь в писк динамика. Катька посмотрела на них — и убежала к себе в комнату, шмыгая носом и улыбаясь, как пьяная...
