Ее звали Киссэ. Георгий встретил ее на одном из бесчисленных островков Эгейского моря, где отдыхал дикарем.
Остров был маленьким, как наперсток, и весь состоял из меловых скал, слепяще-белых, как ледники. Они тонули в густо-синем море и таком же небе. Солнце прожигало синеву насквозь, и от белого огня, опрокинутого в море и в небо, кружилась голова.
Каждый рассвет Георгий спрашивал себя, не сходит ли он с ума, и каждый закат смотрел на тонущее солнце, сидя на скалах, которые делались рыжими, как желчь. Три дня назад он толкался в метро, ел чебуреки, работал, бегал, ругался, но здесь все это было менее правдоподобно, чем Одиссей и сирены. Здесь был мир соли, плотной синевы и огня, голубого по утрам, белого в полдень и красного на закате.
... Она объявилась на третий день. Георгий купался голышом, а она подглядывала за ним, думая, что ее не видно. Любопытные глаза буравили его так, что он вдруг застеснялся. Атлет, завсегдатай спортзалов, Георгий вдруг прочувствовал силу своего тела, и это было странное чувство, пьяное и зябкое, как море, если прыгнуть в него с жары. Минут пять он решался окликнуть хозяйку любопытных глаз — но вместо того вдруг бросился в волны и нырнул.
Он плавал долго, с силой рассекая воду, а когда вернулся, глаз уже не было. Но назавтра они появились снова. Они настойчиво рассматривали голого Георгия, и он наконец решился:
— Хэй! Иди сюда!
«Ну и что, что я голый?», — убеждал он себя. «Интересно, она говорит по-английски? А если нет? Голый мужик зовет к себе... вот кошмар!» — думал пунцовый Георгий.
Девушка оказалась черноволосой, черноглазой и красивой до неправдоподобия.
Это была чистая античная красота, соразмерная и тонкая, как с древних амфор, но живая, теплая, и немножко еще незрелая. «Нимфа» — думал Георгий, — «или наяда. Черт подери — три тыщи лет прошло, а девушки здесь, как при Гомере с Эврипидом, или как их там...»
На ней были не хитон и сандалии, как полагается нимфам, а белая футболка с Миком Джаггером и синие купальные трусики. На ступнях ее не было ничего, кроме корки подсохшей глины.
— Чего ты там? Прячешься. Давай плавать, — сообщил ей Георгий, проклиная себя за деревянный голос, за жуткий инглиш и за все на свете.
— Я не прячусь. Я сижу. Просто так, — ответила нимфа. Она здорово стеснялась, как и Георгий.
— Чего сидишь? Жарко. Такая хорошая вода.
— О да! Так жарко!
— В Греции всегда жарко. В Греции очень-очень горячее солнце.
— О да, очень горячее!
Беседа потихоньку налаживалась.
— ... Хочешь в воду? Со мной?
— О! Хочу! Очень-очень хочу! Но...
— Ты не умеешь плавать?
— Умею. Но...
— Что?
— Но я не имею... как сказать это? Ну... Только футболка.
— Ну и что?
— Но...
Вид ее, когда она снимала футболку, нельзя описать: такой сумасшедшинки Георгий не видел ни в одних глазах. У него тут же набухло внизу, и он присел на корточки.
— И все? Раздевайся целиком, не бойся. Мы будем, как греческие боги, — говорил ей Георгий, пряча срамоту.
— О! Ты похож на греческого бога. Я думала, ты грек.
У нее были крепкие, выпуклые соски и маленькие детские груди, как у древних статуй. Замерев на секунду, она вопросительно глянула на Георгия и потянула с себя трусики.
«Впервые», — думал Георгий, видя сладкую жуть в ее глазах, — «неужели у них тут все так патриархально?»
— Как тебя зовут?
— Ээээ... Киссэ. Древнее греческое имя. Вот, я голая, совсем голая, как ты. Нас увидят люди?
— Увидят — ну и что? Киссэ. Чудесное имя. Как поцелуй. Я Джордж, Джо, — исковеркался он к чему-то на иностранный лад. — Привет, Киссэ!
Он сидел перед ней на корточках, и оголившееся хозяйство Киссэ курчавилось прямо у его лица.
— Привет, Джо! Я... я...
— Что?
— Я никогда не знакомилась голой.
— Я тоже. Стесняешься?
— Стесняешься?... Как это?... А! я понимаю...
— Ты такая красивая. Ты похожа на греческую богиню.
— Я понимаю! И ты! ты некрасивый, но сильный, большой. Ты такой боксерский!
— Значит, мы боги. Мы древние боги. А боги не стесняются, — отвечал Георгий. Глядя на ее тело, он плотней сжимал ноги, морщился и думал: «Сейчас лопну. Скорей бы в воду... « — А давай плавать! Жарко! Мы сгорим! Будем, как уголь. Давай! Давай! — он схватил ее за руку и потащил к воде.
... Волны обожгли прохладой. В бухте было холодное течение, и древние боги, войдя в воду по грудь, задохнулись и завизжали, отчаянно молотя воду руками и ногами.
— Аааааааа! Это холодно! — смеялась и вопила Киссэ, вытаращив глаза. Неловкость растворилась в жгучей синеве, и древние боги брызгались, как сорванцы; нехватка английских слов восполнялась междометиями, криком, стоном, визгом, хрипом и мяуканьем; синий купол неба, тяжелый и горячий, громоздился над ними, и белое солнце жгло их сверху, грея мокрые головы...
Оба они охрипли, опьянели, нахлебались воды, запыхались, уморились, — и вскоре в изнеможении подползли к бурому камню у берега.
— Ааааах! — снова и снова смеялась Киссэ, — это холодно! Я устала, как от работы!
Она мостилась на камне, раздвинув ноги. Лиловые складки ее писи, не желая вмещаться в раковинке, выпирали вперед, как мягкие водоросли, устилавшие дно и камни.
***
Назавтра она пришла снова. Всю ночь Георгий думал, почему она убежала, и не обидел ли он ее, не переборщил ли с оголением, — но Киссэ сама оголилась на ходу, поджимая босые ноги, и крикнула ему:
— Будем, как древние боги? Мне нравится!
— Я понял: ты знаешь кто? Ты нереида, маленькая хозяйка моря...
— А ты, может быть, сатир? Бог этой скалы, такой большой красивый бог, но мягкий, не звериный!
Английским она владела еще хуже, чем Георгий — но они прекрасно понимали друг друга, особенно в воде, в то утро ледяной, как никогда:
— Ааааа! Уииии! Аааооо! Нету дышать! Я совсем нету! Не могуууууу!... — визжала Киссэ, повиснув на Георгии.
— Мы закаляемся. Белым и синим. Горячо и холодно, еще и с солью! Это как дамасская сталь. Будем крепкие, крепче стали, — говорил ей Георгий, с трудом подбирая слова. Мокрая Киссэ восторженно глядела на него.
У нее были иссиня-черные кудри, в отдельных прядях выгоревшие до бронзы, и тонкий рот, красный, как водоросли, росшие под валунами. Она уже лезла к нему, норовила прикоснуться, прижаться — и Георгий понимал: ЭТО произойдет очень скоро.
С первой минуты было очевидно, что привело ее, зачем она ходила к нему и смотрела на него глазами, набухшими темной солью. Георгий понимал — тела, сведенные так близко, не могут долго быть порознь — и готов был лопнуть, как плод травы-недотроги. Он не знал, как ЭТО будет, не знал, сколько ему ждать...
Но все случилось быстро и неожиданно. Они сидели на песке — и вдруг Георгий, похолодев, привлек Киссэ к себе.
«Что? вот так сразу? Испугается! обидится! нельзя!!!» — мелькали суматошные мысли; но губы уже всосались в теплый рот, язык проник вовнутрь, обволакиваясь заветной солью, и перепуганная Киссэ кусала его, как щенок.
— Не кусайся, — сказал ей Георгий, ладонью скользя по мокрому телу. — У тебя есть парень? — спрашивал он, раскорячивая Киссэ на песке. Она молчала, глядя на него с благоговейным ужасом.
... Она была узкой, твердой, плотной, как недозрелый фрукт, и Георгий умерил напор.
— Ты девушка? Ты еще не трахалась? — шептал он, понемногу вспарывая клейкий проход. Киссэ всхлипывала, качая головой. — Ну ничего. Все бывает в первый раз. Ты сладкая. Ты чудо. Тебе будет сладко, — нашептывал ей Георгий, слизывая соленые капли с ее лица.
Его член уже обтягивался по всей длине мякотью вспоротого лона, теплой и вкусной, как тысяча лакомств. Они пыхтели друг другу в носы, целуясь быстро, крепко и нервно, как голуби. Киссэ изнемогала, запрокинув голову, и умоляюще глядела в небо; напор ускорялся, безжалостный член натягивал ее сверху донизу, чмокая влагой и кровью, и не хватало дыхания, как в холодной воде...
Вдруг Георгий взревел, сжал ее плечи до хруста, вывернулся — и стал заливать тело Киссэ белыми брызгами, размазывая их по соленой коже.
Киссэ вилась змеей, подвывая от сладкого голода и внезапной пустоты в лоне.
— Намучилась? Погоди... В первый раз никогда не бывает, как ожидаешь. Погоди... — хрипел ей Георгий. Он глубоко и густо забрал воздух, как перед нырянием — и снова прильнул к ее губам. Одна его рука нащупала сосок, другая завибрировала на клиторе, как на струне; губы высасывали горячий рот, и язык нырял внутрь, обволакивая полость убийственно-сладкой, истаивающей солью...
Когда все кончилось — он гладил ее, а Киссэ смотрела остекленевшими глазами на солнце и улыбалась, как новорожденная.
— Ну вот. Сладко девочке, я же говорил. — Георгий жадно вдохнул и рухнул рядом. С его члена стекали мутные капли.
Над ними плыло небо — синяя воронка, плотная, бездонная, втягивающая их в себя, лишающая веса и памяти...
***
Она приходила к Георгию поздним утром, в солнцепек, и они любились в жаркой тени скалы, заросшей полынью.
Боль прошла на третий день, и Киссэ отдавалась Георгию столько, сколько он мог вынести. Она плела ему венки из полыни, бледных гиацинтов и водорослей, красных, как ее губы; она вплетала ему цветы вокруг члена и говорила: «ему тоже нужен венок»; она украшалась фиалками, галькой и мидиями, и Георгий красил ее голубой глиной, вмазывая комья в густые волосы и сооружая ей на голове фантастические башни с цветными камушками. Соски Киссэ, заласканные до плача, набухли, загорели и выпирали рожками, коричневыми, как галька, а голая пися вечно блестела от влаги.
Однажды Киссэ принесла синюю и белую краску. Они изрисовались, как дикари, а затем Георгий покрасил Киссэ синим, а она его белым — до последнего волоска, до промежутков между пальцев ног, оставив чистым только член; и потом, когда они трахались и терлись друг об друга, белая и синяя краска смешалась, покрыв их тела перламутровыми разводами, причудливыми, как морская пена.
— ... Или как облака на небе, — говорила Киссэ, размазывая краску по бедру Георгия. — Мы глупые. Мы голые цветные сумасшедшие, — пела она, поджав под себя выкрашенные ноги. Краска плохо смывалась, и чумазая Киссэ плакала потом, как маленькая, оттирая синюю кожу.
Георгий ставил ее раком и распирал сзади, как варежку, а она выла, подметала волосами песок и покачивалась, закатив глаза. Он трахал ее на волнах, меж двух камней: вода укачивала, а Киссэ жмурилась и таяла в холодной соли. Голос ее охрип, огрубел, понизился, она стала рассеянной и бесстыдной; ей нравилось выпячивать гениталии для Георгия, нравилось быть голой, думать и говорить только о трахе, и даже нравилось, когда видели их трах, нравилось ощущать взгляды на тугих грудях, на мокрой вагине, подставленной Георгию, и думать о том, что она права, а их соглядатаи — нет. Они с Георгием потеряли всякий стыд, мочились и испражнялись на глазах друг у друга, как звери, и игрались половыми органами, непрерывно возбуждая себя. Георгий научил ее лизать член, научил седлать его и скользить на нем, как маховик, и Киссэ испытала восторг власти над его телом, леденящий, как волны в бухте.
Белые скалы, синее море и синее небо были с ними. Синий обволакивал все и вся, без границ и пределов, а белый вторгался в синеву, прорезая ее солнцем и остриями скал.
— Ты во мне, как тот камень входит в море, — говорила Киссэ, стонущая под Георгием. — А я как волны. Я качаюсь, и пою, и плачу. Я волна. Аааааа! — ныла она, содрогаясь от блаженства, и скребла пальцами песок, и била пятками землю, глядя на Георгия черными сумасшедшими глазами...
***
На восьмой день она не пришла.
Ее неприход Георгий предчувствовал давно, и это предчувствие нарастало, как звон в ушах.
Когда прошел день без нее, Георгию вдруг стало холодно. Впервые за весь отдых он оделся, а потом еще обмотался накидкой, отгораживаясь от ветра и моря.
Всю ночь он просидел в накидке, слушая ветер, гудевший над бухтой. Он не знал ни фамилии, ни адреса; они с Киссэ не расспрашивали друг друга, боясь нарушить зыбкий контур своих игр. Они были древними богами, и все остальное сломало бы их игру.
К утру все затянуло тучами. Синего и белого больше не было, а было бурое, свинцовое, стальное, графитно-серое — сверху донизу, от края до края.
Проснувшийся Георгий удивился обесцвеченному миру, размял тело, сунул в воду большой палец ноги — и, поежившись, достал кроссовки и куртку.
Весь день он прождал ее на берегу, а на следующий день решил обойти остров. Настроение у него было тревожное, как ветер, неведомо откуда прилетевший на остров; в его шорохе Георгию чудилась тайна, и Георгий думал о том, что у него разыгрались нервы, как у алкоголика.
Весь островок состоял из скал, миртовых рощ, руин, белых селений, двух десятков пансионатов и большого отеля с аквапарком, занимавшего восточный берег. В пансионатах никто и не слыхивал о Киссэ; бородатые рыбаки, жившие в селениях, не понимали ни слова по-английски — или делали вид, что не понимают; за купюры, добытые Георгием из кошелька, ему было предложено домашнее вино, сушеная рыба, сомнительного вида древности и накрашенные девицы, не напоминавшие Киссэ даже, если смотреть на них сквозь стакан с мохито.
Георгий удивлялся про себя, что никто на острове не похож на Киссэ: здесь прижился совсем другой тип, грубоватый, характерно-южный, носатый и коренастый. В отель Георгия не пустили, да он и никак не связывал Киссэ с лощеными любителями элитного отдыха.
Промаявшись весь день, Георгий вернулся к палатке. Два дня, оставшиеся до самолета, он просидел на берегу, вглядываясь в свинцовое море. Ему не хотелось ни есть, ни спать, и он делал то и другое на автопилоте, подчиняясь телу. Ветер крепчал, и вместе с ним крепчала тревога Георгия. Ему казалось, что ветер говорит ему что-то, и нужно только понять, что именно.
***
Вернувшись в Питер, Георгий продолжил полуавтоматическое существование: ходил на работу, ел, пил, договаривался без малейшего желания или увлечения, а только потому, что так надо.
Внутри он хранил клочок синевы, постепенно отходящей в никуда. Ничто больше не трогало его, и смысл жизни уместился весь, с головой и потрохами, в воспоминания о Киссэ, о ее черных глазах и маленьких губах, красных, как водоросли.
Георгий изменился: стал дрожать и сутулиться, взгляд его стал вялым, жесты — неуклюжими, будто он двигался в искаженном пространстве. Единственное, что занимало его — мифы Древней Греции, которые он принялся внимательно изучать по возвращении домой. Его преследовала странная мысль, и не мысль даже, а тень мысли, догадка, которую он не решался додумать до конца.
Это было смешно и, кроме смеха, пахло бредом на нервной почве, в чем Георгий прекрасно отдавал себе отчет. Но тень догадки, засев в нем, бередила душу, и он понемногу поддавался ей, оправдываясь перед самим собой: «если там мы играли в ту игру — отчего не поиграть здесь в эту?» «Я просто изучаю древние мифы», говорил он себе, — «в конце концов, когда-то это было признаком культуры. Отчего бы мне не стать культурнее?», убеждал он себя — и продолжал искать то, что боялся додумать до конца.
И однажды нашел.
Это было так безусловно-очевидно, что хитрить уже было нельзя.
Георгий не сразу принял то, что нашел. Ему снова чудилось зябкое дыхание берегового ветра, и снова хотелось закутаться в накидку. Он зажмурился, глубоко вздохнул, открыл глаза — и перечитал три абзаца, найденные в старой книжке:
«... Кого только не разили стрелы коварнаго Эрота! Во время оно черноокая Киссе, одна из ста дочерей морского старца Нерея и океаниды Дориды, полюбила сатира Горгоса, живущаго в прибрежной скале. Под забавною внешностию сатира узрела она трепетное, верное сердце. Недолго длилось их счастие: семь дней грозный старец Нерей пребывал в неведении, а на восьмой прогневался лютым гневом и заточил нежную Киссе в глубоких пучинах Океана, заковав ея в золотыя кандалы.
Вспенилось винноцветное море, покрылось небо грозовыми тучами: натура и все ея стихии возрыдали с прекрасною Киссе, лившей слезы в горьком заточении. Понял Горгос знаки натуры, великою скорбию преисполнился и устремился в изгнание, желая исцелить раны, нанесенныя Эротом.
Однажды в странствиях своих явился он к жертвеннику Борея и воззвал к быстрокрылому богу: «О Борей, парящий всюду, вольный, могучий бог! Известно ли тебе, где прекрасная Киссе?» Сжалился бог севернаго ветра и явился ему, и сказал: «Горе тебе, о сатир! Киссе томится в пучинах Океана, куда не попасть ни мне, ни тебе». «Можно ли умилостивить Нерея?». «Можно. Но для того ты должен пройти испытания». «Какия же?». «Вначале ты должен принести ему в жертву все, что имеешь». «Хей»! вскричал сатир и устре...»
Это были «Древнiя Греческiя Сказанiя, изложенныя Архилохомъ Скифскимъ и перезсказанныя Русскаму Читателю для просвещенiя Души и забавы Ума Епифанiемъ Болховитиновымъ, СПб, в Вольной Типографiи Вейбрехта, 1818 года». Далее было аккуратно оборвано: из развязки древней легенды кто-то скрутил козью ножку.
«И устре», повторял Георгий, глядя в одну точку. «Все, что имеешь, значит?»
Перед ним стоял выбор между логикой и безумием. В безумии, однако, была своя логика, и она казалась Георгию убедительней логики обычной. Поэтому никакого выбора у Георгия, по сути, не было.
В тот же день Георгий обналичил все свои счета. Затем он разместил в сети объявления — и в считанные дни распродал все ценные вещи. При нем осталась пустая квартира с ноутбуком, всяким мотлохом, не подлежащим продаже, и дорожной сумкой, набитой одеждой и купюрами.
В решающий день он ощутил озноб, заливавший его стремительно, как холодная вода. Ему стало страшно, и он решил напиться в стельку. Георгий никогда не напивался, но сегодня ему нужно было только перебраться на ту сторону Морской набережной, пройти к берегу и сбросить сумку в Финский залив. Для этого требовался какой-то минимум трезвости; Георгий не боялся растратить его, и к ночи огни фонарей плясали в его глазах лихими светлячками.
«Сатиру полагается быть пьяным», думал он, не замечая, что горланит эту фразу на потеху публике. Мутный омут, в который он летел, спустив тормоза, был уже близко, и Георгий азартно радовался черноте, ждущей его. «Прими мою жертву, прему-у-у-удрый старец», горланил он нараспев; «все, что имею!», орал он на всю набережную, — «все, все, ВСЕЕЕЕ!!! — хрипел он, швяряя сумку в волны — и, не удержав равновесие, полетел туда вслед за ней.
Последнее, что он помнил — зигзаг фонарей, отпечатавшийся на сетчатке, как на фото с плохой выдержкой.
... Очнулся он невесть где. Его колотил озноб, жестокий, как отбойный молоток. За стеной слышалась чья-то перебранка. «Откуда я знал, что у него малярия?» — разобрал Геогрий. И еще: «Почему в этом ебанутом вытрезвителе, блядь, нет хотя бы медсестры?...»
... Второй раз он очнулся уже в больнице, которую сразу же опознал: антураж постсоветской палаты нельзя было спутать ни с чем. В палате никого не было. Рядом с ним на полу лежала его сумка. Задрожав, Георгий нагнулся к ней...
Все ее содержимое было на месте: влажная, свалявшаяся одежда и кулек с купюрами, почти не намокший. Только с одной стороны сквозь маленькую дырку просочилась вода, и на бумаге, в которую была обернута пачка, Григорий увидел кляксу расплывшихся чернил. В ее завихрениях угадывался профиль бородатого старика.
«Старец Нерей приложил печать», горько думал Георгий.
Ему было лучше: пьянь выветрилась, озноба не было, и он видел всю историю последних своих дней ясно, без миражей и тумана. Колоссальный идиотизм ее не будил в нем ни стыда, ни злости: его мозг напоминал белый лист бумаги, чистый и холодный, и все в нем было ясно и стерильно, как в больничной палате.
***
С той же стерильностью внутри он покинул больницу и отправился домой, в пустую квартиру.
Когда были сделаны все скучные дела и нужно было чем-то занять себя, Георгий сел за ноутбук. Он не знал, что ему интересно, и поэтому автоматически отправил последний поисковый запрос — «Киссэ».
Неделю назад он страстно искал все, что могло быть связано с этим словом, и Яндекс выдавал ему лишь «кисс ми бэби»...
Но теперь...
Георгий вздрогнул. На экране первой же строкой красовалась ссылка, которой раньше не было: ДНЕВНИК КИССЭ.
Это был ЖЖ. Георгий поежился; помедлив какое-то время, он кликнул по ссылке и застыл, глядя в монитор.
Открылась страница, оформленная в ложногреческом стиле. Не веря своим глазам, Георгий читал:
«Меня все время достают, почему я сменила ник и вообще имидж. «Катюш, ну расскажиииии!» А я крепилась-крепилась, потому что ну должны же быть у человека какие-то интимные вещи, не все же вываливать в сеть... Но меня саму так подмывало, что я решила, такскзть, оголиться публично. Нате, смотрите на здоровье! Все, что здесь вывалено — святая правда. Вернее, так: не вся правда вывалена, потому что... потому что!
В общем, так. Мои френды знают, что я отдыхала в Греции. Мы ездили с папуликом, и папулик устроил мне там настоящую золотую клетку. То нельзя, это нельзя, и не отойди от него. Он, видно, считает, что женщина в семнадцать лет — нечто вроде волка, которого корми-не корми, а он все в лес глядит. Прикиньте, люди: я в Греции, в настоящей живой Греции... тут под забором, может быть, Дионис валялся, и Орфей песни горланил... а меня держат в этом дебильном отеле!!! Ну, то есть он, конечно, крутой и все такое, но он ничем не отличается от таких же отелей где угодно, да хоть у нас в Крыму. Прикиньте: приехали в Грецию, а Греции как таковой — фиг с маслом!
Конечно, я сбежала. Не насовсем, понятное дело — так, мини-побег из курятника, легкая вылазка... Официально я веселилась в аквапарке — для папулика, пока он дымил кальяном в кафешке. А на самом деле пошла на экскурсию.
Я лазила по этому обалденному острову два часа и чувствовала себя настоящей нимфой!!! Эти скалы, и стада овец, и руины, и небо, такое синее-синее и глубокое, прямо бездонное... Напоследок, когда я уже повернула домой, я увидела под скалой голого мужика. Он был... как бы это сказать... ну, короче, он так гармонировал со всем этим, с настоящей Грецией, которая наполняла меня до ушей, что я залезла за куст и любовалась им полчаса, а может и больше. Он был такой сильный, мускулистый весь, и со смешной такой бородой — похож немножечко на сатира.
На следующий день я снова удрала, и сразу побежала к той скале :) Мужик был там, и снова голый. Я уже сочинила про него историю (не расскажу)... и вдруг... ОН УВИДЕЛ МЕНЯ!!!
ОН ЗОВЕТ МЕНЯ К СЕБЕ!!!
Мама.
Прикиньте, люди. Я не смогу описать, как у меня тряслось все на свете, и какого я была цвета... Пошла. Пошла, куда деваться.
Он крикнул мне по-английски — значит, все-таки турист. А я навоображала, что он местный, грек...
В общем, неважно. Спустилась я к нему. Первая минута разговора... лучше не будем об этом. Я пылала, как майская роза, а он был такой классный, уверенный... Еще и мой дебильный инглиш...
А кончилось это... угадайте!
Он пригласил меня купаться. Голышом. Мамочки.
Это было страшно только в первую минуту, когда сняла и стоишь без всего:) А потом... Нет никаких слов, чтобы передать этот невозможный кайф от моря, солнца, от того, что ты вся голая, и рядом с тобой голый мужчина, незнакомый, но такой классный, такой-такой-сякой-растакой! и кажется, знаешь его сто лет, и не стыдно ни капельки, а только легкость такая особая во всем теле, и восторг, восторг, телячий восторг, которого я не испытывала уже лет сто, и больше!!!
Его звали Джордж. Джо. До сих пор не знаю, откуда он — наверно, из Австралии, потому что инглиш у него вроде нетипичный, не такой, как у англичан и янки. Впрочем, такая полиглотица, как я... Неважно. Мы прекрасно понимали друг друга. Он спросил, как зовут меня, а я...
Мне вдруг захотелось побыть для него гречанкой. Мне все уши прожужжали, какой у меня греческий типаж, хоть настоящие гречанки, как выяснилось, совсем другие... но неважно. Это была чистая импровизация. Меня в семье все звали Кисой. И я решила переделать Кису на древнегреческий лад:) Чистое наитие. Вот вам и разгадка)))
Я пишу путано... сорри, если что, ладно? Не это главное, конечно. О главном все как-то страшновато писать. Главное случилось уже на второй день. Я ходила к нему ежедневно. Он не соблазнял меня, не приставал. Он просто обнял меня и... и стал целовать так, что я задохнулась.
Я отрубилась, как зомби. Я не могу об этом писать. Понятно, что в первый раз... и все такое. Но все, что пишут об этом, и даже все, что можешь нафантазировать себе — это все... ну, как читаешь про клубнику, какая она сочная, сладкая, вкусная — или кушаешь ее свежую, с росой, с бабушкиной грядки... Хотя и это сравнение фигня. Все фигня, все слова фигня.
Да, и после того он сделал со мной ЭТО. Видите, я призналась. Раздеваться так раздеваться: скажу — это было очень больно, но сама боль была как... Как священнодействие. Будто меня приносят в жертву богам. И это тоже сносило крышу. Будете смеяться?!
Каждый день я ходила к нему, и каждый день мы занимались ЭТИМ. Помногу раз. На песке и в воде. Голышом, естественно. Очень скоро не было больно, а было такое огромадное, одурительное, офигительное, невозможное, ни-с-чем-даже-близко-не-сравнимое...
Дальше не могу писать. Папка пронюхал и запер меня. Я не успела ни попрощаться, ни взять координаты, дура, дебилка такая... Папка не знал, конечно, что и как, но побеги мои пресек под предлогом малярии — мол, эпидемия на острове. Какая к лешему малярия???... Я не знаю ни фамилии, ни телефона, у меня даже фотки нет... Я ненавижу своего отца. Я ненавижу всех. И себя тоже.
Ну вот — теперь буду реветь до утра. Нафиг я писала это все???...»
***
Далее следовали целые простыни комментов.
Георгий не стал читать их. Дрожащей рукой он ткнул в тачскрин, прокрутил страницу вверх, открыл профайл — и стал набирать письмо.
Его руки сновали по клавиатуре с бешеной скоростью, цепляя соседние клавиши. Он набирал слова, фразы, абзацы, стирал их, чертыхался и набирал заново, с нуля, и так — много, много раз, пока не выдохся и не отправил письмо вслепую, не читая, и не откинулся на спинку стула, и не вдохнул жадно, глубоко, до красных кругов в глазах, думая о Киссэ и о великой милости премудрого старца...
Остров был маленьким, как наперсток, и весь состоял из меловых скал, слепяще-белых, как ледники. Они тонули в густо-синем море и таком же небе. Солнце прожигало синеву насквозь, и от белого огня, опрокинутого в море и в небо, кружилась голова.
Каждый рассвет Георгий спрашивал себя, не сходит ли он с ума, и каждый закат смотрел на тонущее солнце, сидя на скалах, которые делались рыжими, как желчь. Три дня назад он толкался в метро, ел чебуреки, работал, бегал, ругался, но здесь все это было менее правдоподобно, чем Одиссей и сирены. Здесь был мир соли, плотной синевы и огня, голубого по утрам, белого в полдень и красного на закате.
... Она объявилась на третий день. Георгий купался голышом, а она подглядывала за ним, думая, что ее не видно. Любопытные глаза буравили его так, что он вдруг застеснялся. Атлет, завсегдатай спортзалов, Георгий вдруг прочувствовал силу своего тела, и это было странное чувство, пьяное и зябкое, как море, если прыгнуть в него с жары. Минут пять он решался окликнуть хозяйку любопытных глаз — но вместо того вдруг бросился в волны и нырнул.
Он плавал долго, с силой рассекая воду, а когда вернулся, глаз уже не было. Но назавтра они появились снова. Они настойчиво рассматривали голого Георгия, и он наконец решился:
— Хэй! Иди сюда!
«Ну и что, что я голый?», — убеждал он себя. «Интересно, она говорит по-английски? А если нет? Голый мужик зовет к себе... вот кошмар!» — думал пунцовый Георгий.
Девушка оказалась черноволосой, черноглазой и красивой до неправдоподобия.
Это была чистая античная красота, соразмерная и тонкая, как с древних амфор, но живая, теплая, и немножко еще незрелая. «Нимфа» — думал Георгий, — «или наяда. Черт подери — три тыщи лет прошло, а девушки здесь, как при Гомере с Эврипидом, или как их там...»
На ней были не хитон и сандалии, как полагается нимфам, а белая футболка с Миком Джаггером и синие купальные трусики. На ступнях ее не было ничего, кроме корки подсохшей глины.
— Чего ты там? Прячешься. Давай плавать, — сообщил ей Георгий, проклиная себя за деревянный голос, за жуткий инглиш и за все на свете.
— Я не прячусь. Я сижу. Просто так, — ответила нимфа. Она здорово стеснялась, как и Георгий.
— Чего сидишь? Жарко. Такая хорошая вода.
— О да! Так жарко!
— В Греции всегда жарко. В Греции очень-очень горячее солнце.
— О да, очень горячее!
Беседа потихоньку налаживалась.
— ... Хочешь в воду? Со мной?
— О! Хочу! Очень-очень хочу! Но...
— Ты не умеешь плавать?
— Умею. Но...
— Что?
— Но я не имею... как сказать это? Ну... Только футболка.
— Ну и что?
— Но...
Вид ее, когда она снимала футболку, нельзя описать: такой сумасшедшинки Георгий не видел ни в одних глазах. У него тут же набухло внизу, и он присел на корточки.
— И все? Раздевайся целиком, не бойся. Мы будем, как греческие боги, — говорил ей Георгий, пряча срамоту.
— О! Ты похож на греческого бога. Я думала, ты грек.
У нее были крепкие, выпуклые соски и маленькие детские груди, как у древних статуй. Замерев на секунду, она вопросительно глянула на Георгия и потянула с себя трусики.
«Впервые», — думал Георгий, видя сладкую жуть в ее глазах, — «неужели у них тут все так патриархально?»
— Как тебя зовут?
— Ээээ... Киссэ. Древнее греческое имя. Вот, я голая, совсем голая, как ты. Нас увидят люди?
— Увидят — ну и что? Киссэ. Чудесное имя. Как поцелуй. Я Джордж, Джо, — исковеркался он к чему-то на иностранный лад. — Привет, Киссэ!
Он сидел перед ней на корточках, и оголившееся хозяйство Киссэ курчавилось прямо у его лица.
— Привет, Джо! Я... я...
— Что?
— Я никогда не знакомилась голой.
— Я тоже. Стесняешься?
— Стесняешься?... Как это?... А! я понимаю...
— Ты такая красивая. Ты похожа на греческую богиню.
— Я понимаю! И ты! ты некрасивый, но сильный, большой. Ты такой боксерский!
— Значит, мы боги. Мы древние боги. А боги не стесняются, — отвечал Георгий. Глядя на ее тело, он плотней сжимал ноги, морщился и думал: «Сейчас лопну. Скорей бы в воду... « — А давай плавать! Жарко! Мы сгорим! Будем, как уголь. Давай! Давай! — он схватил ее за руку и потащил к воде.
... Волны обожгли прохладой. В бухте было холодное течение, и древние боги, войдя в воду по грудь, задохнулись и завизжали, отчаянно молотя воду руками и ногами.
— Аааааааа! Это холодно! — смеялась и вопила Киссэ, вытаращив глаза. Неловкость растворилась в жгучей синеве, и древние боги брызгались, как сорванцы; нехватка английских слов восполнялась междометиями, криком, стоном, визгом, хрипом и мяуканьем; синий купол неба, тяжелый и горячий, громоздился над ними, и белое солнце жгло их сверху, грея мокрые головы...
Оба они охрипли, опьянели, нахлебались воды, запыхались, уморились, — и вскоре в изнеможении подползли к бурому камню у берега.
— Ааааах! — снова и снова смеялась Киссэ, — это холодно! Я устала, как от работы!
Она мостилась на камне, раздвинув ноги. Лиловые складки ее писи, не желая вмещаться в раковинке, выпирали вперед, как мягкие водоросли, устилавшие дно и камни.
***
Назавтра она пришла снова. Всю ночь Георгий думал, почему она убежала, и не обидел ли он ее, не переборщил ли с оголением, — но Киссэ сама оголилась на ходу, поджимая босые ноги, и крикнула ему:
— Будем, как древние боги? Мне нравится!
— Я понял: ты знаешь кто? Ты нереида, маленькая хозяйка моря...
— А ты, может быть, сатир? Бог этой скалы, такой большой красивый бог, но мягкий, не звериный!
Английским она владела еще хуже, чем Георгий — но они прекрасно понимали друг друга, особенно в воде, в то утро ледяной, как никогда:
— Ааааа! Уииии! Аааооо! Нету дышать! Я совсем нету! Не могуууууу!... — визжала Киссэ, повиснув на Георгии.
— Мы закаляемся. Белым и синим. Горячо и холодно, еще и с солью! Это как дамасская сталь. Будем крепкие, крепче стали, — говорил ей Георгий, с трудом подбирая слова. Мокрая Киссэ восторженно глядела на него.
У нее были иссиня-черные кудри, в отдельных прядях выгоревшие до бронзы, и тонкий рот, красный, как водоросли, росшие под валунами. Она уже лезла к нему, норовила прикоснуться, прижаться — и Георгий понимал: ЭТО произойдет очень скоро.
С первой минуты было очевидно, что привело ее, зачем она ходила к нему и смотрела на него глазами, набухшими темной солью. Георгий понимал — тела, сведенные так близко, не могут долго быть порознь — и готов был лопнуть, как плод травы-недотроги. Он не знал, как ЭТО будет, не знал, сколько ему ждать...
Но все случилось быстро и неожиданно. Они сидели на песке — и вдруг Георгий, похолодев, привлек Киссэ к себе.
«Что? вот так сразу? Испугается! обидится! нельзя!!!» — мелькали суматошные мысли; но губы уже всосались в теплый рот, язык проник вовнутрь, обволакиваясь заветной солью, и перепуганная Киссэ кусала его, как щенок.
— Не кусайся, — сказал ей Георгий, ладонью скользя по мокрому телу. — У тебя есть парень? — спрашивал он, раскорячивая Киссэ на песке. Она молчала, глядя на него с благоговейным ужасом.
... Она была узкой, твердой, плотной, как недозрелый фрукт, и Георгий умерил напор.
— Ты девушка? Ты еще не трахалась? — шептал он, понемногу вспарывая клейкий проход. Киссэ всхлипывала, качая головой. — Ну ничего. Все бывает в первый раз. Ты сладкая. Ты чудо. Тебе будет сладко, — нашептывал ей Георгий, слизывая соленые капли с ее лица.
Его член уже обтягивался по всей длине мякотью вспоротого лона, теплой и вкусной, как тысяча лакомств. Они пыхтели друг другу в носы, целуясь быстро, крепко и нервно, как голуби. Киссэ изнемогала, запрокинув голову, и умоляюще глядела в небо; напор ускорялся, безжалостный член натягивал ее сверху донизу, чмокая влагой и кровью, и не хватало дыхания, как в холодной воде...
Вдруг Георгий взревел, сжал ее плечи до хруста, вывернулся — и стал заливать тело Киссэ белыми брызгами, размазывая их по соленой коже.
Киссэ вилась змеей, подвывая от сладкого голода и внезапной пустоты в лоне.
— Намучилась? Погоди... В первый раз никогда не бывает, как ожидаешь. Погоди... — хрипел ей Георгий. Он глубоко и густо забрал воздух, как перед нырянием — и снова прильнул к ее губам. Одна его рука нащупала сосок, другая завибрировала на клиторе, как на струне; губы высасывали горячий рот, и язык нырял внутрь, обволакивая полость убийственно-сладкой, истаивающей солью...
Когда все кончилось — он гладил ее, а Киссэ смотрела остекленевшими глазами на солнце и улыбалась, как новорожденная.
— Ну вот. Сладко девочке, я же говорил. — Георгий жадно вдохнул и рухнул рядом. С его члена стекали мутные капли.
Над ними плыло небо — синяя воронка, плотная, бездонная, втягивающая их в себя, лишающая веса и памяти...
***
Она приходила к Георгию поздним утром, в солнцепек, и они любились в жаркой тени скалы, заросшей полынью.
Боль прошла на третий день, и Киссэ отдавалась Георгию столько, сколько он мог вынести. Она плела ему венки из полыни, бледных гиацинтов и водорослей, красных, как ее губы; она вплетала ему цветы вокруг члена и говорила: «ему тоже нужен венок»; она украшалась фиалками, галькой и мидиями, и Георгий красил ее голубой глиной, вмазывая комья в густые волосы и сооружая ей на голове фантастические башни с цветными камушками. Соски Киссэ, заласканные до плача, набухли, загорели и выпирали рожками, коричневыми, как галька, а голая пися вечно блестела от влаги.
Однажды Киссэ принесла синюю и белую краску. Они изрисовались, как дикари, а затем Георгий покрасил Киссэ синим, а она его белым — до последнего волоска, до промежутков между пальцев ног, оставив чистым только член; и потом, когда они трахались и терлись друг об друга, белая и синяя краска смешалась, покрыв их тела перламутровыми разводами, причудливыми, как морская пена.
— ... Или как облака на небе, — говорила Киссэ, размазывая краску по бедру Георгия. — Мы глупые. Мы голые цветные сумасшедшие, — пела она, поджав под себя выкрашенные ноги. Краска плохо смывалась, и чумазая Киссэ плакала потом, как маленькая, оттирая синюю кожу.
Георгий ставил ее раком и распирал сзади, как варежку, а она выла, подметала волосами песок и покачивалась, закатив глаза. Он трахал ее на волнах, меж двух камней: вода укачивала, а Киссэ жмурилась и таяла в холодной соли. Голос ее охрип, огрубел, понизился, она стала рассеянной и бесстыдной; ей нравилось выпячивать гениталии для Георгия, нравилось быть голой, думать и говорить только о трахе, и даже нравилось, когда видели их трах, нравилось ощущать взгляды на тугих грудях, на мокрой вагине, подставленной Георгию, и думать о том, что она права, а их соглядатаи — нет. Они с Георгием потеряли всякий стыд, мочились и испражнялись на глазах друг у друга, как звери, и игрались половыми органами, непрерывно возбуждая себя. Георгий научил ее лизать член, научил седлать его и скользить на нем, как маховик, и Киссэ испытала восторг власти над его телом, леденящий, как волны в бухте.
Белые скалы, синее море и синее небо были с ними. Синий обволакивал все и вся, без границ и пределов, а белый вторгался в синеву, прорезая ее солнцем и остриями скал.
— Ты во мне, как тот камень входит в море, — говорила Киссэ, стонущая под Георгием. — А я как волны. Я качаюсь, и пою, и плачу. Я волна. Аааааа! — ныла она, содрогаясь от блаженства, и скребла пальцами песок, и била пятками землю, глядя на Георгия черными сумасшедшими глазами...
***
На восьмой день она не пришла.
Ее неприход Георгий предчувствовал давно, и это предчувствие нарастало, как звон в ушах.
Когда прошел день без нее, Георгию вдруг стало холодно. Впервые за весь отдых он оделся, а потом еще обмотался накидкой, отгораживаясь от ветра и моря.
Всю ночь он просидел в накидке, слушая ветер, гудевший над бухтой. Он не знал ни фамилии, ни адреса; они с Киссэ не расспрашивали друг друга, боясь нарушить зыбкий контур своих игр. Они были древними богами, и все остальное сломало бы их игру.
К утру все затянуло тучами. Синего и белого больше не было, а было бурое, свинцовое, стальное, графитно-серое — сверху донизу, от края до края.
Проснувшийся Георгий удивился обесцвеченному миру, размял тело, сунул в воду большой палец ноги — и, поежившись, достал кроссовки и куртку.
Весь день он прождал ее на берегу, а на следующий день решил обойти остров. Настроение у него было тревожное, как ветер, неведомо откуда прилетевший на остров; в его шорохе Георгию чудилась тайна, и Георгий думал о том, что у него разыгрались нервы, как у алкоголика.
Весь островок состоял из скал, миртовых рощ, руин, белых селений, двух десятков пансионатов и большого отеля с аквапарком, занимавшего восточный берег. В пансионатах никто и не слыхивал о Киссэ; бородатые рыбаки, жившие в селениях, не понимали ни слова по-английски — или делали вид, что не понимают; за купюры, добытые Георгием из кошелька, ему было предложено домашнее вино, сушеная рыба, сомнительного вида древности и накрашенные девицы, не напоминавшие Киссэ даже, если смотреть на них сквозь стакан с мохито.
Георгий удивлялся про себя, что никто на острове не похож на Киссэ: здесь прижился совсем другой тип, грубоватый, характерно-южный, носатый и коренастый. В отель Георгия не пустили, да он и никак не связывал Киссэ с лощеными любителями элитного отдыха.
Промаявшись весь день, Георгий вернулся к палатке. Два дня, оставшиеся до самолета, он просидел на берегу, вглядываясь в свинцовое море. Ему не хотелось ни есть, ни спать, и он делал то и другое на автопилоте, подчиняясь телу. Ветер крепчал, и вместе с ним крепчала тревога Георгия. Ему казалось, что ветер говорит ему что-то, и нужно только понять, что именно.
***
Вернувшись в Питер, Георгий продолжил полуавтоматическое существование: ходил на работу, ел, пил, договаривался без малейшего желания или увлечения, а только потому, что так надо.
Внутри он хранил клочок синевы, постепенно отходящей в никуда. Ничто больше не трогало его, и смысл жизни уместился весь, с головой и потрохами, в воспоминания о Киссэ, о ее черных глазах и маленьких губах, красных, как водоросли.
Георгий изменился: стал дрожать и сутулиться, взгляд его стал вялым, жесты — неуклюжими, будто он двигался в искаженном пространстве. Единственное, что занимало его — мифы Древней Греции, которые он принялся внимательно изучать по возвращении домой. Его преследовала странная мысль, и не мысль даже, а тень мысли, догадка, которую он не решался додумать до конца.
Это было смешно и, кроме смеха, пахло бредом на нервной почве, в чем Георгий прекрасно отдавал себе отчет. Но тень догадки, засев в нем, бередила душу, и он понемногу поддавался ей, оправдываясь перед самим собой: «если там мы играли в ту игру — отчего не поиграть здесь в эту?» «Я просто изучаю древние мифы», говорил он себе, — «в конце концов, когда-то это было признаком культуры. Отчего бы мне не стать культурнее?», убеждал он себя — и продолжал искать то, что боялся додумать до конца.
И однажды нашел.
Это было так безусловно-очевидно, что хитрить уже было нельзя.
Георгий не сразу принял то, что нашел. Ему снова чудилось зябкое дыхание берегового ветра, и снова хотелось закутаться в накидку. Он зажмурился, глубоко вздохнул, открыл глаза — и перечитал три абзаца, найденные в старой книжке:
«... Кого только не разили стрелы коварнаго Эрота! Во время оно черноокая Киссе, одна из ста дочерей морского старца Нерея и океаниды Дориды, полюбила сатира Горгоса, живущаго в прибрежной скале. Под забавною внешностию сатира узрела она трепетное, верное сердце. Недолго длилось их счастие: семь дней грозный старец Нерей пребывал в неведении, а на восьмой прогневался лютым гневом и заточил нежную Киссе в глубоких пучинах Океана, заковав ея в золотыя кандалы.
Вспенилось винноцветное море, покрылось небо грозовыми тучами: натура и все ея стихии возрыдали с прекрасною Киссе, лившей слезы в горьком заточении. Понял Горгос знаки натуры, великою скорбию преисполнился и устремился в изгнание, желая исцелить раны, нанесенныя Эротом.
Однажды в странствиях своих явился он к жертвеннику Борея и воззвал к быстрокрылому богу: «О Борей, парящий всюду, вольный, могучий бог! Известно ли тебе, где прекрасная Киссе?» Сжалился бог севернаго ветра и явился ему, и сказал: «Горе тебе, о сатир! Киссе томится в пучинах Океана, куда не попасть ни мне, ни тебе». «Можно ли умилостивить Нерея?». «Можно. Но для того ты должен пройти испытания». «Какия же?». «Вначале ты должен принести ему в жертву все, что имеешь». «Хей»! вскричал сатир и устре...»
Это были «Древнiя Греческiя Сказанiя, изложенныя Архилохомъ Скифскимъ и перезсказанныя Русскаму Читателю для просвещенiя Души и забавы Ума Епифанiемъ Болховитиновымъ, СПб, в Вольной Типографiи Вейбрехта, 1818 года». Далее было аккуратно оборвано: из развязки древней легенды кто-то скрутил козью ножку.
«И устре», повторял Георгий, глядя в одну точку. «Все, что имеешь, значит?»
Перед ним стоял выбор между логикой и безумием. В безумии, однако, была своя логика, и она казалась Георгию убедительней логики обычной. Поэтому никакого выбора у Георгия, по сути, не было.
В тот же день Георгий обналичил все свои счета. Затем он разместил в сети объявления — и в считанные дни распродал все ценные вещи. При нем осталась пустая квартира с ноутбуком, всяким мотлохом, не подлежащим продаже, и дорожной сумкой, набитой одеждой и купюрами.
В решающий день он ощутил озноб, заливавший его стремительно, как холодная вода. Ему стало страшно, и он решил напиться в стельку. Георгий никогда не напивался, но сегодня ему нужно было только перебраться на ту сторону Морской набережной, пройти к берегу и сбросить сумку в Финский залив. Для этого требовался какой-то минимум трезвости; Георгий не боялся растратить его, и к ночи огни фонарей плясали в его глазах лихими светлячками.
«Сатиру полагается быть пьяным», думал он, не замечая, что горланит эту фразу на потеху публике. Мутный омут, в который он летел, спустив тормоза, был уже близко, и Георгий азартно радовался черноте, ждущей его. «Прими мою жертву, прему-у-у-удрый старец», горланил он нараспев; «все, что имею!», орал он на всю набережную, — «все, все, ВСЕЕЕЕ!!! — хрипел он, швяряя сумку в волны — и, не удержав равновесие, полетел туда вслед за ней.
Последнее, что он помнил — зигзаг фонарей, отпечатавшийся на сетчатке, как на фото с плохой выдержкой.
... Очнулся он невесть где. Его колотил озноб, жестокий, как отбойный молоток. За стеной слышалась чья-то перебранка. «Откуда я знал, что у него малярия?» — разобрал Геогрий. И еще: «Почему в этом ебанутом вытрезвителе, блядь, нет хотя бы медсестры?...»
... Второй раз он очнулся уже в больнице, которую сразу же опознал: антураж постсоветской палаты нельзя было спутать ни с чем. В палате никого не было. Рядом с ним на полу лежала его сумка. Задрожав, Георгий нагнулся к ней...
Все ее содержимое было на месте: влажная, свалявшаяся одежда и кулек с купюрами, почти не намокший. Только с одной стороны сквозь маленькую дырку просочилась вода, и на бумаге, в которую была обернута пачка, Григорий увидел кляксу расплывшихся чернил. В ее завихрениях угадывался профиль бородатого старика.
«Старец Нерей приложил печать», горько думал Георгий.
Ему было лучше: пьянь выветрилась, озноба не было, и он видел всю историю последних своих дней ясно, без миражей и тумана. Колоссальный идиотизм ее не будил в нем ни стыда, ни злости: его мозг напоминал белый лист бумаги, чистый и холодный, и все в нем было ясно и стерильно, как в больничной палате.
***
С той же стерильностью внутри он покинул больницу и отправился домой, в пустую квартиру.
Когда были сделаны все скучные дела и нужно было чем-то занять себя, Георгий сел за ноутбук. Он не знал, что ему интересно, и поэтому автоматически отправил последний поисковый запрос — «Киссэ».
Неделю назад он страстно искал все, что могло быть связано с этим словом, и Яндекс выдавал ему лишь «кисс ми бэби»...
Но теперь...
Георгий вздрогнул. На экране первой же строкой красовалась ссылка, которой раньше не было: ДНЕВНИК КИССЭ.
Это был ЖЖ. Георгий поежился; помедлив какое-то время, он кликнул по ссылке и застыл, глядя в монитор.
Открылась страница, оформленная в ложногреческом стиле. Не веря своим глазам, Георгий читал:
«Меня все время достают, почему я сменила ник и вообще имидж. «Катюш, ну расскажиииии!» А я крепилась-крепилась, потому что ну должны же быть у человека какие-то интимные вещи, не все же вываливать в сеть... Но меня саму так подмывало, что я решила, такскзть, оголиться публично. Нате, смотрите на здоровье! Все, что здесь вывалено — святая правда. Вернее, так: не вся правда вывалена, потому что... потому что!
В общем, так. Мои френды знают, что я отдыхала в Греции. Мы ездили с папуликом, и папулик устроил мне там настоящую золотую клетку. То нельзя, это нельзя, и не отойди от него. Он, видно, считает, что женщина в семнадцать лет — нечто вроде волка, которого корми-не корми, а он все в лес глядит. Прикиньте, люди: я в Греции, в настоящей живой Греции... тут под забором, может быть, Дионис валялся, и Орфей песни горланил... а меня держат в этом дебильном отеле!!! Ну, то есть он, конечно, крутой и все такое, но он ничем не отличается от таких же отелей где угодно, да хоть у нас в Крыму. Прикиньте: приехали в Грецию, а Греции как таковой — фиг с маслом!
Конечно, я сбежала. Не насовсем, понятное дело — так, мини-побег из курятника, легкая вылазка... Официально я веселилась в аквапарке — для папулика, пока он дымил кальяном в кафешке. А на самом деле пошла на экскурсию.
Я лазила по этому обалденному острову два часа и чувствовала себя настоящей нимфой!!! Эти скалы, и стада овец, и руины, и небо, такое синее-синее и глубокое, прямо бездонное... Напоследок, когда я уже повернула домой, я увидела под скалой голого мужика. Он был... как бы это сказать... ну, короче, он так гармонировал со всем этим, с настоящей Грецией, которая наполняла меня до ушей, что я залезла за куст и любовалась им полчаса, а может и больше. Он был такой сильный, мускулистый весь, и со смешной такой бородой — похож немножечко на сатира.
На следующий день я снова удрала, и сразу побежала к той скале :) Мужик был там, и снова голый. Я уже сочинила про него историю (не расскажу)... и вдруг... ОН УВИДЕЛ МЕНЯ!!!
ОН ЗОВЕТ МЕНЯ К СЕБЕ!!!
Мама.
Прикиньте, люди. Я не смогу описать, как у меня тряслось все на свете, и какого я была цвета... Пошла. Пошла, куда деваться.
Он крикнул мне по-английски — значит, все-таки турист. А я навоображала, что он местный, грек...
В общем, неважно. Спустилась я к нему. Первая минута разговора... лучше не будем об этом. Я пылала, как майская роза, а он был такой классный, уверенный... Еще и мой дебильный инглиш...
А кончилось это... угадайте!
Он пригласил меня купаться. Голышом. Мамочки.
Это было страшно только в первую минуту, когда сняла и стоишь без всего:) А потом... Нет никаких слов, чтобы передать этот невозможный кайф от моря, солнца, от того, что ты вся голая, и рядом с тобой голый мужчина, незнакомый, но такой классный, такой-такой-сякой-растакой! и кажется, знаешь его сто лет, и не стыдно ни капельки, а только легкость такая особая во всем теле, и восторг, восторг, телячий восторг, которого я не испытывала уже лет сто, и больше!!!
Его звали Джордж. Джо. До сих пор не знаю, откуда он — наверно, из Австралии, потому что инглиш у него вроде нетипичный, не такой, как у англичан и янки. Впрочем, такая полиглотица, как я... Неважно. Мы прекрасно понимали друг друга. Он спросил, как зовут меня, а я...
Мне вдруг захотелось побыть для него гречанкой. Мне все уши прожужжали, какой у меня греческий типаж, хоть настоящие гречанки, как выяснилось, совсем другие... но неважно. Это была чистая импровизация. Меня в семье все звали Кисой. И я решила переделать Кису на древнегреческий лад:) Чистое наитие. Вот вам и разгадка)))
Я пишу путано... сорри, если что, ладно? Не это главное, конечно. О главном все как-то страшновато писать. Главное случилось уже на второй день. Я ходила к нему ежедневно. Он не соблазнял меня, не приставал. Он просто обнял меня и... и стал целовать так, что я задохнулась.
Я отрубилась, как зомби. Я не могу об этом писать. Понятно, что в первый раз... и все такое. Но все, что пишут об этом, и даже все, что можешь нафантазировать себе — это все... ну, как читаешь про клубнику, какая она сочная, сладкая, вкусная — или кушаешь ее свежую, с росой, с бабушкиной грядки... Хотя и это сравнение фигня. Все фигня, все слова фигня.
Да, и после того он сделал со мной ЭТО. Видите, я призналась. Раздеваться так раздеваться: скажу — это было очень больно, но сама боль была как... Как священнодействие. Будто меня приносят в жертву богам. И это тоже сносило крышу. Будете смеяться?!
Каждый день я ходила к нему, и каждый день мы занимались ЭТИМ. Помногу раз. На песке и в воде. Голышом, естественно. Очень скоро не было больно, а было такое огромадное, одурительное, офигительное, невозможное, ни-с-чем-даже-близко-не-сравнимое...
Дальше не могу писать. Папка пронюхал и запер меня. Я не успела ни попрощаться, ни взять координаты, дура, дебилка такая... Папка не знал, конечно, что и как, но побеги мои пресек под предлогом малярии — мол, эпидемия на острове. Какая к лешему малярия???... Я не знаю ни фамилии, ни телефона, у меня даже фотки нет... Я ненавижу своего отца. Я ненавижу всех. И себя тоже.
Ну вот — теперь буду реветь до утра. Нафиг я писала это все???...»
***
Далее следовали целые простыни комментов.
Георгий не стал читать их. Дрожащей рукой он ткнул в тачскрин, прокрутил страницу вверх, открыл профайл — и стал набирать письмо.
Его руки сновали по клавиатуре с бешеной скоростью, цепляя соседние клавиши. Он набирал слова, фразы, абзацы, стирал их, чертыхался и набирал заново, с нуля, и так — много, много раз, пока не выдохся и не отправил письмо вслепую, не читая, и не откинулся на спинку стула, и не вдохнул жадно, глубоко, до красных кругов в глазах, думая о Киссэ и о великой милости премудрого старца...
